С. Смирнов - Брестская крепость
Страница 3
ПО СЛЕДАМ НОВОГО ГЕРОЯ
Я рассказывал уже о том, как весной 1942 года на одном из участков фронта в районе Орла было
захвачено донесение, составленное штабом 45-й пехотной дивизии немцев, в котором подробно
сообщалось об обороне Брестской крепости. Когда копия этого донесения попала ко мне в руки, я
увидел, что в нем особенно много внимания уделяется боям за какое-то крепостное укрепление,
которое авторы документа называли Восточным фортом. Судя по описанию, шла исключительно
упорная борьба за этот форт, и гарнизон его оказывал врагу поистине героическое сопротивление.
Вот что писали немецкие штабисты о боях за этот форт.
"26 июня. Гнездом сопротивления остался Восточный форт. Сюда нельзя было подступиться со
средствами пехоты, так как превосходный ружейный и пулеметный огонь из глубоких окопов и из
подковообразного двора скашивал каждого приближающегося.
27 июня. От одного пленного узнали, что в Восточном форту обороняется около 20 командиров и 370
бойцов с достаточным количеством боеприпасов и продовольствия. Воды недостаточно, но ее
достают из вырытых ям. В форту находятся также женщины и дети. Душою сопротивления являются
будто бы один майор и один комиссар.
28 июня. Продолжался обстрел Восточного форта из танков и штурмовых орудий, но успеха не было
видно. Обстрел из 88-миллиметрового зенитного орудия также остался без результата. Поэтому
командир дивизии дал распоряжение об установлении связи с летчиками, чтобы выяснить
возможность бомбежки.
29 июня. С 8.00 авиация сбрасывала много 500-килограммовых бомб. Результатов нельзя было
видеть. Такое же малоуспешное действие имел новый оживленный обстрел Восточного форта из
танков и штурмовых орудий, несмотря на то, что были заметны в некоторых местах разрушения стен.
30 июня. Подготавливалось наступление с бензином, маслом и жиром. Все это скатывали в бочках и
бутылках в фортовые окопы, и там это нужно было поджигать ручными гранатами и зажигательными
пулями".
Только после того как противник подверг Восточный форт необычайно ожесточенной бомбежке,
когда с одного из самолетов была сброшена бомба весом в 1800 килограммов, которая, как пишут
сами гитлеровцы, "потрясла своей детонацией весь город Брест", - только после этого врагу удалось
ворваться в форт и овладеть им. При этом были взяты в плен немногие оставшиеся в живых
командиры и бойцы, большинство которых имели ранения или контузии, а также захвачены
женщины и дети, находившиеся в фортовых казематах. Но, как ни обыскивали фашисты подземные
помещения, им нигде не удалось обнаружить руководителей обороны форта. И по этому поводу в
немецком донесении записано: "Майора и комиссара не нашли. Говорят, они застрелились".
Прежде всего, мне предстояло выяснить, где же находится этот самый Восточный форт, о котором
писали немцы. Я знал, что по военной терминологии фортом называется самостоятельное
бетонированное укрепление, снабженное своей артиллерией, надежными укрытиями для
гарнизона, складами боеприпасов, продовольствия и т. д. Но мне было известно, что подобных
бетонированных укреплений в самой крепости нет. Действительно, Брестская крепость была
окружена фортами, построенными в конце прошлого и в начале нынешнего века. Но все эти форты
находились вне крепости, за несколько километров от ее внешних земляных валов. А из немецкого
донесения можно было заключить, что Восточный форт, о котором шла речь, располагался внутри
крепостной территории.
Эту загадку надо было разрешить.
Отправляясь в первую поездку в Брест летом 1954 года, я взял с собой копию немецкого документа.
Там, бродя по крепости, я внимательно вчитывался в каждую фразу этого донесения, где говорилось
о Восточном форте. И постепенно, сличая с местностью некоторые данные документа, я понял, что
подразумевал противник под словами "Восточный форт".
Описывая первые бои в крепости, я говорил выше о том, что в северной ее части, по обе стороны
дороги, протянувшейся от главных входных ворот к мосту через Мухавец, возвышались два
своеобразных земляных укрепления, напоминавшие подковы.
Каждое из них состояло из двух высоких земляных валов подковообразной формы. Валы
располагались параллельно - один внутри другого, причем внутренний вал для удобства обороны
был несколько выше внешнего. Между ними оставалось пространство шириной в четыре-пять
метров, образующее узкий и такой же подковообразный дворик, стены которого были выложены
кирпичом. Из этого дворика можно было войти в темные кирпичные казематы, расположенные в
земляной толще валов. А в самом центре укрепления, в круглом дворе, примыкая к "подкове"
внутреннего вала, поднималось двухэтажное здание казарм.
Никаких бетонных сооружений тут не было и в помине, и, строго говоря, это земляное укрепление
только весьма условно можно было окрестить фортом. Но, тем не менее, теперь мне стало ясно, что
Восточным фортом противник назвал одну из этих земляных "подков", именно ту, что находилась к
востоку от главной дороги. И упоминание о "подковообразном дворе", и целый ряд других деталей,
содержавшихся в немецком документе, не оставляли никаких сомнений в том, что восточная
"подкова" и Восточный форт - это одно и то же.
В эту первую мою поездку в Брест мне не удалось найти там ни одного из тех бойцов, кто сражался в
Восточном форту. Но несколько месяцев спустя, в феврале 1955 года, я снова побывал в Бресте.
Взяв в воинской части машину, я объехал тогда ряд глубинных районов Брестской области в поисках
участников и очевидцев обороны крепости.
И вот в начале этой поездки, попав в районный центр Жабинку, в 25 километрах от Бреста, я
встретился там с руководителем местной районной организации ДОСААФ лейтенантом запаса
Яковом Ивановичем Коломийцем. Я. И. Коломиец служил перед войной в Брестской крепости, был в
то время командиром взвода, и ему довелось участвовать в обороне.
С первых же минут нашего разговора я почувствовал, что передо мной один из защитников
Восточного форта, хотя Коломиец называл его не Восточным фортом, а "подковообразным
земляным укреплением". Чтобы окончательно удостовериться, я посадил Коломийца в машину,
поехал с ним в крепость и там попросил его повести меня к тому месту, где он сражался в 1941 году.
Он сразу же привел меня к валам Восточного форта.
Я подробно записал его воспоминания. Он рассказал очень много интересного об обороне
Восточного форта. Здесь, в казематах, были собраны бойцы из разных частей и подразделений. Из
них сформировали роты и взводы, закрепив за ними строго определенные участки обороны. В форту
четко работал штаб, здесь продолжительное время действовала телефонная связь, чего не было на
других участках крепости. И все это, по мнению Коломийца, было результатом энергичной
организаторской деятельности майора, который командовал обороной Восточного форта.
Коломиец с увлечением рассказывал об этом майоре. По его словам, это был необычайно волевой
человек, прекрасный организатор, испытанный боевой командир, который показывал бойцам
пример бесстрашия и мужества и был подлинной душой всей этой обороны, стойко отражавшей
натиск фашистов в течение многих дней.
Я спросил фамилию этого майора, но, к сожалению, Коломиец забыл ее. Он стал вспоминать и
сказал, что ему кажется, будто фамилия майора была Григорьев или как-то в этом роде.
Но к этому времени в моем распоряжении уже находился небольшой и пока еще далеко не полный
список командиров, сражавшихся в крепости. Он был составлен мной со слов участников обороны, с
которыми мне приходилось до того встречаться. Каждого из них я, прежде всего, заставлял
перечислять все сохранившиеся в его памяти фамилии защитников крепости. В этом списке,
содержавшем тогда сто или двести имен, было и несколько майоров. Одного за другим я стал
называть их Я. И. Коломийцу. Когда я дошел до фамилии бывшего командира 44-го стрелкового
полка майора Гаврилова, Коломиец встрепенулся и уверенно сказал, что оборону Восточного форта
возглавил майор Гаврилов.
Я принялся с пристрастием допрашивать Коломийца, точно ли вспомнилась ему эта фамилия, не
ошибается ли он. Но он твердо стоял на своем - там, в "подкове", его командиром был майор
Гаврилов, и никто иной.
Дело в том, что в моих списках Гаврилов значился как погибший в первый день войны. Еще до
поездки в Брест как-то раз в Москве я встретился с полковником Николаем Романовичем
Артамоновым, который учился тогда на курсах при Военной академии имени Фрунзе. В 1941 году Н.
Р. Артамонов был батальонным комиссаром и служил в Брестской крепости, занимая должность
заместителя командира 44-го стрелкового полка по политической части. От него-то я впервые
услышал о бывшем командире 44-го полка майоре Гаврилове.
Артамонов рассказал мне, что он и Гаврилов жили в домах комсостава в северной части Брестской
крепости. Когда началась война, Артамонов с первыми взрывами выбежал из дома и поднял по
тревоге одно из подразделений полка, располагавшееся у главных крепостных ворот. Он знал, что по
расписанию 44-й полк должен был выйти из крепости и занять оборону на заранее назначенном
рубеже - севернее Бреста. Во главе этого подразделения Артамонов поспешил туда на рубеж. Он
ждал, что вот-вот к ним присоединится и командир полка с другими ротами, но Гаврилов так и не
вышел из крепости. А несколько позже Артамонову доложили, что в первые минуты войны в дом, где
жил Гаврилов, попала бомба и майор погиб там со своей семьей.
Сообщение Коломийца теперь опровергало эту версию. Гаврилов не погиб, и он-то и был тем самым
майором из Восточного форта, о котором говорилось в немецком донесении.
Я спросил Коломийца, что сталось с Гавриловым в дальнейшем. И он ответил мне, что в последний
день боев потерял из виду своего командира, но потом, уже в плену, слышал от своих товарищей по
обороне Восточного форта, что, когда враги ворвались туда, майор Гаврилов якобы застрелился,
чтобы не попасть в руки фашистам.
Таким образом, версия о гибели майора, которая содержалась в немецком документе, была теперь
подтверждена и одним из защитников Восточного форта.
Во время той же моей поездки по Брестской области, несколько позднее, я попал в небольшой
городок Каменец, расположенный неподалеку от Беловежской Пущи, и там, в районной
поликлинике, встретился с врачом Николаем Ивановичем Вороновичем. Доктор Воронович не
участвовал в обороне крепости, но, будучи военным врачом, в первые дни войны неподалеку от
границы попал в плен. Гитлеровцы отправили его в лагерь в Южном военном городке Бреста, туда,
где находились Матевосян, Махнач и другие защитники Брестской крепости.
Вместе со всеми нашими военнопленными врачами Н. И. Воронович лечил раненых бойцов и
командиров в лагерном госпитале. И вот, когда я спросил доктора Вороновича, кого из участников
Брестской обороны ему пришлось лечить и что они рассказывали о сроках этой обороны, он
сообщил мне следующее.
Это было 23 июля 1941 года, то есть на тридцать второй день войны, причем Воронович настаивал
на дате, говоря, что он и другие врачи запомнили ее совершенно точно. В этот день гитлеровцы
привезли в лагерный госпиталь только что захваченного в крепости майора. Пленный майор был в
полной командирской форме, но вся одежда его превратилась в лохмотья, лицо было покрыто
пороховой копотью и пылью и обросло бородой. Он был ранен, находился в бессознательном
состоянии и выглядел истощенным до крайности. Это был в полном смысле слова скелет, обтянутый
кожей. До какой степени дошло истощение, можно было судить по тому, что пленный не мог даже
сделать глотательного движения: у него не хватало на это сил, и врачам пришлось применить
искусственное питание, чтобы спасти ему жизнь.
Но немецкие солдаты, которые взяли его в плен и привезли в лагерь, рассказали врачам, что этот
человек, в чьем теле уже едва-едва теплилась жизнь, всего час тому назад, когда они застигли его в
одном из казематов крепости, в одиночку принял с ними бой, бросал гранаты, стрелял из пистолета
и убил и ранил нескольких гитлеровцев. Они говорили об этом с невольным почтением, откровенно
поражаясь силе духа советского командира, и было ясно, что только из уважения к его храбрости
пленного оставили в живых. После этого, по словам Вороновича, в течение нескольких дней из
Бреста приезжали германские офицеры, которые хотели посмотреть на героя, проявившего такую
удивительную стойкость, такую волю в борьбе с врагом.
Я спросил у доктора Вороновича фамилию этого майора, но, к сожалению, он ее забыл. Тогда, как и
в беседе с Коломийцем, я стал называть ему фамилии майоров из моего списка. И вдруг Воронович
сказал, что, как он теперь ясно вспомнил, фамилия пленного была Гаврилов.
Таким образом, я снова напал на след бывшего командира 44-го стрелкового полка, который в дни
обороны крепости командовал защитниками Восточного форта. Видимо, вопреки всем слухам он не
застрелился и не погиб, а попал в гитлеровский плен, но уже значительно позже.
О дальнейшей судьбе майора Гаврилова Н. И. Воронович ничего не знал, потому что спустя
несколько дней после этих событий доктора перевели в другой лагерь.
Вернувшись из Бреста, я вскоре нашел в Москве в Нагатинской больнице доктора И. К. Маховенко, а
в Ленинграде - доктора Ю. В. Петрова. Оба они в июне 1941 года попали в тот же гитлеровский
лагерь в Южном городке и работали там врачами в так называемом госпитале. И Маховенко и
Петров, каждый в отдельности, полностью повторили мне рассказ доктора Вороновича и
подтвердили тот факт, что фамилия пленного майора была Гаврилов. Доктор Петров и доктор
Маховенко находились в лагере дольше Вороновича. Они помнили, что майор Гаврилов через
некоторое время немного поправился, стал ходить, и тогда врачи устроили его работать на лагерную
кухню, для того чтобы он мог хоть слегка подкормиться и восстановить свои силы. Что произошло с
ним дальше, ни тот, ни другой не знали, так как лагерь был расформирован весной 1942 года, и они
потеряли из виду майора Гаврилова.
Теперь у меня появилась надежда, что Гаврилов мог остаться в живых и вернуться после войны из
плена на Родину. Но для того чтобы начать розыски, мне нужно было знать, во всяком случае, его
имя и отчество. Фамилия Гаврилов - чересчур распространенная: в списках Главного управления
кадров Министерства обороны нашлись бы сотни однофамильцев героя Брестской крепости, и для
успеха поисков следовало добыть какие-нибудь дополнительные сведения об интересующем меня
человеке.
К сожалению, ни врачи, ни Коломиец не знали имени-отчества Гаврилова. Я тотчас же снова
принялся разыскивать полковника Артамонова, надеясь, что он-то должен помнить, как звали его
бывшего начальника. Оказалось, что за это время Артамонов уже успел окончить курсы при
академии, был назначен республиканским военным комиссаром Карельской АССР и уехал в
Петрозаводск. Туда я и написал ему.
Ответ не заставил себя ждать. Н. Р. Артамонов сообщал мне кое-какие внешние приметы
Гаврилова, описывал некоторые черты его характера, но смущенно признавался, что за эти
пятнадцать лет забыл его имя-отчество. Да и звали они друг друга больше по фамилии - "Гаврилыч "
и "Артамоныч ".
Итак, мои надежды не оправдались. Надо было идти в дальнейших поисках другими путями.
Я знал, что 44-й полк, которым командовал майор Гаврилов, входил в состав 42-й стрелковой
дивизии. И я начал с того, что обратился в Генеральный штаб с просьбой проверить, не сохранились
ли в военных архивах какие-либо старые списки командного состава этой дивизии. Спустя некоторое
время удалось отыскать один из таких списков, и там я, как и ожидал, нашел краткие сведения о
майоре Гаврилове.
Оказалось, что его зовут Петром Михайловичем, и что он родился в 1900 году. С этими данными уже
можно было начинать поиски. Позвонив в Главное управление кадров, к тому же полковнику И. М.
Конопихину, я просил его найти личную карточку майора П. М. Гаврилова.
Прошла неделя, и И.М. Конопихин сообщил мне, что карточка находится у него. Я сейчас же приехал
к нему. С волнением я взял в руки эту потертую старую карточку, заполненную уже выцветшими
фиолетовыми чернилами. В ней я прочел следующие данные: Петр Михайлович Гаврилов служил в
Красной Армии с 1918 года. Он участвовал в боях против Колчака, Деникина, против белых банд на
Кавказе. В 1922 году вступил в ряды Коммунистической партии. После гражданской войны он остался
военным и долго жил в Краснодаре, командуя там различными воинскими подразделениями. Потом
его послали на учебу в Академию имени Фрунзе в Москву. Окончив ее в 1939 году, он был назначен
командиром 44-го стрелкового полка, с которым прошел через тяжелые бои на финской войне, а два
года спустя приехал в Брестскую крепость.
Ниже всего этого, в самом конце карточки, уже другими, более свежими зелеными чернилами были
приписаны три краткие строчки. Но это были самые важные и дорогие для меня строчки. В первой
было написано: "Пленен в районе города Бреста 23 июля 1941 года", то есть действительно на
тридцать второй день войны, как говорил мне доктор Воронович. Во второй строке значилось:
"Освобожден из плена в мае 1945 года", а в самом низу стояло короткое примечание:
"Красногвардейский райвоенкомат г. Краснодара".
Итак, майор Гаврилов, к счастью, оказался жив, находился теперь в Краснодаре и состоял там на
учете в Красногвардейском райвоенкомате. Дальнейшие поиски уже не представляли трудностей.
Там, в Краснодаре, жил один из уже известных мне участников обороны крепости, кстати, бывший
подчиненный майора Гаврилова, боец того же 44-го стрелкового полка Анатолий Бессонов,
токарь-шлифовщик завода "Краснодарнефть". Он хорошо помнил своего прежнего командира, хотя
во время боев за крепость сражался не в Восточном форту, а на другом участке обороны - в
центральной цитадели. Я немедленно сообщил Бессонову о полученных мною сведениях, просил его
зайти в Красногвардейский райвоенкомат Краснодара, узнать там адрес Гаврилова.
Ответное письмо Бессонова пришло через неделю. Вот что он писал мне:
"Я сразу же поехал в Красногвардейский райвоенкомат, где должен быть приписан майор Гаврилов.
После того как я объяснил работникам военкомата суть дела, мне сказали, что майор Гаврилов
действительно находится на учете у них, и достали его личное дело. Увидев в этом личном деле
фотокарточку Гаврилова, я сразу узнал его. Записав его адрес, я немного успокоился. Но было уже
поздно, и я в тот день не мог встретиться с ним. Ночь у меня прошла в беспокойстве - утром
предстояла встреча с Гавриловым. Встав рано утром, я, не позавтракав, помчался к Гаврилову. На
мой стук в дверь вышел сам Гаврилов. Признаюсь, я растерялся. Отрапортовал так: "Бывший боец
44-го стрелкового полка, которым командовал майор Гаврилов, - перед вами!"
Гаврилов тоже растерялся, на глазах у него выступили слезы, он засуетился, и я заметил нервную
дрожь на его лице и руках. Сергей Сергеевич, если б Вы видели нашу встречу! Ее нельзя описать. Я
был очень удивлен и растроган. Верите ли, передо мной был не строгий, волевой командир, каким я
его привык помнить, а скромный, добродушный гражданский человек. Беседа затянулась у нас до
вечера. Но во время его рассказа он как будто опять превращался в командира полка, и прежний
его образ снова вставал перед моими глазами".
Анатолий Бессонов сообщил мне адрес Гаврилова, и я тотчас же написал ему большое письмо. Я
рассказывал, как мне пришлось искать его, писал, что, по моему мнению, там, в Брестской крепости,
он совершил подвиг выдающегося героизма, и я верю - недалеко то время, когда народ узнает об
этом подвиге и Родина по достоинству оценит мужество, самоотверженность героя. Я сообщал, что в
ближайшие дни выеду в Краснодар, чтобы встретиться с Гавриловым и записать его воспоминания.
Две недели спустя я приехал в Краснодар. На вокзале вместе с Бессоновым меня встречал
Гаврилов. С любопытством вглядывался я в этого человека, о котором столько думал и которого так
долго искал. Это был худощавый пожилой человек, с несколько изможденным широкоскулым лицом,
казавшийся на вид старше своих 55 лет. На нем были старенькая офицерская шинель и ушанка
военного образца. Он сразу же повез меня к себе - в маленький саманный домик на дальней
окраине Краснодара. Там нас встретила его вторая жена Мария Григорьевна, радушно принявшая
меня.
В домике было чисто, аккуратно, но по всему чувствовалось, что хозяева живут далеко не в полном
достатке. Этот домик был построен руками самого Гаврилова и его жены, и я догадывался, что им
пришлось во многом отказывать себе, чтобы обзавестись своим жильем и кое-каким хозяйством.
Зато гордостью их был большой и заботливо ухоженный виноградник, раскинувшийся около дома. И
когда мы сели завтракать, на столе появилось молодое вино собственного изготовления, и, конечно,
первый тост был провозглашен за героев Брестской крепости.
А потом мы в течение нескольких дней беседовали с Гавриловым, и я записывал его воспоминания.
Он рассказал мне всю историю своей интересной, но нелегкой и сложной жизни.
КОМАНДИР ВОСТОЧНОГО ФОРТА
Гаврилов происходил из казанских татар, причем из тех, предки которых еще при Иване Грозном
были обращены в православие. Они приняли вместе с верой русские имена и фамилии, но
сохранили и свой язык, и многие обычаи.
Крестьянином-бедняком из бедной деревушки неподалеку от Казани был его отец. В нищете и
темноте прошли детские годы Петра Гаврилова. Тяжелая, трудная жизнь сызмала воспитывала в
нем характер терпеливый, волевой, привыкший к борьбе с несчастьями и тяготами сурового
крестьянского быта. Этот твердый, сильный характер пригодился ему, когда в 1918 году он пришел в
Красную Армию. Он попал туда темным, неграмотным парнем, но зато принес с собой железное
упорство, умение настойчиво преодолевать трудности - качества, так необходимые военному.
Красная Армия не только дала ему военные знания и навыки - она сделала его политически
сознательным человеком, научила читать и писать. Он мужал и рос в боях с колчаковцами и
деникинцами, в схватках с белобандитами в горах Северного Кавказа. Все больше выявлялись
волевые свойства его характера, смелость и мужество, его недюжинные организаторские
способности. И неудивительно, что вскоре после окончания гражданской войны Гаврилов стал
коммунистом и красным командиром.
Послевоенная служба его проходила на Северном Кавказе. Там он женился. Детей у них с женой не
было, и они взяли из детского дома мальчика-сироту. Гаврилов усыновил его, и маленький Коля рос
в семье как родной сын - жена Гаврилова Екатерина Григорьевна нежно заботилась о нем.
Гаврилов принадлежал к числу тех красных командиров, которые были выдвинуты гражданской
войной из самой гущи народа. Глубоко преданные Советской власти и партии большевиков, смелые
и самоотверженные в борьбе с врагами Родины, талантливые военачальники, они не имели нужной
теоретической подготовки, достаточных знаний и общей культуры. И страна, которая едва перевела
дух после разорительных войн, принялась учить командные кадры своей защитницы-армии.
За это время Гаврилов побывал на различных командирских курсах, а потом ему предоставили
возможность поступить в Военную академию имени Фрунзе - лучшую кузницу командиров Красной
Армии.
Учиться в академии было очень трудно - мешало отсутствие образования. Но опять помогло то же
непреклонное гавриловское упорство. Он вышел из академии майором и получил полк. Несколько
месяцев спустя, трескуче-морозной зимой 1939 года, в дни финской кампании, этот 44-й стрелковый
полк под его командованием показал себя как вполне надежная боевая часть в трудных боях на
Карельском перешейке.
После финской войны вся 42-я дивизия была переброшена в Западную Белоруссию, в район
Березы-Картузской, а за два месяца до войны полк Гаврилова поревели в Брестскую крепость.
Семья его получила квартиру в самой крепости, в одном из домов комсостава. Екатерина
Григорьевна, уже давно страдавшая острым суставным ревматизмом, теперь по неделям была
прикована к постели, а подросток Коля - любимец бойцов - целые дни проводил в подразделениях.
Гаврилова редко видели дома - нелегкая должность командира полка не оставляла ему свободного
времени. Дотошный, как говорили, "въедливый" начальник, настойчиво и придирчиво вникающий во
все мелочи жизни и быта своих подчиненных, он не давал спуска ни себе, ни другим. В нем жило
вечное, неугасающее недовольство собой, своим полком, тем, что уже достигнуто в ходе
напряженной учебы; казалось, сделано слишком мало, а время и обстановка не ждут, торопят.
Особым чутьем военного, к тому же находившегося на самой границе, Гаврилов угадывал
приближение грозовых событий. И это предчувствие словно подстегивало его. Он помнил, каким
нелегким испытанием для наших войск оказалась финская кампания, и теперь дорожил каждым
мирным днем, чтобы лучше подготовить свой полк к той главной проверке, которая - он был убежден
в этом - вскоре предстояла ему.
Со свойственным ему прямодушием Гаврилов в беседах с бойцами и командирами не раз говорил,
что война не за горами, что опасный сосед за Бугом способен на все и Гитлеру ничего не стоит
разорвать мирный договор с Советским Союзом, как рвал он до этого другие международные
соглашения.
Но, как известно, в те предвоенные годы подобная откровенность могла дорого обойтись. Нашелся
человек, написавший на Гаврилова заявление в дивизионную партийную комиссию. Его обвиняли в
том, что он говорит о неизбежности войны с Германией и этим сеет тревожные настроения среди
своих подчиненных. Обвинение было очень серьезным, и Гаврилову грозило нешуточное партийное
взыскание. Комиссия назначила слушание его персонального дела на 27 июня 1941 года, и все эти
последние дни он с трудом старался скрыть от товарищей по службе и от семьи одолевающее его
беспокойство в предвидении будущих неприятностей.
Сейчас это кажется чудовищной нелепостью, но от партийного взыскания за то, что он
предсказывал войну, Гаврилова спасла... война, разразившаяся за пять дней до предполагавшегося
заседания парткомиссии.
Услышав первые взрывы на рассвете 22 июня 1941 года, Гаврилов сразу понял, что началась война.
Быстро одевшись, он попрощался с женой и сыном, приказав им идти в ближайший подвал, и с
пистолетом в руке побежал в центральную цитадель, где находился штаб полка, и стояло боевое
знамя: его надо было спасать в первую очередь. Гаврилову удалось перебежать мост через Мухавец,
который уже обстреливали немецкие диверсанты. Он не помнил, как бежал среди взрывов по двору
цитадели, мимо здания 333-го полка, к крайнему западному сектору кольцевых казарм: там, на
втором этаже, помещался штаб.
Но когда он добрался сюда, второй этаж был уже полуразрушен и охвачен огнем. Кто-то из солдат,
узнав командира полка, доложил ему, что полковое знамя вынес один из штабных работников.
Тогда Гаврилов принялся собирать своих бойцов, чтобы вести их из крепости на рубеж обороны,
назначенный полку. Сделать это было нелегко: в предрассветной полумгле по двору метались,
бежали в разные стороны полураздетые люди, спеша в укрытия. Отличить своих от чужих в этом
хаосе было почти невозможно.
Кое-как он собрал десятка два или три людей и повел их перебежками к трехарочным воротам и
снова через мост к главному выходу из крепости. Но выход уже был закрыт - у туннеля северных
ворот шел бой. Немцы сомкнули кольцо вокруг крепости.
Здесь, у выхода, Гаврилов встретился со знакомым ему командиром, капитаном Константином
Касаткиным. Касаткин командовал отдельным батальоном связи в той же 42-й дивизии. Батальон
его стоял в нескольких километрах отсюда, и Касаткин, живший в крепости, приехал к семье на
воскресенье. Теперь он был отрезан от своих бойцов.
На валах и перед воротами разрозненные группы наших стрелков вели перестрелку с наседающими
автоматчиками. Гаврилов с помощью Касаткина принялся организовывать тут правильную оборону.
Прямо под огнем, в обстановке боя, была сформирована рота, командовать которой майор поручил
одному из находившихся здесь лейтенантов. Гаврилов тут же поставил роте боевую задачу и
организовал доставку патронов из ближайшего склада.
Потом прибежавший сюда боец доложил майору, что по соседству, в казематах восточной "подковы",
собралось несколько сот человек из разных полков, и Гаврилов с Касаткиным поспешили туда. Так
они попали в Восточный форт.
В здании, которое стояло в центре "подковы", помещался 393-й отдельный зенитно-артиллерийский
дивизион. В ночь начала войны в казармах дивизиона оставалась только одна батарея, два
зенитных орудия которой стояли неподалеку от форта, сразу же за внешним его валом. Командовал
батареей какой-то старший лейтенант - он-то и поднял своих бойцов по тревоге. Но уже час спустя
этот командир был убит, и зенитчиков возглавили начальник связи дивизиона лейтенант Андрей
Домиенко и прибежавший сюда из 125-го полка лейтенант Яков Коломиец. Были вскрыты склады,
людей вооружили винтовками, автоматами, гранатами, а на втором этаже казармы установили
четырехствольный зенитный пулемет, который теперь мог держать под обстрелом вход в
центральный двор "подковы".
Между тем все новые группы бойцов, прорвавшиеся из цитадели, приходили в форт. Когда Гаврилов
и Касаткин около полудня появились здесь, в казарме и казематах собралось уже больше трехсот
человек.
Гаврилов, как старший по званию, принял над ними командование и начал формировать свой
отряд. В дополнение к той роте, что сражалась на северном валу, у ворот, были созданы еще две.
Одной Гаврилов поручил занять оборону по ту сторону дороги, в западной "подкове", вторая залегла
на северо-восточных валах крепости. Теперь отряд Гаврилова оборонялся как бы внутри
треугольника, вершинами которого были северные входные ворота крепости и два подковообразных
укрепления.
В Восточном форту Гаврилов поместил свой командный пункт и при нем резерв отряда. Здесь же
находился и штаб, начальником которого стал капитан Касаткин. Отсюда шли боевые приказы
ротам, отсюда то и дело посылали разведчиков и связных. Были проложены даже телефонные
линии, соединявшие штаб с ротами, но обстрел и бомбежки все время нарушали эту связь, и вскоре
телефон окончательно вышел из строя.
Заместителем Гаврилова по политической части стал политрук из 333-го полка - Скрипник. Он тут же
занялся учетом коммунистов и комсомольцев, организовал запись сводок Советского Информбюро,
которые принимал радист в казарме дивизиона. Ему же поручил Гаврилов заботу о раненых и
женщинах с детьми, прибежавших сюда из соседних домов комсостава.
Женщин и детей поместили в наиболее безопасном убежище - в солидных казематах внешнего
вала. Тут же был и "госпиталь" - охапки соломы, сложенные в углу, на которых клали раненых.
Военфельдшер Раиса Абакумова стала "главным врачом" этого "госпиталя", а жены командиров - ее
добровольными помощницами.
Весь первый день отряд Гаврилова удерживал свои позиции, отбивая атаки врага. В боях
действовала даже артиллерия отряда - два зенитных орудия, стоявших около "подковы". В первой
половине дня зенитчикам то и дело приходилось вступать в бой с немецкими танками,
прорывавшимися в крепость через главные ворота, и каждый раз они отгоняли машины врага.
Молодой лейтенант, командовавший артиллеристами, был тяжело ранен во время перестрелки. Но
уйти от орудий он отказался. Когда одному из танков удалось проскочить через ворота, началась
огневая дуэль между ним и зенитчиками. Танк, маневрируя на дороге, бегло обстреливал зенитки, и
одна пушка скоро была повреждена. Тогда, собрав последние силы, бледный, обескровленный
лейтенант встал к орудию и сам повел огонь прямой наводкой. Ему понадобилось всего два или три
выстрела - танк был подбит, а пытавшихся удрать танкистов перестреляли из винтовок бойцы. Но и
силы лейтенанта были исчерпаны. Он упал тут же, у орудия, и артиллеристы, подняв его, увидели, что
он мертв.
Гаврилов сейчас же приказал Касаткину написать на этого лейтенанта посмертное представление к
званию Героя Советского Союза. К сожалению, как и все документы штаба, это представление
уничтожили впоследствии, когда немцы ворвались в форт, и забытая участниками обороны фамилия
героя-лейтенанта до сих пор остается неизвестной.
Немцы утащили на буксире подбитый танк, а потом прилетели их самолеты, и началась очередная
бомбежка Восточного форта. Именно тогда одна из бомб попала в окоп, где хранился запас
снарядов для зенитных орудий, и этот небольшой склад взлетел на воздух. Оставшееся орудие
больше не могло стрелять.
На второй день положение усложнилось. Противник отрезал от отряда Гаврилова роту, дравшуюся в
Западном форту, и подошел к дороге. В последующие дни под нажимом врага вынуждены были
отойти с крепостных валов и остатки двух других рот, поредевших в этих боях. Теперь весь отряд
Гаврилова был сосредоточен в Восточном форту, а сам форт окружен вражеским кольцом. Немцы
начали осаду.
Все попытки автоматчиков - ворваться в центральный двор "подковы" были бесплодными. Бойцы
неусыпно дежурили у четырехствольного пулемета в казарме. Автоматчиков нарочно подпускали
поближе - до середины покатого двора. И когда они уже беспорядочной толпой, с криками
поднимались в свой последний бросок к казарме, пулеметчики открывали огонь в упор из всех
четырех стволов. Двор сразу словно выметало свинцовой метлой. Под страшным огнем этого
пулемета немногим гитлеровцам удавалось удрать обратно, и двор форта был сплошь усеян трупами
в зеленых мундирах.
Несколько раз сюда подходили танки. Тогда Гаврилов вызывал добровольцев, и те со связками
гранат в руках ползли вдоль подножия вала навстречу машинам. После того, как один танк был
подбит во дворе, немецкие танкисты уже не отваживались заезжать сюда и лишь вели обстрел
издали. Но обстрел из танков и орудий не приносил врагу успеха. И немцы стали все чаще посылать
свои самолеты против этой маленькой земляной "подковы", где так прочно засела горсточка
советских воинов.
День ото дня усиливался артиллерийский обстрел, все более жестокими становились бомбежки. А в
форту кончились запасы пищи, не было воды, люди выходили из строя. По приказу Гаврилова были
отправлены в плен женщины и дети.
Противник наседал. Время от времени автоматчики врывались на гребень внешнего вала и кидали
оттуда гранаты в подковообразный дворик. С трудом немцев выбивали обратно. Потом начались
дымовые атаки, и враг пустил в ход даже бомбы со слезоточивым газом. Едкие клубы заволакивали
весь двор, наполняли казематы. К счастью, в складах форта были противогазы, и люди, порой
часами не снимая масок, продолжали отстреливаться и отбиваться гранатами.
А потом наступило воскресенье, 29 июня, и гитлеровцы предъявили защитникам Восточного форта
ультиматум - в течение часа выдать Гаврилова и его заместителя по политической части и сложить
оружие. В противном случае немецкое командование угрожало снести укрепление с лица земли
вместе с его упорным гарнизоном.
Наступило часовое затишье. И тогда Гаврилов созвал бойцов и командиров на открытое партийное
собрание. В тесном полутемном каземате собрались не только коммунисты - сюда пришли все, и
только дежурные пулеметчики и наблюдатели остались на постах на случай внезапной атаки врага.
Гаврилов объяснил людям обстановку, сказал, что рассчитывать на помощь извне уже не
приходится, и задал коммунистам вопрос:
- Что будем делать?
Все разом зашумели, заговорили, и майору уже по их лицам стал ясен ответ товарищей:
- Будем драться до конца!
Это не было обычное собрание, это был их последний митинг, взволнованный и единодушный. А
когда Скрипник объявил прием в партию, люди бросились искать бумагу. Короткие горячие
заявления писали на каких-то обрывках, валявшихся кое-где в казематах, на кусках старых газет,
даже на обороте немецких листовок, призывавших сдаваться в плен. В этот час, когда наступало
последнее, самое трудное испытание, когда впереди была смерть или вражеская неволя, люди
хотели идти в свой смертный бой коммунистами. И тут же десятки беспартийных были приняты в
ряды партии.
Они не успели даже спеть "Интернационал" - время кончилось, и в форту загремели взрывы
снарядов. Враг шел в решительную атаку. Все заняли свои места у амбразур.
Но сначала появились самолеты. Они летели низко, один за другим, и первый сбросил над фортом
ракету, указывая цель остальным. И дождем посыпались бомбы, причем на этот раз самые крупные.
Гулкие, тяжелые взрывы громовыми раскатами непрерывно грохотали вокруг, прочные кирпичные
своды казематов ходили ходуном над головами людей и иногда рушились. Там и здесь происходили
обвалы, и бойцы гибли, засыпанные земляной массой осевшего вала. Это продолжалось долго, но
никто не мог бы сказать, сколько времени прошло, - слишком были напряжены нервы людей. А
потом сразу за последними разрывами бомб раздались крики автоматчиков, ворвавшихся на
внешний вал, загремели гранаты во дворике, а в центральный двор "подковы" толпой вливались
солдаты врага. И уже не слышалось очередей четырехствольного пулемета - он был уничтожен во
время бомбежки.
В этот день и на следующее утро в рукопашных боях сопротивление защитников Восточного форта
было окончательно сломлено, и те, кто уцелел, оказались в плену. Автоматчики обшаривали один
каземат за другим - искали Гаврилова. Офицеры настойчиво допрашивали пленных об их
командире, но точно о нем никто не знал. Некоторые видели, как майор уже в конце боя вбежал в
каземат, откуда тотчас же раздался выстрел. "Майор застрелился", - говорили они. Другие уверяли,
что он взорвал себя связкой гранат. Как бы то ни было, найти Гаврилова не удалось, и немцы
пришли к заключению, что он покончил с собой. Неизвестной осталась и судьба политрука
Скрипника.
ПОДВИГ МАЙОРА ГАВРИЛОВА
Гаврилов не взорвал себя и не застрелился. Он был застигнут автоматчиками в темном каземате
внутри вала, где последнее время находился его командный пункт. Майор был вдвоем с
бойцом-пограничником, который во все дни обороны исполнял обязанности адъютанта и порученца
командира. Они оказались отрезанными от остального гарнизона и, перебегая из одного
помещения в другое, бросали в наседающих гитлеровцев свои последние гранаты и отстреливались
последними патронами. Но вскоре стало очевидно, что сопротивление гарнизона сломлено, и
немцы уже овладели почти всем фортом. Боеприпасов у Гаврилова и пограничника осталось совсем
мало, и командир с бойцом решили попробовать спрятаться, чтобы потом, когда немцы уйдут из
форта, выбраться из крепости и идти на северо-восток, в Беловежскую Пущу, где, как они надеялись,
уже, наверное, действуют наши партизаны.
К счастью, им удалось найти надежное убежище. Как-то, еще в самом начале боев за форт, его
защитники по приказанию майора пытались прорыть проход сквозь толщу вала. В кирпичной стене
каземата была пробита дыра, и несколько бойцов поочередно стали прокапывать в валу небольшой
туннель.
Работы пришлось вскоре прекратить - вал оказался песчаным, и песок все время осыпался,
заваливая проход. Но осталась дыра в стене и глубокая нора, идущая в глубь вала. В эту нору и
забрались Гаврилов и пограничник в то время, как уже совсем рядом слышались голоса
гитлеровцев, обшаривавших соседние помещения.
Оказавшись в узком проходе, прорытом когда-то бойцами, майор и пограничник начали
прокапывать руками себе путь вправо и влево от этого прохода. Сыпучий песок легко поддавался, и
они постепенно стали продвигаться вперед по ту сторону кирпичной стены каземата, отходя все
дальше от пробитой в ней дыры, причем Гаврилов копал влево, а пограничник - вправо. Они
работали с лихорадочной быстротой и, подобно кротам, отбрасывали за спину вырытый песок,
засыпая за собой путь. Прошло около получаса, прежде чем в каземат вошли солдаты противника, а
за это время командир и боец успели уйти каждый на два-три метра в сторону от дыры, пробитой в
кирпичах.
Сквозь стену Гаврилов ясно слышал, как немцы переговариваются, обыскивая каземат. Он
притаился, стараясь ни одним движением не выдать себя. Видимо, автоматчики заметили отверстие
в стене - они несколько минут стояли около него, о чем-то совещаясь. Потом кто-то из них дал туда
очередь. Гитлеровцы помолчали, прислушиваясь, и, убедившись, что там никого нет, пошли
осматривать другие казематы.
Гаврилов провел в своей песчаной норе несколько суток. Ни один лучик света не проникал сюда, и
он не знал даже, день или ночь сейчас на воле. Голод и жажда становились все более
мучительными. Как ни пытался он растянуть два сухаря, оказавшиеся у него в кармане, они вскоре
кончились. Жажду он научился немного успокаивать, прикладывая язык к кирпичам стены каземата.
Кирпичи были холодными, и ему казалось, что на них осела подземная влага. Сон помогал забыть о
голоде и жажде, но он спал урывками, опасаясь выдать себя во сне неосторожным движением или
стоном. Враги еще были в форту - их голоса слышались то дальше, то ближе, и раза два солдаты
заходили в этот каземат.
Он не знал, жив ли его товарищ-пограничник, отделенный от него слоем песка в несколько метров
толщиной. Он боялся окликнуть его даже шепотом - фашисты могли оказаться поблизости.
Малейшей неосторожностью он мог испортить все. Теперь важно было только одно - выждать, пока
солдаты уйдут. Лишь в этом было спасение и возможность снова продолжать борьбу. Мучимый
голодом и жаждой в этой подземной норе, он ни на минуту не забывал о борьбе и не раз заботливо
ощупывал в кармане несколько оставшихся гранат и пистолет с последней обоймой.
Голоса немцев слышались все реже, и, наконец, все вокруг, казалось, затихло. Гаврилов уже решил,
что наступило время выходить, как вдруг над его головой, на гребне вала, затрещал пулемет. И по
звуку выстрелов он безошибочно определил, что это ручной пулемет Дегтярева.
Кто стрелял из него - наши или немцы? Несколько часов он пролежал, мучительно думая об этом. А
пулемет время от времени посылал короткую, скупую очередь. Чувствовалось, что пулеметчик
экономит боеприпасы, и это вселило в Гаврилова какие-то смутные надежды. Зачем было бы
немцам беречь патроны?
Наконец он решился и шепотом окликнул пограничника. Тот отозвался. Они вылезли в темный
каземат и, прежде всего, напились из вырытого тут колодца грязной, затхлой воды. Потом с
гранатами наготове осторожно выглянули в узкий дворик. Стояла ночь. Чьи-то негромкие голоса
доносились сверху. Это была русская речь.
На валу оказались двенадцать бойцов с тремя ручными пулеметами. Как и Гаврилову, им удалось
укрыться в одном из казематов, когда форт был захвачен, а после ухода автоматчиков они вышли и
снова заняли оборону. Днем они прятались в каземате, а ночью вели огонь по одиночным солдатам
противника, появлявшимся поблизости. Гитлеровцы полагали, что в форту никого не осталось, и пока
не успели обнаружить, что именно оттуда раздаются пулеметные очереди, тем более что вокруг
повсюду еще шла перестрелка. Еще бил пулемет из дота Западного форта, стреляли в районе домов
комсостава, и то затихающая, то возобновляющаяся пальба вперемежку со взрывами мин и
снарядов доносилась с Центрального острова.
Гаврилов решил попытаться вывести эту группу в Беловежскую Пущу. Но для этого надо было пока
что не обнаруживать себя. Вокруг крепости еще стояло много войск врага, и сейчас выбраться за
валы было невозможно даже ночью.
Днем на валу оставляли только наблюдателя, а ночью наверх поднимались все и, если
представлялся удобный случай, вели огонь. Так прошло несколько дней. Бои не затихали,
поблизости по-прежнему то и дело появлялись группы немецких солдат, и выйти из крепости все
еще было нельзя. И самое страшное заключалось в том, что защитникам форта уже нечего было
есть. Небольшой запас сухарей, оказавшийся у бойцов, кончился, и голод давал себя чувствовать все
острее. Люди теряли последние силы. Гаврилов уже подумывал о том, чтобы сделать отчаянную
попытку прорыва, но внезапные события нарушили все его планы.
Наблюдатель не заметил, как группа автоматчиков днем зачем-то пришла в форт. Здесь они и
обнаружили советских бойцов. Гаврилов дремал в углу каземата, когда рядом во дворике
послышались крики: "Рус, сдавайся!" - и громыхнули взрывы гранат. Автоматчиков было немного; и
почти всех тут же перебили, но нескольким солдатам удалось удрать, и час спустя "подкова" снова
была окружена.
Первые атаки были отбиты. Но гитлеровцы подтащили сюда орудия и минометы, и вскоре среди
немногочисленных защитников форта появились раненые и убитые. А затем последовала атака
одновременно со всех сторон, и враг одолел числом - автоматчики взобрались на вал и забросали
двор гранатами.
И снова пришлось укрываться в той же норе. Только теперь они забрались в нее втроем - Гаврилов,
пограничник и еще один боец.
К счастью, в это время уже наступила ночь, и фашисты не решились в темноте обыскивать казематы.
Но Гаврилов понимал, что с наступлением утра они обшарят форт сверху донизу и на этот раз,
возможно, обнаружат их убежище. Надо было предпринимать что-то теперь же ночью, не
откладывая.
Они посовещались и осторожно выползли в каземат. Здесь никого не было. Не было гитлеровцев и
во внутреннем дворике. Но когда они ползком пробрались к выходу из форта, то увидели, что совсем
близко горят костры, вокруг которых сидят солдаты.
Надо было прорываться с боем. Решили, что по команде Гаврилова каждый бросит по одной
гранате в сидящих у костров немцев и все трое тотчас же кинутся бежать в разные стороны:
пограничник - на юг, к домам комсостава, боец - на восток, к внешнему валу, а Гаврилов - на запад, в
сторону дороги, ведущей от северных ворот на Центральный остров. Его направление было самым
опасным, так как по этой дороге часто ходили и ездили гитлеровцы.
Они обнялись и договорились, что тот, кому посчастливится остаться в живых, будет пробираться в
заветную Беловежскую Пущу. Потом Гаврилов шепотом скомандовал: "Огонь!" - и они метнули
гранаты.
Гаврилов не помнил, как он пробежал линию постов. В памяти остались только грохот гранатных
разрывов, испуганные вопли солдат, вспыхнувшая вокруг стрельба, свист пуль над головой и глубокая
темнота ночи, сразу сгустившаяся перед глазами после яркого света костров. Он опомнился, когда
пересек дорогу, на счастье оказавшуюся в этот момент пустынной. Лишь тогда он на секунду
приостановился и перевел дух. И тотчас же над его головой просвистела пулеметная очередь.
Это стрелял неизвестный советский пулеметчик из дота Западного форта. Привлеченный криками и
стрельбой, он начал бить длинными очередями, целясь, видимо, по огню костров. Гаврилову
пришлось упасть ничком у стены какого-то полуразрушенного дома, чтобы не угодить под его пули.
Но пулеметчик невольно спас его: фашисты, бежавшие за майором, попали под огонь, - Гаврилов
слышал, как они, что-то крича, побежали обратно.
Прошло с четверть часа, и все стихло. Тогда Гаврилов, прижимаясь к земле, пополз в сторону
внешнего вала крепости, постепенно удаляясь от дороги.
Ночь была непроглядно темной, и он почти наткнулся на стену. Это была кирпичная стена одного из
казематов внешнего вала крепости. Он нащупал дверь и вошел внутрь.
Целый час он ходил по пустому помещению, ощупывая ослизлые стены, пока, наконец, догадался,
где находится. Здесь перед войной были конюшни его полковых артиллеристов. Теперь он понял, что
попал на северо-западный участок крепости, и это обрадовало его - отсюда было ближе добираться
до Беловежской Пущи.
Он выбрался наружу и осторожно переполз через вал на берег обводного канала. На востоке уже
светлело небо, занималась заря. Прежде всего, он лег на живот и долго пил стоячую воду из канала.
Потом вошел в канал и двинулся на тот берег.
И вдруг оттуда, из темноты, донеслась немецкая речь. Гаврилов застыл на месте, всматриваясь
вперед.
Постепенно он стал различать темные очертания палаток на том берегу. Потом там вспыхнула
спичка, и малиновым огоньком затлела папироса. Прямо против него вдоль канала раскинулся
лагерь какой-то немецкой части.
Он бесшумно вылез назад, на свой берег, и отполз к валу. Здесь была маленькая дверь, и, войдя в
нее, он попал в узкий угловой каземат с двумя бойницами, глядящими в разные стороны. Коридор
тянулся из каземата в глубь вала. Он пошел по этому коридору и снова оказался в помещении той же
конюшни.
Заметно светало. Надо было найти надежное убежище на день, и Гаврилов, подумав, решил, что
лучше всего укрыться в маленьком угловом каземате. Стены его были толстыми, а две бойницы,
выходящие в разные стороны, могли пригодиться, если бы гитлеровцы обнаружили его, - из них он
мог отстреливаться, держа в поле своего зрения большой участок канала.
Он снова обследовал этот каземат, и только одно обстоятельство смутило его - там негде было
спрятаться, и стоило немцам заглянуть в дверь, его немедленно обнаружили бы.
И тогда он вспомнил, что у самой двери каземата, на берегу канала, свалены кучи навоза - его
выносили сюда, когда чистили конюшни. Он торопливо принялся таскать этот навоз охапками и
сваливать его в углу каземата. Прежде чем рассвело, его убежище было готово. Он зарылся в эту
груду навоза и завалил себя снаружи, проделав небольшую щель для наблюдения и положив под
рукой оставшиеся пять гранат и два пистолета, каждый с полной обоймой.
Весь следующий день он пролежал тут. Ночью он снова вышел на берег канала и напился. На том
берегу по-прежнему темнели немецкие палатки и слышались голоса солдат. Но он решил ждать,
пока они не уйдут, тем более что стрельба в крепости, как ему казалось, мало-помалу затихала; судя
по всему, противник подавлял один за другим последние очаги сопротивления.
Три дня Гаврилов провел без пищи. Потом голод стал таким острым, что терпеть дольше было
невозможно. И он подумал, что где-нибудь рядом с конюшней должен быть цейхгауз, где хранится
фураж, - там могли остаться ячмень или овес.
Он долго шарил по конюшне, пока руки его не нащупали сваленные в одном из углов каземата
какие-то твердые комки. Это был комбикорм для коней - смесь каких-то зерен, мякины, соломы... Во
всяком случае, это утоляло голод и даже казалось вкусным. Теперь он был обеспечен пищей и готов
ждать, сколько понадобится, пока не сможет бежать в Беловежскую Пущу.
Дней пять все шло хорошо - он ел комбикорм, а ночью пил воду из канала. Но на шестой день
началась острая резь в желудке, которая с каждым часом усиливалась, причиняя невыносимые
страдания. Весь этот день и всю ночь он, кусая губы, удерживался от стонов, чтобы не выдать себя, а
потом наступило странное полузабытье, и он потерял счет времени. Когда он приходил в себя, то
чувствовал страшную слабость - он с трудом шевелил руками, но, прежде всего, машинально
нащупывал рядом с собой пистолеты и гранаты.
Видимо, его выдали стоны. Он внезапно очнулся оттого, что совсем рядом с ним раздались голоса.
Через свою смотровую щель он увидел двух автоматчиков, стоявших здесь, внутри каземата, около
груды навоза, под которой лежал он.
И, странное дело, как только Гаврилов увидел врагов, силы снова вернулись к нему, и он забыл о
своей болезни. Он нащупал немецкий пистолет и перевел предохранитель.
Немцы, казалось, услышали его движение и принялись ногами разбрасывать навоз. Тогда он
приподнял пистолет и с трудом нажал на спуск. Пистолет был автоматическим - раздалась громкая
очередь, - он невольно выпустил всю обойму. Послышался пронзительный крик, и, стуча сапогами,
немцы побежали к выходу.
Собрав все силы, он встал и раскидал в стороны прикрывавший его навоз. Гаврилов понял, что
сейчас он примет свой последний бой с врагами, и приготовился встретить смерть, как положено
солдату и коммунисту, - встретить ее в борьбе. Он положил рядом свои пять гранат и взял в руку
пистолет - свой командирский ТТ.
Немцы не заставили себя долго ждать. Прошло не более пяти минут, и по амбразурам каземата
ударили немецкие пулеметы. Но обстрел снаружи не мог поразить его - бойницы были направлены
так, что приходилось опасаться только рикошетной пули.
Потом донеслись крики: "Рус, сдавайся!" Он догадался, что солдаты в это время приближаются к
каземату, осторожно пробираясь вдоль подножия вала. Гаврилов выждал, когда крики раздались
совсем рядом, и одну за другой бросил две гранаты - в правую и левую амбразуры. Враги кинулись
назад, и он слышал чьи-то протяжные стоны - гранаты явно не пропали даром.
Через полчаса атака повторилась, и снова он, расчетливо выждав, бросил еще две гранаты. И опять
гитлеровцы отступили, но зато у него осталась только одна, последняя граната и пистолет.
Противник изменил тактику. Гаврилов ждал нападения со стороны амбразур, но автоматная
очередь прогремела за его спиной - один из автоматчиков показался в дверях. Тогда он метнул туда
последнюю гранату. Солдат вскрикнул и упал. Другой солдат просунул автомат в амбразуру, и майор,
подняв пистолет, дважды выстрелил в него. Дуло автомата исчезло. В этот момент что-то влетело в
другую бойницу и ударилось об пол - блеснуло пламя взрыва, и Гаврилов потерял сознание.
ПРИЗНАНИЕ РОДИНЫ
Несколько лет назад вместе с бывшими защитниками крепости, живущими сейчас в Москве, мне
пришлось выступать перед работниками одного из крупных московских научно-исследовательских
институтов. Речь шла о событиях Брестской обороны, и, знакомя наших слушателей с героями
крепости, я рассказал им подробно историю подвига и пленения майора Гаврилова.
После того как участники обороны поделились своими воспоминаниями, председатель собрания
предоставил слово научному сотруднику института инженеру Шануренко. Мы уже привыкли к тому, что
в заключение таких встреч обязательно выступает кто-нибудь из слушателей, обращаясь к
защитникам крепости со словами привета и благодарности.
Однако выступление Шануренко было необычным, и с первых же его слов мы все насторожились.
- Я с особым волнением слушал рассказ о майоре Гаврилове, - сказал инженер. - Дело в том, что 23
июля 1941 года, когда Гаврилова взяли в плен и доставили в Южный военный городок Бреста, я
находился там, в лагере, среди наших пленных. Я помню, как немецкие солдаты пронесли мимо нас
носилки, на которых лежал какой-то словно высохший, весь черный, до предела истощенный
человек в изодранной одежде командира. Он казался неживым, но нам объяснили, что этот
командир только ранен и потерял сознание, а всего час назад он с необыкновенным упорством
сражался в крепости один против десятков гитлеровцев.
Шануренко рассказал, что после того, как носилки унесли в госпитальный корпус лагеря, к пленным
подошел приехавший сюда немецкий генерал. Обратившись к ним, он сказал:
- Сейчас в лагерь доставлен герой Красной Армии майор Гаврилов. Сражаясь в крепости, он
показал высокую доблесть и мужество. Немецкое командование уважает героизм даже в
противнике. Поэтому мы приказали поместить майора Гаврилова в отдельную комнату и доставлять
ему пищу из нашей офицерской кухни.
Это свидетельство Шануренко было весьма интересным. Однако вся последующая история майора
Гаврилова показывает, что красивые фразы гитлеровского генерала остались чистейшим
лицемерием и позерством.
Первое, что увидел Гаврилов, придя в себя, был штык немецкого часового, дежурившего у дверей
комнаты. Он понял, что находится в плену, и от горького сознания этого снова лишился чувств.
Когда он окончательно очнулся, ему действительно принесли какой-то обед. Но он не мог глотать, и
эта пища была ни к чему. Спасая его жизнь, врачи стали применять искусственное питание.
Как только мысли Гаврилова прояснились, он первым делом подумал о своих документах. Успел ли
он уничтожить их? Или они попали в руки фашистов, и тогда враги знают, кто он такой? Гаврилову
припомнилось, что там, в каземате, уже в полубреду, в моменты, когда сознание возвращалось к
нему, он все время думал о том, чтобы уничтожить свои документы. Но сделал ли он это, вспомнить
не удавалось.
Едва лишь силы вернулись к нему настолько, что он смог шевелить рукой, Гаврилов тотчас же
ощупал нагрудный карман своей гимнастерки. Документов при нем не было. И он решил, что на
всякий случай назовет вымышленное имя.
Через несколько дней пришли два немецких солдата. Его подняли с койки и потащили на допрос. В
канцелярии лагеря его ждал какой-то эсэсовский оберштурмфюрер. Гаврилова усадили около стола,
и он едва удерживался на стуле. От слабости в глазах плыли радужные круги.
- Фамилия? - спросил через переводчика эсэсовец.
- Галкин, - слабым голосом ответил пленный. Офицер с силой стукнул кулаком по столу.
- Nein! Gavriloff! - закричал он.
Стало ясно, что документы были захвачены гитлеровцами. Но Гаврилов решил отпираться до конца.
- Звание? - последовал новый вопрос.
- Лейтенант, - сказал Гаврилов. - Лейтенант Галкин.
- Nein! Major! Verfluchte Schwein! - уже яростно заревел эсэсовец и, вскочив с кресла, ударил
Гаврилова кулаком в лицо.
Так на деле выглядело то уважение к героизму противника, о котором столь красиво
распространялся немецкий генерал.
Гаврилов очнулся, когда солдаты поднимали его с пола. Видимо, эсэсовец решил не продолжать
допроса. Пленного потащили назад.
Ноги Гаврилова волочились по земле, а голова бессильно повисла. Солдаты выволокли его во двор
и вдруг поставили у стены дома, прислонив спиной к кирпичам.
"Конец!" - мелькнуло у него.
Он ждал выстрела, но вместо него услышал какое-то странное тихое щелканье. С трудом он
приподнял голову и взглянул. Против него с фотоаппаратом в руках стоял немецкий офицер. Его
фотографировали.
Солдаты принесли Гаврилова в госпиталь и уложили на ту же койку. Больше его не допрашивали. Но
Гаврилов понимал, что за него примутся, как только он немного поправится. Надо было постараться
как-то, хоть ненадолго, исчезнуть из поля зрения лагерной администрации, чтобы немцы на время
забыли о нем.
Сделать это помогли наши врачи Ю. В. Петров и И. К. Маховенко, лечившие Гаврилова. Они заявили,
что пленный майор заболел тифом, и перевели его в тифозный барак, куда немцы боялись
показываться. Там он провел несколько недель, и за это время врачи успели подлечить его. А когда
он начал ходить, те же Петров и Маховенко устроили его работать в одной из лагерных кухонь. Это
означало для него жизнь: даже в условиях нищенского лагерного питания около кухни можно было
подкормиться и восстановить силы.
Многие пленные в лагере знали о подвиге майора Гаврилова. К нему относились с уважением и
нередко обращались с вопросами: "Что вы думаете о положении на фронтах? ", "Выдержит ли
Красная Армия натиск гитлеровцев?" и т. д. И каждый раз он пользовался этим, чтобы побеседовать
с людьми, доказать им, что успехи врага носят лишь временный характер и что победа Советского
Союза в этой войне не подлежит сомнению. Эти беседы поднимали дух пленных, укрепляли их веру в
будущее торжество нашего дела, помогали им более стойко переносить тяготы и лишения лагерной
жизни.
Так продолжалось до весны 1942 года. Потом Южный городок расформировали, и Гаврилов после
скитаний по разным лагерям Польши и Германии вскоре оказался близ немецкого города
Хаммельсбурга. Здесь гитлеровцы устроили большой офицерский лагерь, где содержались тысячи
наших пленных командиров.
В Хаммельсбурге судьба свела Гаврилова с другим замечательным героем Великой Отечественной
войны, нашим крупнейшим военным инженером, генерал-лейтенантом Дмитрием Карбышевым.
Тяжело раненный Карбышев попал в фашистский плен еще в 1941 году и держался в лагерях с
поразительным достоинством и гордостью, презрительно отвергая все попытки врагов склонить его
на свою сторону. Этот горячий патриот Родины подавал своим товарищам по плену пример
поведения советского воина, неустанно внушал им мужество и стойкость в борьбе со всеми
страшными испытаниями вражеской неволи.
Однажды, беседуя с Карбышевым, Гаврилов спросил его мнение о том, когда кончится война.
Генерал грустно усмехнулся.
- Вот съедим раз тысячу нашей баланды, и война кончится, - сказал он и тут же добавил: - Кончится,
безусловно, нашей победой.
Баланду в лагере давали один раз в день. Значит, по мнению генерала, война кончится только через
три года. Гаврилову этот срок показался тогда чересчур долгим. И лишь потом он убедился, какими
пророческими были слова Карбышева: война кончилась примерно через три года после этого
разговора, но самому генералу не пришлось дожить до победы: он был зверски уничтожен
гитлеровцами в лагере смерти Маутхаузене - эсэсовцы обливали его водой на морозе, пока он не
превратился в ледяную глыбу.
Много раз там, в Хаммельсбурге, Гаврилов думал о побеге из плена. Но лагерь находился в глубине
Германии и тщательно охранялся. К тому же Гаврилов все время болел: его постоянно сваливала с
ног тяжелая малярия, и остро сказывались последствия ранения и контузии - майор был полуглухим
и почти не мог владеть правой рукой. Побег осуществить так и не удалось, и только накануне победы
он был освобожден.
Все эти годы вражеской неволи Гаврилов вел себя, как подобает коммунисту и советскому
гражданину, и ничем не унизился перед врагом. Он легко прошел государственную проверку, был
восстановлен в звании майора и осенью 1945 года получил новое назначение.
Оно выглядело несколько неожиданным. Этот человек, который только что перенес страшный,
истребительный режим гитлеровских лагерей и испытал на себе все бесчеловечные издевательства
врага над людьми, оказавшимися в его власти, сейчас был назначен начальником советского лагеря
для японских военнопленных в Сибири.
Казалось бы, человек мог ожесточиться там, в плену, и теперь в какой-то мере вымещать все, что он
пережил, на прямых союзниках врага. Но Гаврилов и здесь остался настоящим коммунистом и
советским человеком. Он сумел с исключительной гуманностью, образцово поставить дело
содержания пленных в лагере. Он предотвратил эпидемию тифа среди японцев, ликвидировал
злоупотребления со стороны японских офицеров, через которых снабжались пленные солдаты. Я
видел у него документы с выражением благодарности по службе за хорошую постановку дела в
лагере.
Однако служить в армии ему пришлось недолго - Вооруженные Силы после войны быстро
сокращались, прежде всего, за счет бывших военнопленных, и он был уволен в отставку, на пенсию.
Пенсию ему определили небольшую - в то время бывшим пленным не засчитывали годы войны в
срок армейской службы, и жить на эти средства было нелегко. Вместе со своей второй женой
Гаврилов переехал в Краснодар, где долго служил в довоенные годы, и там, отказывая себе во
многом, построил на окраине города маленький скромный домик.
Впрочем, материальные лишения не пугали его. Было другое обстоятельство, гораздо больше
тяготившее Гаврилова все это время. Дело в том, что он не был восстановлен в рядах партии после
возвращения из плена. Он поднимал об этом вопрос, но ему ответили, что он потерял свой
партийный билет и, следовательно, должен вступить в партию снова, на общих основаниях. Для него,
человека, который с молодых лет связал свою судьбу с партией коммунистов и всегда вел себя, как
подобает большевику, такое решение было бесконечно горьким. Он поделился со мной этим своим
горем, и я обещал ему помочь по приезде в Москву.
Как только я вернулся из Краснодара, я пошел в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС и
рассказал там все, что знал о майоре Гаврилове. Работники комитета посоветовали мне написать
Гаврилову, чтобы он немедленно прислал заявление о восстановлении в рядах партии. Надо ли
говорить, что он не замедлил это сделать? Со своей стороны, я тоже представил в комитет
заявление, где осветил роль майора Гаврилова в обороне Брестской крепости и описал его подвиг.
Кроме того, я обратился ко всем людям, которые рассказывали мне о нем, с просьбой прислать
свои заверенные печатью свидетельства.
Все эти документы были переданы в Комитет партийного контроля, и вскоре Партийная комиссия
при Главном политическом управлении Министерства обороны начала проверку дела Гаврилова.
Гаврилов был вызван в Москву, и 22 апреля 1956 года вопрос о его партийности был, наконец
рассмотрен. Меня тоже пригласили на это заседание, и я познакомил членов комиссии с
материалами, которые удалось собрать.
Постановление комиссии оставалось неизвестным до утверждения его высшими органами.
Гаврилов, с волнением ожидавший решения своей судьбы, жил это время у меня. И вот однажды
наступил день, когда ко мне на квартиру позвонил работник Партийной комиссии и сообщил, что
решение утверждено и Гаврилов восстановлен в рядах Коммунистической партии Советского Союза.
Во время этого разговора дверь в комнату, где жил Гаврилов, приоткрылась, и он выглянул,
внимательно всматриваясь в мое лицо. Глуховатый после контузии, он не слышал, о чем идет речь,
но тут же догадался обо всем по движению моих губ. И тогда я увидел, как этот пожилой,
пятидесятишестилетний человек вдруг, словно мальчишка, принялся отплясывать какой-то
диковатый, ликующий танец...
Гаврилов уехал домой, и месяц спустя я получил от него радостное письмо. Он сообщал, что ему
вручен партийный билет.
Вскоре после этого в Министерстве обороны был пересмотрен вопрос о его пенсии, и выяснилось,
что по закону она должна быть значительно увеличена.
А еще несколько месяцев спустя, в январе 1957 года, появился Указ Президиума Верховного Совета
СССР. За доблесть и мужество, за выдающийся подвиг при обороне Брестской крепости Петру
Михайловичу Гаврилову было присвоено звание Героя Советского Союза.
Эту высокую награду правительства П. М. Гаврилов получил в феврале 1957 года, накануне 39-летия
Советской Армии, в Ростове, в штабе Северо-Кавказского военного округа. В торжественной
обстановке, в присутствии многих офицеров известный полководец Отечественной войны, дважды
Герой Советского Союза генерал-полковник Исса Плиев повесил на грудь героя Брестской крепости
Золотую Звезду. И уже совсем неожиданной была для Гаврилова другая радость. Вместе с Золотой
Звездой ему вручили не один, а сразу два ордена Ленина. Вторым орденом Ленина правительство
наградило его за долголетнюю безупречную службу в рядах Советской Армии.
Подвиг защитников Брестской крепости и имя одного из главных руководителей и героев этой
славной обороны - майора Петра Гаврилова - сейчас широко известны во всех уголках страны. В
маленький домик на окраине Краснодара сотнями идут письма. Среди них множество приглашений.
Из разных республик и городов, из различных военных округов страны приглашают Гаврилова
приехать и выступить со своими воспоминаниями. Большую часть своего времени он находится в
разъездах, и его друзья шутят, что он теперь, как знаменитый тенор, то и дело выезжает на гастроли.
Он уже побывал на Дальнем Востоке и в Сибири, у моряков Балтики и у черноморцев, на Урале и в
Ленинграде, на своей родине - в Татарии - и на Украине.
Во время одной из таких поездок летом 1958 года, когда Гаврилов находился в Киеве, его догнало
там новое радостное известие. Трудящиеся Майкопского сельского избирательного округа
выдвинули его своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. И этот человек, так
мужественно сражавшийся за свободу Отчизны, так много переживший и теперь получивший
заслуженное признание Родины, заседал в Кремлевском дворце вместе с лучшими людьми страны,
избранниками народа.
Часть вторая
ГЕРОИ ИЗВЕСТНЫЕ И НЕИЗВЕСТНЫЕ
СТРАНИЦЫ СЛАВЫ
ГЕРОИ ИЗВЕСТНЫЕ И НЕИЗВЕСТНЫЕ
СТРАНИЦЫ СЛАВЫ
Всенародно известным стал сейчас подвиг героев Бреста. Можно без преувеличения сказать, что
оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем страницам истории Великой Отечественной
войны, которые особенно дороги сердцу нашего народа. Недаром теперь нередко приходится
слышать или читать, что героическую защиту Брестской крепости сравнивают или ставят в один ряд с
такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда,
Сталинграда.
"Как же так?" - может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо знакомого с историей
нашей борьбы против гитлеровской Германии. Разве справедливо сравнивать защиту Брестской
крепости с обороной городов-героев? Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к
себе и перемололи огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие
сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное влияние на ход и исход
единоборства фашистской Германии и Советского Союза. А знаменитая битва на Волге стала осью,
поворотным пунктом всей второй мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой
Брестской крепости к числу таких крупных исторических событий?
Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в июне - июле 1941 года в
старой приграничной крепости на берегу Западного Буга, не могут идти в сравнение с этими
важнейшими битвами Великой Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всем своем
героическом упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление мощных
сил врага - для этого он был слишком мал, и его сопротивление осталось лишь мелким эпизодом в
грандиозной борьбе 1941 года.
Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла особое, почетное место в
истории Великой Отечественной войны? Почему наш народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о
том, как сражался легендарный гарнизон, так высоко оценил подвиг защитников Бреста?
Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот вопрос.
27 января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ корейского порта Чемульпо
русский крейсер "Варяг" встретился в море с большой японской эскадрой. Героические моряки
"Варяга " приняли бой против врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным
огнем всей эскадры противника, презирая смерть, сражались они, гордо не спуская военного флага,
и, когда корабль был непоправимо поврежден, затопили его, чтобы он не достался врагу.
Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры, конечно, не оказал и не мог
оказать какого-нибудь влияния на ход и исход русско-японской войны и остался только маленьким
эпизодом. Стратегическое значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда
вошел в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого советского
человека само слово "Варяг" остается бесконечно дорогим. Это слово стало символом безграничной
храбрости и отваги русского воина. И мы до сих пор с гордостью поем чудесную "Песню о "Варяге",
подвиг которого и сейчас, спустя шестьдесят лет, так же волнует наши сердца.
Брестская крепость была таким же нашим советским "Варягом" - "Варягом" Великой Отечественной
войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла на свою каменную грудь мощный
огневой удар врага, и защитники ее гордо сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки
легендарного крейсера.
Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то маленький и сам по себе
незначительный эпизод, в котором вдруг с особой, исключительной яркостью воплотятся главные,
самые существенные черты всего происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение
большой картины окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей
бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.
То был самый трагический и самый героический период войны, этот незабываемый 1941 год,
который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и
матерей еще хранят пожелтевшие, со следами слез листки с коротким "пропал без вести" или с
более длинным, но менее понятным и до боли обидным: "В списках убитых, раненых и пропавших
без вести не значится"! И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе - таковы были
трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими скупыми словами официального
сообщения скрыто, и, быть может, навсегда, удивительных подвигов, сколько скрыто безвестных,
порою не похороненных героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших
голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской земле!
Именно там, в до предела напряженных, трагических событиях 1941 года, надо искать ключ ко всей
войне, к ее дальнейшему перелому, к нашим славным победам 1943-1945 годов, к тому, что за
границей тогда нередко называли "русским чудом".
Чудо это, в то время еще незаметное, родилось именно в страшных испытаниях 1941 года. В час
смертельной опасности, оставляя свою землю врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей,
нашего великого дела, за которое мы уже столько отдали, с леденящим ужасом думая о том, что,
может быть, мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей Советской Родине,
всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым воплощением которой стала наша страна. И
мы поняли, что это "может быть" - невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в
арьергардных боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша решимость
бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки благодушия и беспечности, мы
разглядели и поняли нашего жестокого и сильного врага, и в наших сердцах родилась та ненависть,
которую могла утолить только победа.
В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая самоотверженность нашего
воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы не знаем имен тысяч героев пограничного
сражения, бесчисленных боев на промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем
потому, что имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в безвестности
вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.
Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не одиночки, но десятки и сотни
тысяч людей совершали подвиги один величественнее другого, и составляет самую главную,
характерную черту всей войны вообще, и 1941 года в частности. И, пожалуй, именно подвиг гарнизона
Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества советского человека и
советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой Отечественной войны. Вот почему эти два
слова - Брестская крепость - навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической
стойкости, гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника социалистической
Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду с высочайшими вершинами народного
героизма, и сравнение обороны Брестской крепости с прославленными делами защитников
городов-героев вполне закономерно.
Отрезанная, окруженная врагом, засыпаемая снарядами и бомбами, Брестская крепость и в самом
деле была как бы маленькой Одессой и маленьким Севастополем. Защитники крепости, ведя свою
неравную борьбу, переносили такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в
дни блокады наши героические ленинградцы. На развалинах цитадели они дрались так же упорно,
так же ожесточенно, как два года спустя на камнях города-героя сражались участники великой
Сталинградской битвы.
Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час ощущали живую, ни на
миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они всегда чувствовали, что рядом с ними в этой
борьбе стоит весь наш советский народ.
Все действия войск, оборонявших эти города, постоянно направляла уверенная, твердая воля
нашего Верховного Командования. Страна заботилась, чтобы защитники городов-героев испытывали
как можно меньше трудностей в своей борьбе. По воздуху, по воде им перебрасывали оружие,
боеприпасы, продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по радио, их славные
дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев были на устах нашего народа.
Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый суровый, тяжелый для Родины
час, когда сердце каждого советского человека было полно тревоги за судьбу всего народа, за судьбу
своих родных и близких, - в это самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как стеной
отгорожена от внешнего мира, и единственными известиями, доходившими до крепостного
гарнизона извне, были лживые, хвастливые сообщения гитлеровских радиоагитаторов, которые
твердили им о том, что Красная Армия капитулировала, Москва пала, и т. д. и т. п.
Им не сбрасывали с самолетов боеприпасов и продовольствия. О них не писали в газетах, не
говорили по радио. Родина даже не знала о том, что они ведут свою героическую борьбу.
Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но еще труднее погибать героем безвестным, когда
ты уверен, что твой подвиг не останется в памяти людей, что твоего имени никто никогда не узнает и
героический поступок твой не озарит даже твоих родных и близких.
Именно так, безвестными героями, "не ради славы, ради жизни на земле", погибали защитники
Брестской крепости. Именно так, не сохранив для нас ни своих подвигов, ни даже своих имен,
безымянными рядовыми бойцами Родины почти все они полегли на крепостных камнях. И только
правильно оценив особые и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их борьба, можно
понять, почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.
Могут возразить, что ведь погибли не все участники этих боев и о событиях, происходивших в
крепости, можно было узнать у тех, кто остался в живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и
сейчас по всему Советскому Союзу мы знаем немногим более 300 уцелевших участников обороны.
Эти люди, освобожденные из гитлеровских лагерей или демобилизованные из армии, после войны
разъехались по всей нашей бескрайней стране, ничем не напоминая о себе.
Нужно учесть и то, что большинство защитников крепости прошли через гитлеровский плен. В самом
начале схватки они оказались во власти врага и лишились возможности участвовать в дальнейшей
борьбе своего народа на фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт угнетал их.
Кроме того, в гитлеровском плену они пережили столько тяжких, невыносимых испытаний, что
многие вернулись домой с глубокими и незаживающими душевными ранами.
Следует сказать, что и у нас, на местах, не всегда правильно подходили к этим людям. Не секрет, что
в годы культа личности Берия и его приспешники насаждали неправильное, огульное отношение к
бывшим военнопленным, сплошь и рядом совершенно не считаясь с тем, как вели они себя в
гитлеровском плену все эти годы.
Конечно, все то, что перенесли эти люди в дни обороны Брестской крепости, было для них
неизгладимым, священным и страшным воспоминанием. Каждый из них порой рассказывал о
пережитом своим родным, близким, друзьям, но воспоминания эти долго не становились
достоянием общественности.
Все эти причины и сказались в том, что до недавнего времени мы так мало знали об обороне
Брестской крепости, все это и привело к тому, что обстоятельства героической борьбы легендарного
гарнизона были до последних лет окутаны тайной.
Совсем недавно герой Брестской крепости Анатолий Виноградов рассказал мне, как в 1945 году,
демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест, чтобы разузнать о судьбе своей семьи. Он
пришел навестить старую крепость, и там, на развалинах ее, ему встретилась группа советских
офицеров, которые пришли осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал рассказывать им о том,
что пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один из них сказал ему:
- Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно происходили такие события, то весь
наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно об этих боях.
И, как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему так и не поверили, сочтя его фантазером и
лгуном.
Первые известия об обороне Брестской крепости, появившиеся в печати после войны, еще мало
приоткрывали тайну. Они были основаны, можно сказать, на полулегендарном материале и нередко
направляли читателя по ложному пути.
Так, в первых статьях на эту тему, напечатанных в белорусских газетах и журналах в 1948 году,
говорилось, например, что обороной Восточного форта крепости командовал какой-то военный врач,
который якобы потом погиб при бомбежке, и фамилия его так и осталась неизвестной. А в качестве
главного руководителя обороны центральной цитадели называли имя некоего полкового комиссара
Рублевского.
Сейчас мы уже знаем, что гарнизон Восточного форта возглавил вовсе не военный врач, а командир
44-го стрелкового полка майор Гаврилов, который ныне благополучно здравствует, и о судьбе
которого я рассказал выше. Что же касается полкового комиссара Рублевского, то он оказался
никогда не существовавшей мифической личностью, и в дальнейшем вместо него появилась
исторически достоверная фамилия полкового комиссара Ефима Фомина.
Как известно, мы узнали впервые фамилию полкового комиссара Е. М. Фомина из найденных под
камнями крепости обрывков "Приказа э 1". В этом приказе, как вы помните, значились еще три
фамилии командиров, руководивших обороной центральной цитадели, - капитана Зубачева,
старшего лейтенанта Семененко и лейтенанта Виноградова.
Пока были только фамилии. Предстояло еще разузнать об этих людях, предстояло выяснить их
судьбу. И постепенно это удалось сделать.
Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час испытаний в огневом кольце врага возглавили и
организовали эту беспримерно трудную оборону? Что сталось с ними потом?
оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем страницам истории Великой Отечественной
войны, которые особенно дороги сердцу нашего народа. Недаром теперь нередко приходится
слышать или читать, что героическую защиту Брестской крепости сравнивают или ставят в один ряд с
такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда,
Сталинграда.
"Как же так?" - может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо знакомого с историей
нашей борьбы против гитлеровской Германии. Разве справедливо сравнивать защиту Брестской
крепости с обороной городов-героев? Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к
себе и перемололи огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие
сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное влияние на ход и исход
единоборства фашистской Германии и Советского Союза. А знаменитая битва на Волге стала осью,
поворотным пунктом всей второй мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой
Брестской крепости к числу таких крупных исторических событий?
Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в июне - июле 1941 года в
старой приграничной крепости на берегу Западного Буга, не могут идти в сравнение с этими
важнейшими битвами Великой Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всем своем
героическом упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление мощных
сил врага - для этого он был слишком мал, и его сопротивление осталось лишь мелким эпизодом в
грандиозной борьбе 1941 года.
Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла особое, почетное место в
истории Великой Отечественной войны? Почему наш народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о
том, как сражался легендарный гарнизон, так высоко оценил подвиг защитников Бреста?
Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот вопрос.
27 января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ корейского порта Чемульпо
русский крейсер "Варяг" встретился в море с большой японской эскадрой. Героические моряки
"Варяга " приняли бой против врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным
огнем всей эскадры противника, презирая смерть, сражались они, гордо не спуская военного флага,
и, когда корабль был непоправимо поврежден, затопили его, чтобы он не достался врагу.
Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры, конечно, не оказал и не мог
оказать какого-нибудь влияния на ход и исход русско-японской войны и остался только маленьким
эпизодом. Стратегическое значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда
вошел в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого советского
человека само слово "Варяг" остается бесконечно дорогим. Это слово стало символом безграничной
храбрости и отваги русского воина. И мы до сих пор с гордостью поем чудесную "Песню о "Варяге",
подвиг которого и сейчас, спустя шестьдесят лет, так же волнует наши сердца.
Брестская крепость была таким же нашим советским "Варягом" - "Варягом" Великой Отечественной
войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла на свою каменную грудь мощный
огневой удар врага, и защитники ее гордо сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки
легендарного крейсера.
Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то маленький и сам по себе
незначительный эпизод, в котором вдруг с особой, исключительной яркостью воплотятся главные,
самые существенные черты всего происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение
большой картины окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей
бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.
То был самый трагический и самый героический период войны, этот незабываемый 1941 год,
который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и
матерей еще хранят пожелтевшие, со следами слез листки с коротким "пропал без вести" или с
более длинным, но менее понятным и до боли обидным: "В списках убитых, раненых и пропавших
без вести не значится"! И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе - таковы были
трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими скупыми словами официального
сообщения скрыто, и, быть может, навсегда, удивительных подвигов, сколько скрыто безвестных,
порою не похороненных героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших
голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской земле!
Именно там, в до предела напряженных, трагических событиях 1941 года, надо искать ключ ко всей
войне, к ее дальнейшему перелому, к нашим славным победам 1943-1945 годов, к тому, что за
границей тогда нередко называли "русским чудом".
Чудо это, в то время еще незаметное, родилось именно в страшных испытаниях 1941 года. В час
смертельной опасности, оставляя свою землю врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей,
нашего великого дела, за которое мы уже столько отдали, с леденящим ужасом думая о том, что,
может быть, мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей Советской Родине,
всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым воплощением которой стала наша страна. И
мы поняли, что это "может быть" - невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в
арьергардных боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша решимость
бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки благодушия и беспечности, мы
разглядели и поняли нашего жестокого и сильного врага, и в наших сердцах родилась та ненависть,
которую могла утолить только победа.
В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая самоотверженность нашего
воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы не знаем имен тысяч героев пограничного
сражения, бесчисленных боев на промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем
потому, что имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в безвестности
вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.
Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не одиночки, но десятки и сотни
тысяч людей совершали подвиги один величественнее другого, и составляет самую главную,
характерную черту всей войны вообще, и 1941 года в частности. И, пожалуй, именно подвиг гарнизона
Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества советского человека и
советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой Отечественной войны. Вот почему эти два
слова - Брестская крепость - навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической
стойкости, гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника социалистической
Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду с высочайшими вершинами народного
героизма, и сравнение обороны Брестской крепости с прославленными делами защитников
городов-героев вполне закономерно.
Отрезанная, окруженная врагом, засыпаемая снарядами и бомбами, Брестская крепость и в самом
деле была как бы маленькой Одессой и маленьким Севастополем. Защитники крепости, ведя свою
неравную борьбу, переносили такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в
дни блокады наши героические ленинградцы. На развалинах цитадели они дрались так же упорно,
так же ожесточенно, как два года спустя на камнях города-героя сражались участники великой
Сталинградской битвы.
Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час ощущали живую, ни на
миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они всегда чувствовали, что рядом с ними в этой
борьбе стоит весь наш советский народ.
Все действия войск, оборонявших эти города, постоянно направляла уверенная, твердая воля
нашего Верховного Командования. Страна заботилась, чтобы защитники городов-героев испытывали
как можно меньше трудностей в своей борьбе. По воздуху, по воде им перебрасывали оружие,
боеприпасы, продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по радио, их славные
дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев были на устах нашего народа.
Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый суровый, тяжелый для Родины
час, когда сердце каждого советского человека было полно тревоги за судьбу всего народа, за судьбу
своих родных и близких, - в это самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как стеной
отгорожена от внешнего мира, и единственными известиями, доходившими до крепостного
гарнизона извне, были лживые, хвастливые сообщения гитлеровских радиоагитаторов, которые
твердили им о том, что Красная Армия капитулировала, Москва пала, и т. д. и т. п.
Им не сбрасывали с самолетов боеприпасов и продовольствия. О них не писали в газетах, не
говорили по радио. Родина даже не знала о том, что они ведут свою героическую борьбу.
Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но еще труднее погибать героем безвестным, когда
ты уверен, что твой подвиг не останется в памяти людей, что твоего имени никто никогда не узнает и
героический поступок твой не озарит даже твоих родных и близких.
Именно так, безвестными героями, "не ради славы, ради жизни на земле", погибали защитники
Брестской крепости. Именно так, не сохранив для нас ни своих подвигов, ни даже своих имен,
безымянными рядовыми бойцами Родины почти все они полегли на крепостных камнях. И только
правильно оценив особые и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их борьба, можно
понять, почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.
Могут возразить, что ведь погибли не все участники этих боев и о событиях, происходивших в
крепости, можно было узнать у тех, кто остался в живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и
сейчас по всему Советскому Союзу мы знаем немногим более 300 уцелевших участников обороны.
Эти люди, освобожденные из гитлеровских лагерей или демобилизованные из армии, после войны
разъехались по всей нашей бескрайней стране, ничем не напоминая о себе.
Нужно учесть и то, что большинство защитников крепости прошли через гитлеровский плен. В самом
начале схватки они оказались во власти врага и лишились возможности участвовать в дальнейшей
борьбе своего народа на фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт угнетал их.
Кроме того, в гитлеровском плену они пережили столько тяжких, невыносимых испытаний, что
многие вернулись домой с глубокими и незаживающими душевными ранами.
Следует сказать, что и у нас, на местах, не всегда правильно подходили к этим людям. Не секрет, что
в годы культа личности Берия и его приспешники насаждали неправильное, огульное отношение к
бывшим военнопленным, сплошь и рядом совершенно не считаясь с тем, как вели они себя в
гитлеровском плену все эти годы.
Конечно, все то, что перенесли эти люди в дни обороны Брестской крепости, было для них
неизгладимым, священным и страшным воспоминанием. Каждый из них порой рассказывал о
пережитом своим родным, близким, друзьям, но воспоминания эти долго не становились
достоянием общественности.
Все эти причины и сказались в том, что до недавнего времени мы так мало знали об обороне
Брестской крепости, все это и привело к тому, что обстоятельства героической борьбы легендарного
гарнизона были до последних лет окутаны тайной.
Совсем недавно герой Брестской крепости Анатолий Виноградов рассказал мне, как в 1945 году,
демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест, чтобы разузнать о судьбе своей семьи. Он
пришел навестить старую крепость, и там, на развалинах ее, ему встретилась группа советских
офицеров, которые пришли осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал рассказывать им о том,
что пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один из них сказал ему:
- Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно происходили такие события, то весь
наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно об этих боях.
И, как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему так и не поверили, сочтя его фантазером и
лгуном.
Первые известия об обороне Брестской крепости, появившиеся в печати после войны, еще мало
приоткрывали тайну. Они были основаны, можно сказать, на полулегендарном материале и нередко
направляли читателя по ложному пути.
Так, в первых статьях на эту тему, напечатанных в белорусских газетах и журналах в 1948 году,
говорилось, например, что обороной Восточного форта крепости командовал какой-то военный врач,
который якобы потом погиб при бомбежке, и фамилия его так и осталась неизвестной. А в качестве
главного руководителя обороны центральной цитадели называли имя некоего полкового комиссара
Рублевского.
Сейчас мы уже знаем, что гарнизон Восточного форта возглавил вовсе не военный врач, а командир
44-го стрелкового полка майор Гаврилов, который ныне благополучно здравствует, и о судьбе
которого я рассказал выше. Что же касается полкового комиссара Рублевского, то он оказался
никогда не существовавшей мифической личностью, и в дальнейшем вместо него появилась
исторически достоверная фамилия полкового комиссара Ефима Фомина.
Как известно, мы узнали впервые фамилию полкового комиссара Е. М. Фомина из найденных под
камнями крепости обрывков "Приказа э 1". В этом приказе, как вы помните, значились еще три
фамилии командиров, руководивших обороной центральной цитадели, - капитана Зубачева,
старшего лейтенанта Семененко и лейтенанта Виноградова.
Пока были только фамилии. Предстояло еще разузнать об этих людях, предстояло выяснить их
судьбу. И постепенно это удалось сделать.
Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час испытаний в огневом кольце врага возглавили и
организовали эту беспримерно трудную оборону? Что сталось с ними потом?
КОМИССАР
Невысокий, уже начинающий полнеть тридцатидвухлетний черноволосый человек с умными и
немного грустными глазами - таким остался полковой комиссар Фомин в памяти тех, кто его знал.
Как музыкант немыслим без острого слуха, как невозможен художник без особого тонкого
восприятия красок, так нельзя быть партийным, политическим работником без пристального,
дружеского и душевного интереса к людям, к их мыслям и чувствам, к их мечтам и желаниям. Этим
качеством в полной мере обладал Фомин. И люди сразу чувствовали это. Уже в том, как он умел
слушать людей - терпеливо, не перебивая, внимательно вглядываясь в лицо собеседника близоруко
прищуренными глазами, - во всем этом ощущалось глубокое понимание нужды человека, живое и
деятельное сочувствие, искреннее желание помочь. И хотя Фомин всего за три месяца до войны
попал сюда, в крепость, бойцы 84-го полка уже знали, что в его маленький кабинет в штабе можно
принести любую свою беду, печаль или сомнение и комиссар всегда поможет, посоветует, объяснит.
Недаром говорят, что своя трудная жизнь помогает понять трудности других и человек, сам много
перенесший, становится отзывчивей к людскому горю. Нелегкий жизненный путь Ефима Моисеевича
Фомина, без сомнения, научил его многому, и, прежде всего знанию и пониманию людей.
Сын кузнеца и работницы-швеи из маленького городка на Витебщине, в Белоруссии, он уже шести
лет остался круглым сиротой и воспитывался у дяди. Это была тяжелая жизнь бедного родственника
в бедной семье. И в 1922 году тринадцатилетний Ефим уходит от родных в Витебский детский дом.
В беде и нужде зрелость наступает рано. Пятнадцати лет, окончив школу первой ступени и став
комсомольцем, Фомин уже чувствует себя вполне самостоятельным человеком. Он работает на
сапожной фабрике в Витебске, а потом переезжает в Псков. Там его посылают в совпартшколу, и
вскоре, вступив в ряды партии, он становится профессиональным партработником - пропагандистом
Псковского горкома ВКП(б).
От тех лет дошла до нас фотография комсомольца Ефима Фомина - слушателя совпартшколы.
Защитная фуражка со звездочкой, юнгштурмовка с портупеей, прямой и упрямый взгляд - типичная
фотография комсомольца конца двадцатых годов.
Ефим Фомин вырос беззаветным рядовым солдатом своей партии. Когда в 1932 году партия решила
послать его на политическую работу в войска, он по-солдатски сказал "есть!" и сменил свою штатскую
гимнастерку партработника на гимнастерку командира Красной Армии.
Началась кочевая жизнь военного. Псков - Крым - Харьков - Москва - Латвия. Новая работа
потребовала напряжения всех сил, непрерывной учебы. Редко приходилось бывать с семьей -
женой и маленьким сыном. День проходил в поездках по подразделениям, в беседах с людьми.
Вечерами, закрывшись в кабинете, он читал Ленина, штудировал военную литературу, учил немецкий
язык или готовился к очередному докладу, и тогда до глубокой ночи слышались его размеренные
шаги. Заложив руки за спину и по временам ероша густую черную шевелюру, он расхаживал из угла в
угол, обдумывая предстоящее выступление и машинально напевая свое любимое: "Капитан,
капитан, улыбнитесь!"
В Брестской крепости он жил один, и его не оставляла тоска по жене и сыну, пока еще
находившимся в латвийском городке, на месте прежней службы. Он давно собирался съездить за
ними, но не пускали дела, а обстановка на границе становилась все более угрожающей, и глухая
тревога за близких поднималась в душе. Все-таки стало бы легче, если бы семья была вместе с ним.
За три дня до войны, вечером 19 июня, Фомин позвонил по телефону жене из Бреста. Она сказала,
что некоторые военные отправляют свои семьи в глубь страны, и спросила, что ей делать.
Фомин ответил не сразу. Он понимал опасность положения, но, как коммунист, считал себя не
вправе заранее сеять тревогу.
- Делай то, что будут делать все, - коротко сказал он и добавил, что скоро приедет и возьмет семью в
Брест.
Как известно, сделать это ему не удалось. Вечером 21 июня он не достал билета, а на рассвете
началась война. И с первыми ее взрывами армейский политработник Фомин стал боевым
комиссаром Фоминым.
До войны Ефим Фомин был комиссаром по званию. На рассвете 22 июня 1941 года он стал
комиссаром на деле. Героями не рождаются, и нет на свете людей, лишенных чувства страха.
Героизм - это воля, побеждающая в себе страх, это чувство долга, оказавшееся сильнее боязни
опасности и смерти.
Фомин вовсе не был ни испытанным, ни бесстрашным воином. Наоборот, было во всем его облике
что-то неистребимо штатское, глубоко свойственное человеку мирному, далекому от войны, хотя он
уже много лет носил военную гимнастерку. Ему не пришлось принять участие в финской кампании,
как многим другим бойцам и командирам из Брестской крепости, и для него страшное утро 22 июня
было утром первого боевого крещения.
Ему было всего тридцать два года, и он еще многого ждал от жизни. У него была дорогая его сердцу
семья, сын, которого он очень любил, и тревога за судьбу близких всегда неотступно жила в его
памяти рядом со всеми заботами, горестями и опасностями, что тяжко легли на его плечи с первого
дня обороны крепости.
Вскоре после того как начался обстрел, Фомин вместе с Матевосяном сбежал по лестнице в подвал
под штабом полка, где к этому времени уже собралось сотни полторы бойцов из штабных и
хозяйственных подразделений. Он едва успел выскочить из кабинета, куда попал зажигательный
снаряд, и пришел вниз полураздетым, как застала его в постели война, неся под мышкой свое
обмундирование. Здесь, в подвале, было много таких же полураздетых людей, и приход Фомина
остался незамеченным. Он был так же бледен, как другие, и так же опасливо прислушивался к
грохоту близких взрывов, сотрясавших подвал. Он был явно растерян, как и все, и вполголоса
расспрашивал Матевосяна, не думает ли он, что это рвутся склады боеприпасов, подожженные
диверсантами. Он как бы боялся произнести последнее роковое слово - "война".
Потом он оделся. И как только на нем оказалась комиссарская гимнастерка с четырьмя шпалами
на петлицах, и он привычным движением затянул поясной ремень, все узнали его. Какое-то
движение прошло по подвалу, и десятки пар глаз разом обратились к нему. Он прочел в этих глазах
немой вопрос, горячее желание повиноваться и неудержимое стремление к действию. Люди видели
в нем представителя партии, комиссара, командира, они верили, что только он сейчас знает, что
надо делать. Пусть он был таким же неопытным, необстрелянным воином, как они, таким же
смертным человеком, внезапно оказавшимся среди бушующей грозной стихии войны! Эти
вопрошающие, требовательные глаза сразу напомнили ему, что он был не просто человеком и не
только воином, но и комиссаром. И с этим сознанием последние следы растерянности и
нерешительности исчезли с его лица, и обычным спокойным, ровным голосом комиссар отдал свои
первые приказания.
С этой минуты и до конца Фомин уже никогда не забывал, что он - комиссар. Если слезы
бессильного гнева, отчаяния и жалости к гибнущим товарищам выступали у него на глазах, то это
было только в темноте ночи, когда никто не мог видеть его лица. Люди неизменно видели его
суровым, но спокойным и глубоко уверенным в успешном исходе этой трудной борьбы. Лишь
однажды в разговоре с Матевосяном в минуту краткого затишья вырвалось у Фомина то, что он
скрывал ото всех в самой глубине души.
- Все-таки одинокому умирать легче, - вздохнув, тихо сказал он комсоргу. - Легче, когда знаешь, что
твоя смерть не будет бедой для других.
Больше он не сказал ничего, и Матевосян в ответ промолчал, понимая, о чем думает комиссар.
Он был комиссаром в самом высоком смысле этого слова, показывая во всем пример смелости,
самоотверженности и скромности. Уже вскоре ему пришлось надеть гимнастерку простого бойца:
гитлеровские снайперы и диверсанты охотились, прежде всего, за нашими командирами, и всему
командному составу было приказано переодеться. Но и в этой гимнастерке Фомина знали все, - он
появлялся в самых опасных мостах и порой сам вел людей в атаки. Он почти не спал, изнывал от
голода и жажды, как и его бойцы, но воду и пищу, когда их удавалось достать, получал последним,
строго следя, чтобы ему не вздумали оказать какое-нибудь предпочтение перед другими.
Несколько раз разведчики, обыскивавшие убитых гитлеровцев, приносили Фомину найденные в
немецких ранцах галеты или булочки. Он отправлял все это в подвалы - детям и женщинам, не
оставляя себе ни крошки. Однажды мучимые жаждой бойцы выкопали в подвале, где находились
раненые, небольшую ямку-колодец, дававшую около стакана воды в час. Первую порцию этой воды -
мутной и грязной - фельдшер Милькевич принес наверх комиссару, предлагая ему напиться.
Был жаркий день, и вторые сутки во рту Фомина не было ни капли влаги. Высохшие губы его
растрескались, он тяжело дышал. Но когда Милькевич протянул ему стакан, комиссар строго поднял
на него красные, воспаленные бессонницей глаза.
- Унесите раненым! - хрипло сказал он, и это было сказано так, что возражать Милькевич не посмел.
Уже в конце обороны Фомин был ранен в руку при разрыве немецкой гранаты, брошенной в окно.
Он спустился в подвал на перевязку. Но когда санитар, около которого столпились несколько
раненых бойцов, увидев комиссара, кинулся к нему, Фомин остановил его.
- Сначала их! - коротко приказал он. И, присев на ящик в углу, ждал, пока до него дойдет очередь.
Долгое время участь Фомина оставалась неизвестной. О нем ходили самые разноречивые слухи.
Одни говорили, что комиссар убит во время боев в крепости, другие слышали, что он попал в плен.
Так или иначе, никто не видел своими глазами ни его гибели, ни его пленения, и все эти версии
приходилось брать под вопрос.
Судьба Фомина выяснилась только после того, как мне удалось найти в Бельском районе
Калининской области бывшего сержанта 84-го стрелкового полка, а ныне директора средней школы,
Александра Сергеевича Ребзуева. Сержант Ребзуев 29 и 30 июня оказался вместе с полковым
комиссаром в одном из помещений казармы, когда гитлеровские диверсанты подорвали
взрывчаткой эту часть здания. Бойцы и командиры, находившиеся здесь, в большинстве своем были
уничтожены этим взрывом, засыпаны и задавлены обломками стен, а тех, кто еще остался жив,
автоматчики вытащили полуживыми из-под развалин и взяли в плен. Среди них были комиссар
Фомин и сержант Ребзуев.
Пленных привели в чувство и под сильным конвоем погнали к Холмским воротам. Там их встретил
гитлеровский офицер, хорошо говоривший по-русски, который приказал автоматчикам тщательно
обыскать каждого из них.
Все документы советских командиров были давно уничтожены по приказу Фомина. Сам комиссар
был одет в простую солдатскую стеганку и гимнастерку без знаков различия. Исхудалый, обросший
бородой, в изодранной одежде, он ничем не отличался от других пленных, и бойцы надеялись, что
им удастся скрыть от врагов, кем был этот человек, и спасти жизнь своему комиссару.
Но среди пленников оказался предатель, который не перебежал раньше к врагу, видимо, только
потому, что боялся получить пулю в спину от советских бойцов. Теперь наступил его час, и он решил
выслужиться перед гитлеровцами. Льстиво улыбаясь, он выступил из шеренги пленных и обратился к
офицеру.
- Господин офицер, вот этот человек не солдат, - вкрадчиво сказал он, указывая на Фомина. - Это
комиссар, большой комиссар. Он велел нам драться до конца и не сдаваться в плен.
Офицер отдал короткое приказание, и автоматчики вытолкнули Фомина из шеренги. Улыбка
сползла с лица предателя - воспаленные, запавшие глаза пленных смотрели на него с немой
угрозой. Один из немецких солдат подтолкнул его прикладом, и, сразу стушевавшись и блудливо
бегая глазами по сторонам, предатель снова стал в шеренгу.
Несколько автоматчиков по приказу офицера окружили комиссара кольцом, и повели его через
Холмские ворота на берег Мухавца. Минуту спустя оттуда донеслись очереди автоматов.
В это время недалеко от ворот на берегу Мухавца находилась еще одна группа пленных - советских
бойцов. Среди них были и бойцы 84-го полка, сразу узнавшие своего комиссара. Они видели, как
автоматчики поставили Фомина у крепостной стены, как комиссар вскинул руку, что-то крикнул, но
голос его тотчас же был заглушен выстрелами.
Остальных пленных спустя полчаса под конвоем вывели из крепости. Уже в сумерки их пригнали к
небольшому каменному сараю на берегу Буга и здесь заперли на ночь. А когда на следующее утро
конвоиры открыли двери, и раздалась команда выходить, немецкая охрана недосчиталась одного
из пленных. В темном углу сарая на соломе валялся труп человека, который накануне предал
комиссара Фомина. Он лежал, закинув назад голову, страшно выпучив остекленевшие глаза, и на
горле его были ясно видны синие отпечатки пальцев. Это была расплата за предательство.
Такова история гибели Ефима Фомина, славного комиссара Брестской крепости, воина и героя,
верного сына партии коммунистов, одного из главных организаторов и руководителей легендарной
обороны.
Подвиг его высоко оценен народом и правительством - Указом Президиума Верховного Совета
СССР Ефим Моисеевич Фомин посмертно награжден орденом Ленина, и выписка из этого Указа, как
драгоценная реликвия, хранится сейчас в новой квартире в Киеве, где живут жена и сын погибшего
комиссара.
А в Брестской крепости, неподалеку от Холмских ворот, к изрытой пулями стене казармы прибита
мраморная мемориальная доска, на которой написано, что здесь полковой комиссар Фомин смело
встретил смерть от рук гитлеровских палачей. И многочисленные экскурсанты, посещающие
крепость, приходят сюда, чтобы возложить у подножия стены венок или просто оставить около этой
доски букетик цветов - скромную дань народной благодарности и уважения к памяти героя.
БОЕВОЙ КОМАНДИР ЦИТАДЕЛИ
В довоенной квартире Зубачевых, в одном из домов комсостава, стоявших у входа в крепость, висела
на стене уже слегка пожелтевшая фотография, изображающая четверых чубатых красноармейцев в
лихо заломленных набок, измятых фуражках с красными звездами и во френчах явно трофейного
происхождения. В одном из этих бойцов - весело и простодушно улыбающемся кряжистом парне с
большими сильными руками, которые далеко высовывались из коротких рукавов френча, - можно
было лишь с трудом узнать хозяина дома, капитана Ивана Николаевича Зубачева.
Больше двадцати лет было тогда этой фотографии - памяти о том времени, когда крестьянский сын
Иван Зубачев из маленького подмосковного села близ Луховиц ушел добровольцем на фронт
гражданской войны и сражался на Севере против американских и английских интервентов. Эти
двадцать лет недаром положили на простодушное, открытое лицо полуграмотного крестьянского
парня отпечаток ума и воли, твердого характера и богатого жизненного опыта - слишком многое
вместилось в них. От рядового бойца, коммуниста, вступившего в ряды партии там, на фронте, до
секретаря волостного, а потом Коломенского уездного партийного комитета и до кадрового
командира Красной Армии, руководившего стрелковым батальоном в боях на финском фронте, -
таков был путь, пройденный за эти годы Иваном Зубачевым.
Третий батальон 44-го стрелкового полка во главе с капитаном Зубачевым на Карельском
перешейке показал себя как вполне надежное боевое подразделение, а сам комбат пользовался
среди товарищей славой волевого и решительного командира. Строгий и требовательный во всем,
что касалось службы, Зубачев в то же время был по-дружески прост и душевен в обращении с
бойцами, а перед начальством не робел и всегда держал себя достойно и независимо.
Всем в дивизии был памятен случай, который произошел с ним на осенних учениях 1940 года.
Учения эти происходили в приграничных районах, и на них съехалось все армейское начальство во
главе с командующим армией генералом В. И. Чуйковым, впоследствии прославленным героем
битвы на Волге и одним из крупных полководцев Великой Отечественной войны, 44-й полк под
командованием Гаврилова получил тогда высокую оценку и вышел на первое место в 42-й дивизии.
Это было в последний день, когда учения уже подходили к концу. Шло показательное наступление
на высоту, занятую условным противником. Стоя на пригорке вместе со своим, заместителем и
старшим адъютантом батальона, Зубачев пристально следил за ходом наступления. Он только что
отдал приказание развернуть батальон в боевой порядок и сейчас сердито выговаривал старшему
адъютанту за то, что роты, по его мнению, продвигаются недостаточно энергично. Поглощенный тем,
что происходит в цепях стрелков, Зубачев не заметил, как сзади, с гребня высокого холма, откуда
группа командиров верхом на конях наблюдала всю картину условного боя, в его сторону поскакали
два всадника. Он обернулся, лишь когда услыхал топот копыт за спиной.
Передний всадник, в кожаной куртке без знаков различия и в простой командирской фуражке, круто
осадил коня около капитана.
- Почему рано развернули батальон?! - раздраженно закричал он.
Зубачев решил, что этот верховой - кто-то из командиров штаба дивизии, по собственной инициативе
вздумавший проявить свою власть и вмешаться в действия комбата. И без того раздосадованный
медлительностью атакующих рот, капитан был выведен из себя замечанием незнакомого
командира.
- Не мешайте командовать батальоном! - твердо, со злостью в голосе сказал он. - Я здесь хозяин и
за все отвечаю перед командованием. Ступайте отсюда прочь!
В тот же момент статная горячая лошадь незнакомца затанцевала на месте, и всадник нагнулся,
чтобы успокоить коня. При этом движении в вороте его кожанки показалась петлица с генеральским
ромбом. Зубачев и его товарищи тотчас же догадались, что перед ними командующий армией
генерал Чуйков.
- Виноват, товарищ генерал, - поспешно проговорил Зубачев. - Я не видел ваших знаков различия.
Он стоял вытянувшись, но без страха и смущения глядел в лицо командарма, готовый к разносу,
который сейчас должен последовать. Но Чуйков неожиданно улыбнулся широко и добродушно.
- Правильно, капитан! - с ударением сказал он. - Ты здесь хозяин и никогда не позволяй
незнакомым людям вмешиваться в твое дело. А батальон все-таки развернул рановато. Надо было
чуть-чуть выждать.
И, повернув коня, он поскакал обратно, сопровождаемый адъютантом. Уже на командном пункте,
спрыгнув с лошади, Чуйков сказал командиру дивизии генералу Лазаренко:
- С характером этот ваш комбат. Отбрил меня начисто. Ничего, я люблю волевых людей. Человек
волевой - командир боевой!
Эти слова командарма стали известны всей дивизии, и за Зубачевым еще больше упрочилась
репутация человека твердого и прямодушного.
Вскоре после осенних учений в войсках с огорчением узнали, что В. И. Чуйков отозван в штаб округа,
где получил новое назначение, а на его место прибыл другой генерал. А еще несколько месяцев
спустя 42-я дивизия из района Березы-Картузской, где она стояла, была переведена в окрестности
Бреста и в Брестскую крепость. Там, в крепости, капитан Зубачев тоже получил новое назначение -
майор Гаврилов выдвинул его на должность своего заместителя по хозяйственной части.
Всегда дисциплинированный и исполнительный, Зубачев с головой погрузился в хлопотливые дела
снабжения полка боеприпасами, продовольствием, фуражом, обмундированием. Новая должность
считалась более высокой и давала известные материальные преимущества. Да и нелегко было
капитану в его сорок четыре года командовать батальоном. И все же душа у него решительно не
лежала к хозяйственной деятельности. Уже вскоре он пришел к комиссару полка Артамонову.
- Не выходит из меня интенданта, товарищ комиссар, - признался он. - Я же строевой командир по
натуре. Поговорите с майором, чтобы отпустил назад, в батальон.
А Гаврилов только отшучивался, но назад не отпускал. И не знал Иван Николаевич Зубачев, при
каких обстоятельствах суждено ему снова вернуться к своей привычной командирской работе - уже в
страшных условиях окруженной врагом и сражающейся насмерть Брестской крепости.
Впервые фамилия Зубачева стала известна нам из обрывков "Приказа э 1", найденных в развалинах
крепости. Вскоре после этого оказалось, что в местечке Жабинке Брестский области живет вдова
капитана - Александра Андреевна Зубачева. От нее были получены фотографии героя и
биографические сведения о нем. Но рассказать что-либо о действиях Зубачева в дни обороны
крепости она, конечно, не могла: капитан с первыми взрывами поспешил к бойцам, даже не успев
попрощаться с семьей - женой и двумя подростками-сыновьями. Они не знали о нем больше ничего.
Только в 1956 году в одном из колхозов близ города Вышнего Волочка Калининской области был
обнаружен участник обороны, в прошлом лейтенант, а ныне пенсионер, Николай Анисимович
Егоров, который в первые часы войны находился в крепости вместе с Зубачевым. От него мы узнали,
куда попал капитан после того, как ушел из дому.
Н. А. Егоров был в свое время старшим адъютантом того самого батальона, которым командовал
Зубачев, но весной 1941 года он получил назначение на должность помощника начальника штаба
полка. Война застала его на своей квартире в деревне Речице, рядом с Брестской крепостью.
Услышав взрывы, Егоров наскоро оделся, схватил пистолет и побежал в штаб полка.
Ему удалось благополучно проскочить северные входные ворота крепости и мост через Мухавец,
находившийся под сильным артиллерийским и пулеметным обстрелом. Но, едва вбежав в правый
туннель трехарочных ворот, он почти столкнулся с тремя немецкими солдатами в касках. Они
неожиданно появились со стороны крепостного двора. На бегу вскинув автомат, первый солдат
крикнул лейтенанту: "Хальт!"
В правой стене туннеля была дверь. Егоров трижды выстрелил из пистолета в набегавших врагов и
метнулся туда. Вслед ему под сводами туннеля прогремела очередь.
Помещение, куда вбежал Егоров, было кухней 455-го полка. Большую часть его занимала широкая
кухонная плита. Одним прыжком лейтенант кинулся в дальний угол комнаты и присел за плитой,
низко пригнувшись. Это было сделано вовремя - следом за ним в кухню влетела немецкая граната и
разорвалась посреди помещения. Плита защитила Егорова от взрыва - он остался невредимым.
Немцы не решились войти в помещение, и он слышал, как они, стуча сапогами, пробежали дальше.
Немного переждав, он поднялся. В стене кухни была дверь в соседнюю комнату. Он вошел туда и
увидел открытый люк, ведущий в подвал. Из подвала доносился приглушенный говор. Он начал
спускаться по крутой лестничке, и тотчас же знакомый голос окликнул: "Кто идет? " Егоров узнал
своего бывшего командира - капитана Зубачева.
Вместе с Зубачевым в подвале оказались какой-то старшина и несколько бойцов. Егоров принялся
расспрашивать капитана об обстановке. Но тот откровенно признался, что сам еще ничего не знает и
всего несколько минут назад прибежал сюда из дому.
- Вот кончится артподготовка, пойдем отбивать фашистов, и все станет ясно, - сказал он и уверенно
добавил: - Ничего, отобьем!
В помещение над подвалом, видимо, попал зажигательный снаряд. Оно горело, и дым начал
проникать вниз. Стало трудно дышать.
Единственное окно подвала, выходившее на берег Мухавца около самого моста, было забито
досками. Бойцы принялись отдирать их. И как только окно открылось, и в подвал хлынул свежий
воздух, все услышали совсем близко торопливый говор немцев. Враги были где-то рядом.
Зубачев подошел к окну, внимательно прислушался.
- Это, верно, под мостом, - сказал он. - Похоже, что они разговаривают по телефону.
Он осторожно выглянул из этого маленького окошка, находившегося на уровне земли. В самом деле,
в нескольких метрах правее, на откосе берега, круто спускающемся к реке, под настилом моста, у
полевого телефона лежали два гитлеровских солдата. Красная нитка провода уходила под воду и на
том берегу тянулась куда-то в сторону расположения 125-го полка. Видимо, это были немецкие
диверсанты, еще ночью установившие здесь аппарат и теперь корректировавшие огонь врага по
крепости.
- Надо сейчас же снять их, - сказал Зубачев. - Егоров, бери двух бойцов и заходи с той стороны моста.
Ты, старшина, с двумя людьми атакуешь отсюда. Подползайте ближе и, как только Егоров свистнет,
врывайтесь под мост!
Немцы, казалось, чувствовали себя в полной безопасности. Увлеченные телефонным разговором,
они не заметили, как Егоров и старшина в сопровождении красноармейцев подползли к ним с обеих
сторон. Потом Егоров вложил два пальца в рот, пронзительно свистнул, и все кинулись вперед.
Немцы даже не успели схватить своих автоматов, лежавших возле них на траве. Телефонисты были
мгновенно уничтожены, провода оборваны и аппарат брошен в реку. Но артиллерия врага тут же
среагировала на это внезапное прекращение связи, и огонь по мосту сразу усилился. Неся с собой
трофейные автоматы, Егоров с бойцами кинулись к окну и спустились в подвал.
Немного позже, когда огонь врага стал ослабевать, Зубачев вывел людей наверх. Отправив одного
из бойцов на разведку в сторону 84-го полка, он обернулся к Егорову.
- Пробирайся назад через мост к нашим домам комсостава, - приказал он. - Возможно, майор
Гаврилов и комиссар еще там. Если не найдешь их, установи связь с подразделениями, которые там
дерутся, и возвращайся сюда. Встретимся около штаба или в полковой школе - я иду туда.
Час спустя Егоров с трудом добрался до района домов комсостава. Не найдя там никого, он в конце
концов пришел на участок у восточных ворот, где сражались под командованием Нестерчука
артиллеристы 98-го противотанкового дивизиона. Вернуться оттуда он уже не смог - немцы вышли к
мосту через Мухавец и отрезали путь в цитадель. А на другой день он был тяжело ранен и уже не
встретился с Зубачевым.
Судя по всему, в первый и второй день обороны капитан Зубачев сражался на участке 44-го и 455-го
полков. А на третий день, 24 июня, он оказался уже по другую сторону трехарочных ворот, в казармах
33-го инженерного полка, куда в это время уже перешли основные силы группы Фомина. Именно
тогда в одном из подвалов этих казарм во время бомбежки собрались на совещание командиры и
был написан "Приказ э 1".
Здесь, на совещании, среди командиров возник спор, что должен делать гарнизон: пробиваться
сквозь кольцо врага к своим или оборонять крепость. Говорят, Зубачев с необычайной горячностью
выступил против того, чтобы уходить. "Мы не получали приказа об отходе и должны защищать
крепость, - доказывал он. - Не может быть, чтобы наши ушли далеко - они вернутся вот-вот, и, если
мы оставим крепость, ее снова придется брать штурмом. Что мы тогда скажем нашим товарищам и
командованию? "
Он говорил с такой решительностью, с такой верой в скорое возвращение наших войск, что убедил
остальных командиров, и по его настоянию из "Приказа э 1" вычеркнули слова: "Для немедленного
выхода из крепости". Решено было продолжать оборону центральной цитадели, и Зубачев стал ее
главным организатором и руководителем.
Правда, уже вскоре и он, и Фомин, и другие командиры поняли, что фронт ушел далеко и нельзя
рассчитывать на освобождение из осады. Планы пришлось изменить - гарнизон теперь
предпринимал попытки вырваться из кольца, и Зубачев стал таким же энергичным организатором
боев на прорыв, хотя они и не приносили успеха, - враг имел слишком большой перевес в силах.
Капитан особенно подружился в эти дни с Фоминым. Такие разные по характеру, они как бы
дополняли друг друга, эти два человека, - решительный, горячий, боевой командир и вдумчивый,
неторопливый, осторожный комиссар, смелый порыв и трезвый расчет, воля и ум обороны. Их почти
всегда видели вместе, и каждое новое решение командования было их совместным обдуманным и
обсужденным решением. Даже ранены они были одновременно: Фомин - в руку, а Зубачев - в голову,
когда немецкая граната, влетевшая в окно, разорвалась в помещении штаба. А два дня спустя оба - и
командир, и комиссар - вместе попали в плен, придавленные обвалом с группой своих бойцов. Но
если Фомин, выданный предателем, был тут же расстрелян, то Зубачев остался неузнанным, и его с
бойцами отправили в лагерь.
О дальнейшей судьбе Зубачева мне удалось узнать, лишь когда был найден майор Гаврилов.
Оказалось, что он встретился со своим бывшим заместителем в 1943 году в офицерском лагере
Хаммельсбурге в Германии. От одного из пленных Гаврилов узнал, что Зубачев содержится в
соседнем блоке лагеря, и попросил подозвать его к проволоке.
Зубачев пришел, и эти два человека, старые коммунисты, участники гражданской войны, боевые
советские командиры, сейчас измученные, изможденные, оборванные и униженные выпавшей им
судьбой, стояли по обе стороны колючей проволоки и, глядя друг на друга, горько плакали. И сквозь
слезы Гаврилов сказал:
- Да, Зубачев, не оправдали мы с тобой своих должностей. И командир, и его заместитель - оба
оказались в плену.
В это время появился часовой, и им пришлось разойтись. Гаврилов заметил, что Зубачев идет с
трудом - он, видимо, был истощен до крайности и болен.
А еще позднее от одного бывшего узника Хаммельсбурга стало известно, что Зубачев заболел в
плену туберкулезом, умер в 1944 году и был похоронен там, в лагере, своими товарищами-пленными.
Только год не дожил он до той победы, в которую так верил с первых часов войны и до последних
дней своей жизни.
ДРУЗЬЯ-КРАСНОДАРЦЫ
Жили на окраинной улочке города Краснодара три друга Владимир Пузаков, Анатолий Бессонов и
Николай Гайворонский. В детстве это были обычные городские мальчишки, озорные, драчливые,
всегда готовые на какие-нибудь отчаянные предприятия, большие любители поиграть в футбол на
дворе, посвистеть на стадионе во время матча, поплавать и понырять в Кубани, слазить тайком в
чужой сад за яблоками.
Выросли они на одной улице, учились все трое в одной школе, свободное время проводили всегда
вместе, а когда подросли, то так же вместе поступили работать на один и тот же завод. Потом
пришел для них срок идти в армию, и трое друзей оказались в Брестской крепости в мастерской по
ремонту оружия 44-го стрелкового полка.
Дружбе их вовсе не мешало то обстоятельство, что все трое выросли людьми очень разных
характеров, совсем непохожими друг на друга. Нервный, вспыльчивый, склонный к меланхолии,
труднее всех переносивший разлуку с семьей, Анатолий Бессонов казался прямой
противоположностью спокойному, невозмутимому Владимиру Пузакову, отличному спортсмену,
капитану полковой футбольной команды, которому нипочем были и многокилометровые походы, и
военные кроссы с полной выкладкой. А Николай Гайворонский, еще с детских лет сохранивший
смешное прозвище "Маня", весельчак, любитель кино и тоже хороший спортсмен, был как бы
золотой серединой между своими такими разными друзьями.
Они и в армии все делали вместе, как, бывало, дома, в Краснодаре. И трудно сказать, кому из троих
первому пришла в голову идея сконструировать учебную пушку для тренировки орудийных расчетов
так, чтобы не тратить на это обучение снарядов.
Идею эту, довольно остроумную, они разработали втроем с помощью старшего оружейного мастера
старшины Котолупенко и, представив командиру полка майору Гаврилову маленький чертеж своего
изобретения, заинтересовали его. Троим оружейникам было приказано осуществить их замысел в
мастерской, а потом испытать учебное орудие в присутствии командиров.
Две недели они мастерили, вытачивали, подгоняли детали своей пушки. И вот, наконец, новое
орудие было готово. В субботу, 21 июня, друзья опробовали свое детище в мастерской, а на
следующий день предстояли уже официальные испытания на полигоне. Все шло хорошо, и можно
было надеяться после испытаний получить поощрение от командования - денежную премию, а то и
краткосрочный отпуск домой, о котором мечтали все трое.
Казалось, такие приятные перспективы должны бы породить у них самое радужное настроение. Но
если Пузаков и Гайворонский были веселы и полны радостных надежд, то Анатолий Бессонов к
вечеру неожиданно захандрил и в ответ на расспросы товарищей признавался, что и сам не
понимает, отчего у него стало так тяжело и тоскливо на душе.
Человеческие предчувствия еще не объяснены наукой, но, как бы то ни было, они существуют, и в
первую очередь им подвержены люди нервные, неуравновешенные, легковосприимчивые. И не один
Анатолии Бессонов, а и многие другие защитники Брестской крепости рассказывали мне о странном
ощущении, которое испытали они в тот последний предвоенный вечер 21 июня 1941 года.
Он был удивительно мирным и тихим, этот предательский вечер. Сонно мигали с глубокого черного
неба по-летнему крупные звезды. В теплом безветренном воздухе стоял тонкий запах жасмина,
цветущие кусты которого смутно белели над Мухавцом. Безмятежным ленивым покоем было полно
все вокруг. И это вовсе не походило на предгрозовое затишье - природа не ждала грозы.
Почему же тогда многие люди в тот вечер пережили необъяснимое чувство подавленности, глухой и
безысходной тоски, с какими нередко приходит к человеку сознание близкой беды? Не потому ли,
что подобно тому, как животные заранее реагируют на приближение бури или землетрясения, люди
инстинктивно ощущали близость той черной грозовой тучи войны, которая этим лицемерно мирным
вечером собиралась совсем рядом, за Бугом, на зеленых лугах и в прибрежном кустарнике, где,
завершая последние приготовления, деловито хлопотали у пушек немецкие артиллеристы? Словно
чувствовали эти люди, что воздух в крепости пропитан не только сладким запахом жасмина, но и
особым электричеством будущей военной четырехлетней грозы, чьи первые смертельные молнии
должны были блеснуть на рассвете.
Именно такое ощущение испытал в тот вечер Анатолий Бессонов. Беспричинная тоска сжимала
сердце, вспоминались дом, родные, и все вокруг казалось мрачным и безнадежным.
Он даже не пошел вместе с Гайворонским в кино, хотя показывали "Чкалова" - фильм, который ему
давно хотелось посмотреть. Правда, Пузаков тоже отказался идти - он уже видел эту картину. Они
вдвоем побродили по крепости, посидели на берегу Мухавца, слушая доносившуюся сюда музыку - в
клубе инженерного полка были танцы, - и рано отправились спать. Уже перед рассветом Бессонов
проснулся и вышел во двор казармы покурить. Вокруг было почему-то непривычно темно: даже в
окне караульного помещения не горел свет, и потухла красная звезда на верхушке Тереспольской
башни, которая обычно светила всю ночь.
Прошел сержант, дежуривший при штабе, остановился, заметив малиновый огонек папироски, и,
вглядевшись в лицо Бессонова, узнал его.
- Вот черт, свет не горит во всей крепости, - пожаловался он. - Наверно, на станции авария.
Но это была не авария. Переодетые немецкие диверсанты уже действовали в крепости и
перерезали осветительный кабель - до войны оставался какой-нибудь час.
Бессонов вернулся в казарму и опять заснул. А потом наступило страшное пробуждение среди
грохота взрывов, криков и стонов раненых, среди дыма пожаров и белой известковой пыли
рушившихся стен и потолков. Полуодетые, они вместе с другими бестолково метались по казарме,
ища спасения от огня и смерти, пока сюда не прибежал старшина Котолупенко, который взял на
себя командование и кое-как навел порядок.
И тогда они заметили, что их только двое. С ними не было Николая Гайворонского. Они бросились
назад - туда, где спали, и нашли его на своей койке. Он сидел согнувшись, держась обеими руками за
живот, и глаза у него были умоляющие и испуганные.
Они положили его и осмотрели рану. Осколок распорол живот, но, видимо, не вошел внутрь - рана
была не очень большой и казалась неглубокой. Бинтов не нашлось, они сняли с одного из убитых
бойцов рубашку и туго перетянули рану. Оказалось, что с этой перевязкой Гайворонский может не
только стоять, но даже ходить. Он сразу повеселел, взял винтовку и присоединился к остальным
бойцам.
И начались страшные дни и ночи крепостной обороны, где время иногда тянулось бесконечно долго
в ожидании своих, а иногда неслось вскачь в бешенстве боев, перестрелок, рукопашных схваток. Они
то вели огонь из окон подвалов, отбивая немецкие атаки, то с хриплым "ура!" стремительно бежали
вслед за отступающими автоматчиками, яростно работая на бегу штыками, то с замирающим
сердцем, затаив дыхание, вжимались в землю среди адова грохота бомбежек, то в минуты затишья
ползали по двору, усеянному обломками и трупами, отыскивая патроны и еду в немецких ранцах. И
они все время были втроем, как и раньше, и Николай Гайворонский не отставал от товарищей - рана
его хоть и побаливала, но не мешала ему двигаться. Он так и ходил с перетянутым рубашкой
животом и даже участвовал в штыковых контратаках.
На третий день они, лежа в развалинах на берегу Мухавца, попали под огонь немецкого снайпера.
Немец нашел какую-то очень выгодную позицию - он, судя по всему, просматривал большой участок
казарм 44-го и 455-го полков. Стоило кому-нибудь неосторожно высунуться из развалин - и его
настигала пуля. Человек десять были убиты или ранены за какие-нибудь полтора часа, а
определить, откуда стреляет снайпер, не удавалось.
Трое друзей лежали рядом за грудой камней и напряженно вглядывались в зеленую чащу
кустарника на противоположном берегу. Потом старшина Котолупенко, устроившийся тут же,
неподалеку, надев каску на штык, медленно стал поднимать ее вверх. И тотчас же пуля звонко
цокнула о металл, и каска была пробита.
В этот самый момент, случайно подняв глаза, Пузаков заметил осторожное, едва уловимое
движение в густой листве высокого тополя на том берегу. Он стал присматриваться, и ему
показалось, что в глубине пышной зеленой кроны дерева темнеет какое-то пятно. Он тщательно
прицелился и нажал спусковой крючок.
Раздался приглушенный крик, и вдруг, с шумом и треском ломая ветки, сверху рухнула к подножию
ствола и осталась лежать неподвижно фигура в пятнистом маскировочном халате. В развалинах
закричали "ура!", друзья кинулись обнимать Пузакова, а пять минут спустя сюда приполз старший
лейтенант, командовавший этим участком обороны. Узнав, кто снял снайпера, он записал в тетрадь
фамилию Пузакова, обещая представить его к награде, как только придут свои.
А на другой день случилась беда с Бессоновым. Он полз около полуразрушенной стены казармы,
когда тяжелая мина разорвалась рядом. Его подбросило этим взрывом, сильно ударило о землю и
засыпало кирпичами окончательно обрушившейся стены.
Так и погиб бы он там, бездыханный, заваленный камнями, если бы Пузаков вскоре не обнаружил
его исчезновения. И хотя там, где лежал Бессонов, то и дело рвались немецкие мины, Пузаков все
же отыскал товарища, освободив его из-под обломков, и ползком притащил на себе в подвал.
С трудом Бессонова привели в чувство. Он был тяжело контужен - ничего не слышал и не мог
говорить. Три дня он отлеживался в подвале, и друзья часто приходили навестить его, принося то
найденный сухарь, то глоток желтой воды из Мухавца. Потом слух и речь немного восстановились, он
смог подняться и опять присоединился к товарищам.
В плен они попали тоже втроем, уже в первых числах июля, без единого патрона в винтовках и, как
все, оборванные, грязные, изголодавшиеся и изнемогающие от жажды. Особенно трудно было
Гайворонскому: рана его загноилась, и он начал заметно слабеть. Казалось просто чудом, что с
такой раной он около двух недель оставался в строю. Даже в колонне пленных он шел
самостоятельно и лишь иногда обессилевал, и тогда Пузаков и Бессонов поддерживали его с обеих
сторон, помогая идти.
Когда их привели к Бугу и разрешили напиться, они все вошли в реку и пили, как лошади, опустив
лицо в воду, пили до тех пор, пока животы не раздулись, словно барабаны, а вода начала идти назад,
- казалось, их многодневную жажду нельзя утолить ничем.
Потом пленных вели через польские деревни; женщины выносили им хлеб, овощи, но охрана
отгоняла их и безжалостно пристреливала тех, кто ослабел от голода и шел с трудом. Особенно
запомнилась им одна деревня неподалеку от Буга; она была населена только русскими. Все ее
население высыпало на улицы, женщины громко рыдали, глядя на полуживых, едва передвигающих
ноги солдат, и через головы конвоиров в колонну летели куски хлеба, огурцы, помидоры. Как ни
бесились немцы, почти каждому из пленных что-то перепало в этой деревне.
В Бяла Подляске, страшном лагере за Бугом, им, к счастью, удалось пробыть недолго - они попали в
команду, мобилизованную на работу в лес. И хотя их усиленно охраняли, а участок, где работали
пленные, огородили колючей проволокой, они решили бежать - прошел слух, что на днях всех
отправят в Германию, и медлить было нельзя. Они еще находились вблизи от Буга и могли
пробраться на родину, а бежать из Германии оказалось бы гораздо труднее.
Но бежать могли только двое - Пузаков и Бессонов, Гайворонский ходил уже с трудом - силы все
больше оставляли его. Когда товарищи рассказали ему о своем намерении, он грустно вздохнул.
- Ну что ж, ребята, счастливого пути, - сказал он. - Мне уже с вами идти не придется. Останусь жив -
после войны увидимся. Только навряд ли...
Они обнялись, и слезы навернулись у них на глаза. Все трое понимали, что Гайворонскому уже не
придется вернуться домой. Друзья расставались впервые и знали, что расстаются навсегда.
На другой день, когда работа подходила к концу, и в лесу стало смеркаться, Бессонов и Пузаков,
делая вид, что подбирают щепки, пробрались к дальнему углу проволочного заграждения. Сквозь
кусты часовой не видел их, и они торопливо перелезли через проволоку и кинулись бежать по лесу.
Только отбежав достаточно далеко и выбившись из сил, они остановились.
Через два дня им посчастливилось достать крестьянскую одежду в одной польской деревне. Поляки
дали им и немного еды. Но беглецы понимали, что далеко они не уйдут, - изможденные, исхудавшие
до предела, они слишком сильно отличались от жителей окрестных сел, и всякий легко узнал бы в
них бежавших из лагеря военнопленных. Надо было на время укрыться в надежном месте, немного
подкормиться, восстановить силы и уже потом пробираться за Буг.
Тогда они вспомнили о русской деревне, через которую их гнали по пути в лагерь. Так трогательно,
так сердечно отнеслись тамошние жители к пленным, что друзья вполне могли рассчитывать на
гостеприимный прием в этом селе.
Они пришли туда и не ошиблись. От самого солтыса (старосты) до последнего деревенского
мальчишки - все приняли их как родных. В избу, где их приютили на первую ночь, то и дело
набивались люди - каждому хотелось поговорить с советскими. Приходили женщины, принося с
собой что-нибудь поесть, и, видя, с какой жадностью беглецы набрасываются на еду, плакали и
причитали: "Ой, сыночки! Ой, что ж это с вами сделали проклятые!" Приходили старики и,
поинтересовавшись, как и откуда бежали друзья, вдруг спрашивали:
- Вы нам скажите, ребята, как это так получилось, что немец вас бьет? Мы тут по-другому
прикидывали. Думаем, только нападет на вас Гитлер - капут ему сразу будет. На второй день войны
ждали Красную Армию сюда, за Буг. Почему же так оно вышло?
Что могли ответить этим старикам они, два рядовых солдата, которые и сами не могли понять, как
это все случилось? Но, торопливо хлебая какой-нибудь борщ или дожевывая вареники, они все же
говорили:
- Подожди, дедушка, дай срок. Придут сюда наши.
Старики долго совещались с солтысом, куда поместить беглецов. Жить в деревне им было нельзя:
хотя она и лежала на отшибе, в стороне от главного шоссе, немцы то и дело наезжали сюда и
крестьянам уже объявили о строжайшей ответственности за укрывательство бежавших из плена.
Поэтому на другой день обоих друзей отвели за село, где в укромном маленьком лесочке были
нарыты свежие окопы и землянки.
- Вот видите, неделю всей деревней работали, - сказал солтыс, который привел их сюда. - Строили
свою оборону, а она и не пригодилась. Мы ведь думали: до границы тут недалеко, и, как только
Гитлер на вас нападет, ваши пушки в ответ стрелять начнут. А тогда и нашей деревне досталось бы.
Решили окопы себе вырыть - отсидеться, пока Красная Армия придет. Так и не дождались - ни
одного снаряда от вас не прилетело.
Друзей поместили в землянке, и каждый день деревенские женщины носили им сюда еду.
Изголодавшиеся в крепости, а потом в плену, они сначала никак не могли насытиться и ели почти
беспрерывно. Если одна хозяйка приносила им ведро супа, они тотчас же съедали его вдвоем и
затем с той же легкостью опорожняли большой чугун каши с маслом, который приносила другая
женщина. И им самим иногда становилось страшно, не погубит ли их такое количество еды, но
истощенный организм все требовал пищи, и они ели и ели...
Только на четвертый или пятый день они стали наедаться досыта. Но, как долго голодавшие люди,
они еще были больны той странной болезнью, которую так хорошо описал когда-то Джек Лондон в
рассказе "Любовь к жизни". Им, как и герою этого рассказа, всегда казалось, что пища скоро
кончится, что ее опять не будет хватать и надо обязательно сделать запасы. Это был инстинктивный
животный страх, поселенный в их душе пережитым голодом. И хотя теперь они не могли справиться
со всей едой, которую им по-прежнему таскали сердобольные деревенские хозяйки, оба друга
никогда не отказывались от этих приношений, боясь, что иначе люди перестанут их кормить и к ним
снова вернется голод.
Женщина приходила с кастрюлей супа, и они с жадной благодарностью забирали его в свою
землянку. Являлась вторая с такой же кастрюлей - брали и это. Приносили пироги, вареники, блины
- все шло туда же, в землянку, "в запас".
Но на другой день предстояло возвращать хозяйкам их чугуны и кастрюли, а съесть все было бы не
под силу даже слону. Приходилось отдавать суп собакам, а потом делать вид, что все съедено. А
женщины только жалостливо ахали и удивлялись, но исправно носили такие же полные снеди миски
и кастрюли - деревня была не бедной. Зато теперь около землянки беглецов жили все деревенские
собаки - большая часть пищи доставалась им, а оба друга по-прежнему панически боялись
отказаться от обильного угощения.
Эта болезнь постепенно прошла, они поправились и отдохнули. И тогда солтыс дал им провожатого;
они распрощались с гостеприимными хозяевами и на следующий день были уже за Бугом.
Всю зиму они скитались, то работая у крестьян, то пробираясь дальше на восток. В конце 1942 года
Бессонова схватили полицаи около города Барановичи, и он был отправлен в лагеря - сначала в
Польшу, потом в Германию. Вскоре ему удалось бежать. После многих мытарств зимой 1945 года он
встретил наши войска под Краковом и до 1946 года служил в армии.
Владимир Пузаков, разлученный с другом, год спустя попал в районе Пинска в один из отрядов
знаменитого партизана А. Ф. Федорова. В 1944 году они соединились с армией, а в марте 1945 года
при штурме Бреслау рядовой Пузаков был тяжело ранен - потерял руку.
Друзья встретились уже после войны, когда в Краснодар вернулся демобилизованный Бессонов. Но
их теперь осталось двое - Николай Гайворонский погиб в плену, как и предчувствовал.
СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ С КРАСНОЙ ЗВЕЗДОЙ
От Пузакова и Бессонова, когда мы впервые встретились с ними в 1955 году в Краснодаре, я
услышал любопытный рассказ о старшем лейтенанте с Красной Звездой.
Это было на второй день обороны. Крепость уже находилась в плотном кольце, и немцы, заняв
расположение 125-го полка, залегли на валах над берегом Мухавца. Несколько раз они пытались
перейти через реку и ворваться на Центральный остров, но огонь из окон казарм неизменно
отбрасывал их назад.
День клонился к вечеру, с обеих сторон время от времени постреливали пулеметы, но бой,
кипевший с таким ожесточением, к ночи постепенно затихал.
И вдруг все - и наблюдатели и стрелки, лежавшие в обороне, - насторожились. На том берегу из
кустарника, который рос у подножия занятых немцами валов, появилась фигура человека. Отсюда
было видно, что он одет в нашу командирскую гимнастерку и что в руках у него наган.
Вынырнув из кустов, человек в два прыжка спустился по береговому откосу, сунул наган в кобуру и
кинулся в воду. Несколько сильных взмахов руки - и он уже был у нашего берега. Опасаясь
провокации, стрелки и пулеметчики взяли незнакомца на мушку. Но тот словно почувствовал это.
- Не стреляйте! Свои! - крикнул он и, стремительно выбежав из воды, вскочил в ближайшее окно
казармы.
Вслед ему торопливо стрекотнул немецкий пулемет, но было уже поздно.
И тогда по всей линии казарм бойцы, неотрывно и взволнованно следившие за пловцом, закричали
"ура!". Со всех сторон люди побежали к тому отсеку, куда скрылся незнакомый командир.
Бессонов и Пузаков тоже поспешили туда. Окруженный толпой бойцов, командир стоял, тяжело
дыша, и вода ручьями стекала с него. Друзья тотчас же узнали этого старшего лейтенанта: он служил
в их полку, и они часто встречали его раньше. Он был без фуражки, но в полной командирской
форме, с затянутым ремнем и с портупеей через плечо. На груди у него был орден Красной Звезды -
боевая награда за финскую войну.
Отдышавшись, старший лейтенант достал из кобуры наган, тщательно обтер его носовым платком и,
улыбаясь, обвел глазами собравшихся вокруг него людей.
- Ну, как у вас тут? Плохо? - спросил он и, махнув рукой в сторону города, добавил: - Там тоже
неважно. Отступают пока наши.
- Вы оттуда, товарищ старший лейтенант? - полюбопытствовал кто-то.
- Да. Едва пробрался к вам - немцы кругом. Теперь будем вместе драться.
Он принялся выжимать свою одежду. А весть о том, что в крепость пришел "старшой", в одиночку
пробившийся сквозь кольцо немцев, уже летела по обороне, и в отсек приходили все новые и новые
люди.
- Командиры есть? - вдруг строго спросил старший лейтенант, обращаясь ко всем.
Через толпу пробрались двое: один - в грязной нижней рубахе, другой - в солдатской гимнастерке
без пояса.
- Мы лейтенанты, - пояснил один. Старший лейтенант оглядел их с ног до головы и презрительно
усмехнулся.
- Лейтенанты? - переспросил он иронически. - Не вижу. - И, сразу изменив тон, жестко и властно
добавил: - Даю двадцать минут. Привести себя в порядок и доложить как положено. Иначе
расстреляю как паникеров. Бегом марш!
Лейтенанты опрометью кинулись из отсека исполнять приказание. Бойцы молча и одобрительно
переглядывались:
"Эге, с этим шутить не приходится. Хозяин пришел".
И в самом деле, старший лейтенант тут же принялся хозяйничать на этом участке обороны, где до
того времени отдельные командиры то появлялись, то снова исчезали и борьбой постоянно
руководили главным
образом сержанты. Он по-новому расставил стрелков и пулеметчиков, назначил облачившихся в
форму молодых лейтенантов командирами взводов, установил связь с участками Зубачева и Фомина.
Энергичный, требовательный, смело появлявшийся в самых опасных местах, он одним своим видом,
бодрым, решительным, воодушевлял бойцов, и его любовно прозвали "Чапаем".
Настроение людей поднялось с приходом старшего лейтенанта. А он то и дело мелькал здесь и там,
беседовал с бойцами, сыпал шутками, записывал отличившихся в бою в толстую тетрадь и во
всеуслышание объявлял об их будущем представлении к награде.
Лишь в последние дни обороны Бессонов и Пузаков видели его иным - помрачневшим и
молчаливым. Видимо, он уже убедился, что надежды на спасение нет, и попытки вырваться из
крепости обречены на неудачу. Как-то он появился уже без ордена и без полевой сумки, где держал
свою тетрадь. Когда Бессонов спросил его, где орден, старший лейтенант махнул рукой.
- Спрятал, - коротко сказал он. - Может, после войны найдут и орден и тетрадь.
Больше они не видели его, а когда через два дня попали в плен, кто-то сказал им, что старший
лейтенант застрелился последним оставшимся у него патроном.
Кто же был этот герой Брестской крепости?
Затруднение заключалось в том, что Бессонов и Пузаков не помнили его фамилии. Но им обоим
казалось, что это был помощник начальника штаба 44-го полка старший лейтенант Семененко, тот
самый, что упоминался в "Приказе э 1".
Долгое время я ничего не знал о судьбе Семененко и считал, что он застрелился, хотя Бессонов и
Пузаков не видели этого своими глазами. Потом еще один найденный мною защитник крепости из
44-го полка вспомнил, что однажды встречал Семененко в лагере в Германии. Значит, версия о
самоубийстве не подтверждалась, и старший лейтенант мог остаться в живых.
Но реальная возможность искать его следы появилась лишь после того, как в архиве был
обнаружен список комсостава 6-й и 42-й дивизий. Как я уже рассказывал, благодаря этому списку
удалось найти майора Гаврилова. Но здесь же я встретил и сведения о старшем лейтенанте
Семененко.
Он действительно занимал должность помощника начальника штаба полка. Звали его Александром
Ивановичем, и он был родом из города Николаева на Украине, где и жил до призыва в армию.
Не вернулся ли А. И. Семененко после войны в свой родной город? Может быть, он и сейчас живет в
Николаеве? Было вполне уместно предположить это - ведь миллионы людей после демобилизации
или освобождения из плена возвращались в родные места. И я написал в Николаевский горсовет
письмо с просьбой сообщить, не проживает ли у них Александр Иванович Семененко.
Предположение мое оправдалось: Семененко в самом деле жил в Николаеве, - товарищи из
горсовета прислали мне его адрес. Я сразу списался с ним и в 1955 году приехал в Николаев.
Семененко встречал меня на перроне вокзала. Он оказался большим, широкоплечим человеком с
рыжеватым бобриком и крупными чертами лица. Я невольно ойкнул, когда он радостно, от всего
сердца пожал мне руку, - Семененко, судя по этому пожатию, обладал поистине медвежьей силой.
Несмотря на протесты, он отобрал у меня увесистый чемодан, набитый тетрадями и книгами, и,
небрежно помахивая им, повел меня к своей машине - он работал шофером в одной из городских
автобаз.
Когда мы приехали в гостиницу, я спросил его:
- А где ваша Красная Звезда? Так и не восстановили вам орден?
Семененко со смешком пожал плечами:
- У меня нет никакого ордена. Не заслужил.
- А за финскую кампанию?
- Не было у меня никакого ордена. - Семененко развел руками.
- Позвольте, а это вы на второй день войны пробрались в крепость и переплыли Мухавец?
Нет, это был не он. Семененко находился в крепости неотлучно с первых минут войны и до того, как
попал в плен в первых числах июля. Он был все время на участках 333-го и 44-го полков, там
командовал группой бойцов, отражал танковую атаку немцев на Центральном острове и вместе с
каким-то старшиной подбил из орудия одну из немецких машин.
Я спросил, не знает ли Семененко о "Приказе э 1", где упомянута его фамилия. Он не знал о нем, но
в крепости ему говорили, что по рекомендации Зубачева его назначили начальником штаба сводной
группы. Однако немцы в это время вновь заняли церковь и отрезали отряд Зубачева и Фомина от
333-го и 44-го полков. Семененко не мог пробраться на восточный участок казарм, где находился
штаб сводной группы, и обязанности начальника штаба за него стал выполнять какой-то другой
командир. А он до самого конца оставался в районе 333-го полка.
___________________________________________________________________________________
Сайт Алёны Дружининой, 2005-2007