БДГ-online
N 1441
БДГ.ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ
На первую полосу
Текстовая версия
02/07/2004
АВТОРА!/ ФОРУМЫ
АРХИВ/
Независимое общественно-политическое издание
РЕДАКЦИЯ/
Страницы
1 2 3 4
5 6 7 8
9 10 11 12
13 14 15 16
 
Темы номера
Событие
Неделя
Политика
Международное обозрение
Экономика
Досье
Происшествия
Спорт
Гороскоп

[an error occurred while processing this directive]

Первое откровение

30 лет назад Алесь Адамович, Янка Брыль и Владимир Колесник закончили работу над книгой-документом «Я з вогненнай вёскі…»

Сергей ШАПРАН

В книге были приведены, как значилось в аннотации, «свидетельства уцелевших жителей из сотен белорусских деревень, сожженных фашистами вместе с людьми». И именно поэтому она оказалась подцензурной — сами авторы вынуждены были в какой-то мере редактировать свою работу, иначе вместо них это сделал бы Главлит…

«Свиньи жрут жареную человечину»

Идея этой книги родилась у Алеся Адамовича еще в конце 60-х. Толчком послужила работа сначала над короткометражным документальным фильмом И.Коловского «Хатынь, 5 км», запрещенным после первого же просмотра, а затем и над «Хатынской повестью». Михась Тычина впоследствии отмечал: хотя повесть имела хорошую прессу, тем не менее Адамович жил с ощущением «литературного поражения». Сам он говорил: «Выявіў, узняў, паказаў адну толькі крупінку праўды, кроплю з таго, што пабачыў, спазнаў, а бяздонны акіян народнай вогненнай хатынскай памяці застаўся там жа, нячутны, нябачны свету». Так и пришла мысль о документальной книге.



* * *

Мать дочерей в окно вытащила убитых, закопала. А сама лежит в борозне.

Ночью партизаны пришли в сожженную деревню. Сладко-тошнотв.[орный] запах жареного мяса. И что-то белое на огородах. Свиньи жрут жареную человечину.

Утром — объеденные трупы.

Стрельба — бьют свиней, увозят другие.

Из дневниковых записей А.Адамовича, 1967 год



Никакой художественный вымысел не сравнится с правдой жизни, тем более если реальность сурова и кровава. Свидетельства спасшихся жителей сожженных деревень звучат откровением. Вообще, голос простого человека — почти всегда откровение. Художественной литературой он, хор простых человеческих голосов, еще почти не был тогда освоен, во всяком случае так, как это будет сделано в книге «Я з вогненнай вёскі…», позже — в «Блокадной книге» А.Адамовича и Д.Гранина и еще спустя годы — в цикле С.Алексиевич. И, возможно, поэтому Адамович не один год будет собирать эти документальные свидетельства. А уже потом, в процессе работы над книгой, запишет в дневнике: «Мабыць, сапраўды нехта павiнен зрабiць гэта, запiсаць, праз сябе прапусцiць усё гэта да людзей… Чым станеш, што будзе з табой потым, калi ўсё гэта адкладзецца? I стане тваёй уласнай памяццю? Глядзець на свет праз гэта прыдзецца ўжо да канца дней сваіх. I спрабаваць глядзець на чалавека, як усе. А цi зможаш? Побач заўсёды будзе тое, што адклалася. Сёння ўпершыню стала страшнавата, што не вытрымаю да канца».



* * *

Женщина среди трупов, задралось платье, и она невольно поправила его: увидел убийца, подошел, пристрелил.



Немец узяў дзiця, пагукаў, пагукаў (смешна ж, для другiх гэта — весялун!) i кiнуў у агонь. Вось так канчаецца здзек з гуманiзма, з усяго простага, добрага, вось чым!

Дзядзьку каля магiлы паставiлi, каб «скочваў» у яму забiтых. Дык 4 днi быў нямы. Рэакцыя. А ў тых, што забiвалi?



Кот М.Ф. вярнуўся да забiтых дзяцей паглядзець: цi жывыя, цi не паелi свiннi?

Из дневниковых записей А.Адамовича, 1971 год

72 километра разговоров

Тогда же, в 1971-м, Адамович, Брыль и Колесник уже будут второе лето колесить по Беларуси, разыскивая тех, кто уцелел в пожарищах войны. Вспоминает Янка Брыль:

— Сначала наша работа напоминала, если можно так сказать, эдакую самодеятельность, поскольку своего магнитофона у нас не было — мы магнитофоны одалживали. Сначала, в 1970 году, была «Весна», а позже нас надоумили одолжить репортерский магнитофон уже в Радиокомитете. Там же покупали пленку. Правда, завхоз из Радиокомитета постоянно подсовывал нам «бэушную» пленку. Она потом уже записанная хранилась там же, в Радиокомитете, но числилась не за нами, а за заведующим отделом комитета поэтом Малявкой — будто бы это его были записи, а не наши. Мы ведь поначалу работали, по существу, тайно. Это позже нам стал помогать один из заместителей председателя Радиокомитета Михаил Андреевич Суша — благородный, надо заметить, человек. А уже в 1973 году, когда работали в последней, в Минской, области, подключился и секретарь ЦК Александр Трифонович Кузьмин. Интересный тоже был человек — он и с Адамовичем дружил, и ко мне хорошо относился. Именно Кузьмин отдал поручение всю нашу «бэу» пленку — а мы записали 72 километра! — переписать в двух экземплярах уже на хорошую пленку с тем, чтобы навсегда сохранить эти свидетельства. Теперь они хранятся в Государственном архиве кинофонофотодокументов в городе Дзержинске Минской области, сотрудники которого в феврале этого года заверили меня, что сделанные нами записи сохраняются надлежащим образом.



* * *

Домна Васiльеўна Шчамялёва расказала нам, што, калi яна знайшла сына сярод трупаў (жывога, параненага), цягнула на спiне тры цi больш кiламетраў у лес, дык пасля таго хадзiла, жыла не выпрастаўшыся. Доўга, некалькi год, спiна такой заставалася…



…Пачуўшы ў вёсцы Курын на Акцябршчыне мiмаходзь сказанае, што дзяўчаты, iдучы, ратуючыся ад смерцi, неслi з сабой вялiкае люстэрка i глядзелiся ў яго (дзяўчаты ж, па семнаццаць гадкоў!), мы яшчэ раз спыталiся пра гэта: «Так i было — з люстэркам уцякалi?»



Анастасся Касперава, Боркi Кiраўскага раёна: «…Як суседка, бачачы немцаў, што акружылi вёску, i пачуўшы крык: «I нас паб’юць!» — раптам сказала свайму васьмiгадоваму хлопчыку: «Сынок мой, сынок, што ж ты ў гэтую разiну абуўся. Твае ж дужа будуць ножкi доўга гарэць. У разiне».



Матруна Трафiмаўна Грынкевiч: «…Як мы ўжо iдом, дык мы бачым, што на свеце нiдзе ўжо нi аднаго чалавека, акрамя немцаў, няма».

Из книги «Я з вогненнай вёскі…»

А черновик уничтожили…

В двух экземплярах были сданы в рукописный архив библиотеки Академии наук и фотографии Владимира Колесника. Туда же передали карту, на которой в течение четырех лет отмечали маршруты экспедиции. Отдали на хранение и некоторые фрагменты планов книги, отдельные наброски, а весь черновик «торжественно» уничтожили, чтобы никто никогда не узнал, кто же из троих что именно написал. «Это сугубо наше дело, — говорит Брыль. — Что ж тут делить? Теперь только я один наверняка знаю, кто что написал. А если кто хочет, пусть догадывается…»

Впрочем, редактор книги Василь Сёмуха, не зная в точности, кто над какой главой работал, имеет свое мнение относительно авторства:

— Скажем, в аналитическом разделе про фашизм явно чувствуется рука Адамовича — она ощущается буквально в каждой строчке. Но когда идут небольшие комментарии, тут уж разгадать, где Колесник, где Брыль, а где Адамович, очень тяжело. Однако во вступлениях к рассказам Брыль узнается легко! Например, такой вот текст: «…I вось сядзiм… быццам апусцiўшыся ў светлую цiшыню, пасля дажджоў зноў залiтую сонцам. Цiшыню гэтую яшчэ больш падкрэслiвае час ад часу далёкi гул якога-небудзь наземнага або, яшчэ радзей, нябеснага матора. I не чуваць з альховых кустоў салаўiнае песнi, якая i тут нас сустрэла, быццам усё адна тая самая ўсюды…» Это уже Брыль! Вот так писать он умел, умеет и будет уметь писать! Адамович же — в большей степени публицист… Впрочем, они так и не выдали, кто что конкретно написал. Более того: один писал, а другой читал и правил, и наоборот. Поэтому, я бы сказал, здесь один автор в трех лицах. Плюс четвертый — это уже каждый рассказчик.

«Я сам из огненной деревни»

Машинописный экземпляр был отдан в издательство «Мастацкая лiтаратура». Сёмуха сам настоял на том, чтобы редактором был именно он. Василь Сергеевич вспоминает:

— Едва я узнал о рукописи, сразу прочитал ее. И понял, что должен редактировать именно я. Правда, не помню, кому именно из троих авторов сказал об этом. Но когда они пришли, первым заговорил Брыль — очень деликатный человек. Немного помявшись, он сказал тогда:

— Вася, может, не надо вам редактировать эту книгу?

— Почему, Иван Антонович?

— Я понимаю, что вам будет очень больно это делать.

— Да, больно. Но я считаю прямой своей обязанностью от этого не уклоняться и делать то, что и вы делали.

Я ведь сам из точно такой же огненной деревни, один из семьи остался в живых…

Над книгой я работал очень кропотливо. Там же было три автора, поэтому у одного одна запись, у другого — другая, у третьего — третья. Они кого-то цитируют, а цитата не совпадает! В общем, постоянная неразбериха. Она, в частности, возникала, когда записи вел Адамович. Брыль даже смеялся по этому поводу: «Мы приходим, Адамович спрашивает: «Ну, как вас зовут?» — «Анна Михайловна». — «Так мы, Ольга Максимовна, хотели у вас спросить…»

Кроме того, существовала и иная проблема. Люди же говорили на своих диалектах, а авторы изредка «переводили» эти рассказы на литературный язык. Но даже и изредка не следовало так поступать. Пусть люди говорят так, как и говорят. Ведь как, например, передать говор полешуков?..

Впрочем, авторов беспокоило прежде всего то, чтобы работа над книгой не слишком ранила редактора. Ведь узнавать сцены из своей жизни, заново их переживать, было, конечно, тяжело. Но только одно то, что я должен был выполнить эту работу, и принуждало меня… Нет, не принуждало — я считал это своей обязанностью.



* * *

Улляна Пракопаўна Дрозд: «…Усё згарэла, назаўтра прыду i на двор яшчэ не магу зайсцi. Як гляну — не магу, паверыце! Тады адкрыла пограб, зiрнула на гэту адзежу: татава, мамiна ляжыць… Я, вы паверыце, абамлела ў тым пограбе. Ну, i што, пражыла… А забыцца не забылася. Тады снiцца гэтая мая сястра, самая меншая, яна такая кудлатая была! Хадзiла ў другi клас. Дык я кажу:

— Вот, Алена…

Знаю, што яна спалена. А яна мне:

— Ох, Улляна, да балела ж мая галава, пад палена хавала галаву, так прыпякло ўжо цяпло!...

Прыснiлася. I пад палена яна хавала сваю галаву. Так у сне яна мне гаворыць…»

Алена Булава: «Я гэта падумаю, дык мне страшна… Я ж жыла ў тыя войны, як тыя войны былi. Ужо немаладая… Што гэта, што гэта за такое было ў iх — я не ведаю. Гэта звярэ былi, а не людзi. Гэта не людзi, гэта — звярэ былi».

Из книги «Я з вогненнай вёскі…»

Под прицелом цензуры

Особых проблем с изданием книги не было. Хотя у председателя Комитета по печати возникло… 96 замечаний. Но и тут авторам помог А.Т.Кузьмин: после его телефонного звонка осталось только два замечания, да и те пустяшные. Впрочем, была середина 70-х, и авторы сами понимали, чтo может не пропустить Главлит. Поэтому сами же в какой-то мере редактировали книгу. Вспоминает Василь Сёмуха:

— Авторы говорили мне, что люди рассказывали им всю правду и про фашистов, и про партизан. Но всю ее цензура не пропустила бы. Я, например, только теперь читаю в прессе, как, например, советские партизаны воевали с польскими партизанами, как советские партизаны расстреливали в деревнях простых людей, отбирали еду. Это ж проблема была! Я сам в войну жил в деревне, и мы боялись некоторых партизан не меньше, чем немцев: эти шастали каждый день, и всех мы знали в лицо, а партизаны придут и оберут, потом уже придут немцы и скажут: «Ты ж отдал партизанам!» — и тут же к стенке поставят…



Впрочем, один из авторов, Янка Брыль, вспоминал позже, что именно они были вынуждены не дать в книгу по соображениям только цензурным:

«Из полесской деревни Хвойня в канун весны сорок второго молодая женщина, беременная первым ребенком, раненая, с ожогами, полученными в огне своей же хаты, километрами морозно-снежного бездорожья несла на себе измученного гранатой мужа. Потом немного подвезла его на партизанских санях, а после, перевязанного партизанским лекарем, тащила полем да лесом на саночках. И все, убегая, прячась от карателей, больная, голодная, измученная жаждой, в страхе за себя, за мужа, за ту потаенную жизнь, которую несла под сердцем неведомо куда…

И горше всего она, Ольга Минич, расплакалась, когда подошла к своей исповеди о встрече с группой партизан. Она уже была одна, потому что совсем неожиданно столкнулась с немцами и, охваченная ужасом, не в силах была убежать со своими санками с железнодорожной насыпи в лес, потеряла мужа, а сама, раненая снова, вдогонку, еще раз встретила своих, еще раз спасение. И тут…

Тут она зарыдала в чистенькое, вышитое по краям полотенце, а потом, вытерев лицо, такая не старая, быстрая в свои пятьдесят лет, взорвалась беспомощным проклятием. Назвала фамилию командира той партизанской группы — Чирлин. Не только помнится ей та фамилия — она ее видела под портретом в районном музее народной славы. А он же, этот командир, хотел ее тогда добить. Не из винтовки, звук выстрела могут услышать враги, а заколоть кинжалом — как шпионку!.. Ни раны ее, ни страдания, ни плач — ничто не рассеивало его подозрений. Другие партизаны едва его отговорили.

В нашей книге от этого места в ее рассказе осталось две фразы:

«Все, как было, рассказала. А командир мне не верит…»

Многоточие — будто с надеждой, что и по точкам читатель догадается.

В снятом с магнитофонной пленки тексте для будущей книги, который мы оставили себе, женщина говорила так:

«Я его, это, честное слово, каб разыскала… Нехорошо это… Я его отблагодарила б!.. Я его разыскивала… Где-то директором винзавода работает… Ну я уже шла в этот лес, шла, шла и нашла всех тех, Чирлина отряд тот. Все, как было, рассказала. А потом уже и выстрел был там, где я санки оставила, где женщины у огня сидели. А потом я уже хочу идти назад, а он на меня кинулся с этим, со штыком, и говорит: «Заколоть ее надо!» «Она, — говорит, — узнала, где мы, пойдет доложить!..» Я прямо душу вынимаю, говорю: я хочу вернуться труп забрать. А как он сказал заколоть, так эти дети: «Ой, ой, ой!..» — боятся, они ж дети. Так он дал команду хлопцам двум: «Посадите ее и отвезите в Затишье». Так я думаю: «Ну, тут дети боятся, как бы не убили, так они меня посадят, отвезут в лес и убьют…» Да уже села и думаю: «А Господи, скорей бы это уже!» Да не угадала. Привезли они меня в Затишье, оставили у людей на селе. Я зашла в несколько хат…»

Такое через цензуру в то время, в середине семидесятых, пройти не могло.

Спустя год после встречи в Хвойне, уже на Витебщине, были другие похожие слезы. Только потише, с испуганной предосторожностью, из глаз женщины беспомощно старенькой, бывшей сельской учительницы. Впрочем, и предосторожности особой у нее не было. То ли она к нам прониклась доверием, то ли ей было уже все равно, остерегаться или не остерегаться, и она рассказала.

Не помню уже и района, не только деревни, где это в тот предвечерний час было, не помню и фамилии старухи — в памяти только тот тихий плач, тот рассказ, как их деревню, их людей расстреливали и жгли. Свои…

Какой-то отряд приказал им накануне выбраться в лес, потому что ночью или на рассвете, мол, явятся каратели и всех перебьют. Люди не послушались: «Ну куда ж это зимой выбираться, куда идти с малыми да старыми из родных мест? Что уж Бог даст…» Немцы тогда не пришли. Назавтра пришли свои, те самые. Восемьдесят человек было убито, деревня сожжена…

Женщине этой, тоже чудом, как некоторым в других огненных деревнях от врага, тут от своих удалось спастись. Прижилась потом в другой деревне, где мы ее и записывали. Она и фамилию командира над теми, что их карали, назвала, и мы ее, ту фамилию, потом прочитали под портретом в областном музее.

А запись рассказа в гостинице, посоветовавшись, стерли с магнитофонной ленты в тот самый вечер, как услышали его.

Теперь так часто слышится, читается о страхе, которым основательно и надолго, а то и навсегда заражены современники Сталина. Тиран умер, а страх остался, точно подновившись…

И в нас, трех партизанах, и, кажется, не слишком трусливых литераторах, тоже. И страх ли это, обыкновенный, животный страх за самого себя, или «мудро-тактическая осторожность», озабоченность успехом, судьбой дела, которое ты делаешь и хочешь сделать? Книгу свою мы хотели сделать, мы уже были одержимы ею, уже собрали половину необходимого материала, работали в четвертой из шести областей республики и не были безразличны к судьбе будущей книги, которую считали нужной.

Куда было с этой необычной записью деваться? Не только не напечатаешь ее, но и снимать с ленты, переписывать с одолженного в Радиокомитете репортерского магнитофона на большие бобины для хранения, диктовать машинистке для публикации — все на людях, все опасно…»



Изначально Брыль писал все это, что называется, в стол. Еще ведь шел 1988 год. Через год — звонок от Адамовича из Москвы — он спрашивал, не помнит ли Брыль фамилий той учительницы с Витебщины и того командира, что расправился со своими. Дело в том, что авторы «Вогненнай вёскі» следующим образом делили обязанности: Адамович управлялся с магнитофоном, Колесник — с фотоаппаратом, у Брыля был блокнот. И вот Иван Антонович в своих записях за июнь 1972 года нашел такую пометку: рассказывала учительница Вера Петровна Слобода, что из деревни Дубровы возле Освеи. Командиров она, оказывается, назвала двоих: Калайджана и Блинова. Оба значатся в книге «Партизанские формирования Белоруссии в годы Великой Отечественной войны» (Минск, «Беларусь», 1983): Калайджан Ваграм Погосович и… с Блиновым оказалось сложнее — Блиновых было трое. Скорее всего, речь шла о Блинове Дмитрии Кузьмиче. Брыль пытался навести справки в архиве Музея истории Великой Отечественной войны.

«Когда я назвал прежде всего фамилию Калайджана, доброжелательно-старательная сотрудница сказала, что этим человеком год или полтора назад «снова интересовались», — вспоминал Иван Антонович. — В картотеке на его анкете значится: «Отрицательная справка тов. Захарова».

В личном архиве командира Освейской бригады имени Фрунзе Героя Советского Союза Ивана Кузьмича Захарова, который умер уже давненько, среди других материалов хранится написанная им собственноручно на двух листах справка, адресованная куда-то выше музея…

Сначала Калайджан справлялся с обязанностями хорошо, даже к награде был представлен, а потом (здесь цитирую дословно):

«Разведкой при помощи партизан были вскрыты крупные недостатки, из которых самым страшным в наших условиях были необузданные самолюбие и властолюбие…

Самолично давал распоряжения о расстрелах».

Так, по его приказу в одном из боев кто-то не названный в справке «пристрочил» якобы «за трусость» начальника штаба отряда, потом был расстрелян начальник полиции, который перешел к партизанам и просил отправить его на Большую землю.

«Имели место и другие факты», — пишет товарищ Захаров. Выходит на наше основное:

«Во время карательной фашистской экспедиции в марте 1943 года скрывающих (ся) 9 семей с маленькими ребятишками из дер. Дубровы в лесу под видом полицейских также по его приказу были расстреляны. (Как потом выяснилось, никакие они не полицейские, местные жители.)».



Позже Калайджан — одно существенное дополнение: лейтенант внутренних войск — будто бы попал в штрафную роту. Блинова же комбриг Захаров не упоминал: или не имел Блинов Д.К. отношения к преступлению в Дубровах, или был какой-то другой Блинов…

«Связка гранат»

Сразу после выхода книги авторы всем, с кем беседовали — а это более трехсот человек, — разослали по экземпляру с дарственными автографами. Книга потом не только неоднократно переиздавалась в Беларуси, но и была переведена на русский, украинский, чешский, английский, венгерский, польский и болгарский языки; фрагменты печатали румыны и словаки. Правда, возникли некоторые проблемы с польским изданием. Брыль рассказывает:

— Еще работая над книгой, мы предполагали — и позже наши предположения в какой-то степени оправдались, — почему в качестве символа сожженных деревень была избрана именно Хатынь. Ведь в том же Логойском районе была, например, деревня Нивки, где людей было сожжено в несколько раз больше. Оказалось, что Хатынь была избрана в качестве своеобразного противовеса Катыни, чтобы замять саму катынскую историю. Хотя позже нашим властям все-таки пришлось признаться, что не немцы, а сами же подручные Берии расстреливали в Катыни польских офицеров и унтер-офицеров. Неслучайно в нашей книге на польском языке даже фотография скульптуры старика Каминского с сыном была подписана следующим образом: «Один из памятников уничтоженным гитлеровцами жителям одной из белорусских деревень». То есть поляки даже слово «Хатынь» не стали употреблять! Конечно, нам в этом смысле пришлось пойти на кое-какие уступки, ведь не будешь же в чужом монастыре, так сказать, свои законы наводить…



Что же касается ГДР, то там «Вогненная вёска» не вышла. Один немец позже доверительно рассказал Ивану Антоновичу, что поинтересовался в тогда еще гэдээровском издательстве «Volk und Welt» («Народ и мир»), отчего, мол, не напечатаете книгу? И услышал от заведующего отделом советской литературы: «И одна граната — это страшно. А вы подсовываете нам связку гранат!»…

[an error occurred while processing this directive]
Разделитель
[an error occurred while processing this directive]

Rambler's Top100
Размещение рекламы/ Служба доставки
1 / 2 / 3 / 4 / 5 / 6 / 11 / 13 / 14 / 15 /
Событие/Неделя/Политика/Международное обозрение/Экономика/Досье/Происшествия/Спорт/
АРХИВ/ ПОИСК/ АВТОРА!/ ФОРУМЫ/ ГОРОСКОП/ РЕДАКЦИЯ
[an error occurred while processing this directive]
Copyright © " Белорусская Деловая Газета ", 1997-2001
E-mail - edit@bdg.unibel.by