|
ПОЛИТИКА
Зернышко
Может ли быть политика в Стране чудес? Наверное нет, и не потому, что
там одно-единственное наказание - отрубание головы, а потому, что политика
невозможна без людей.
Советская жизнь довела до гротеска то представление о политике, которое
составляло суть и самодержавной России. Есть один-единственный политик.
К сожалению для Страны чудес, существуют и другие страны. Когда читаешь
Кэррола, это забывается. Но зачем в Стране чудес суд присяжных? Затем,
что он есть в Англии. Зачем конституция и выборы в Стране советов? Зачем
суд присяжных в Стране ельциных и путиных? Да всё по той же английской
причине.
Меню досталось жить в момент, похожий на конец Страны чудес, когда обнаруживается,
что король и королева - ненастоящие, когда человек вырастает до нормального
состояния, когда дурной сон уходит. Только, в отличие от Страны чудес,
Страна советов не разлетелась ни тогда, ни позднее.
От внутрицерковной политики Мень решил отойти сразу после снятия Хрущёва:
он понял, что Хрущёва сняли не за гонения на Церковь, а за недостаточное
попечение о будущем режима. "Снявши голову, по волосам не плачут"
- территория церковной свободы была проиграна на многая лета.
Однако, Мень не собирался сдавать сразу все позиции. Он продолжал заниматься
политикой более, чем это было дозволено советским людям, и в направлении,
которое было прямо запрещено. Хотя в сентябре 1966 года КГБ устроило у
него обыск, он продолжил контакты с "антисоветчиками", с 1966
года помогал передавать рукописи Солженицына на Запад через сотрудницу
французского посольства Анастасию Дурову.
В конце 1967 года, в начале 1968 года Мень оказался перед выбором: борьба
за политическую свободу стала использовать не только скрытые, пассивные
методы, но "вышла на площадь". Его прихожанин Юрий Глазов (который
был на шесть лет старше Меня) в феврале 1968 года подписал письмо протеста
против политических репрессий. В августе того же года русские танки раздавили
в зародыше оппозицию в Чехии.
Вся русская интеллигенция оказалась перед необходимостью выбора: молчать
или протестовать. Именно интеллигенция - духовенство воспринималось извне
и изнутри как абсолютно безвольная и порабощенная социальная группа. Мень,
однако, по своему отношению к политике оказался с интеллигенцией, с теми,
кто считал себя свободным.
После тяжелых колебаний и сомнений он решил не участвовать в открытой
политической деятельности. В своих мемуарах, написанных в основном в середине
1980-х годов, Глазов так формулировал "стратегию Меня":
"Отец Александр очень внимательно присматривался
к жизни, к её переменам, к политическому водовороту и мировым вулканическим
извержениям. Политикой он не занимался, предоставляя это профессионалам.
У него был свой, широкий и, по сути, исторический подход, в основе которого
лежала вера не только в Бога и в богоисторический процесс, но и в человека.
Родившись в стране напряжённого борения зла и добра, он отдал себя невидимым
силам, ополчившимся на борьбу с несправедливостью. Но отец Александр думал,
что бороться со злом нужно умеючи. Не следовало спешить. Нужно было собирать
воинство Христово. И вести прежде всего духовную порьбу — сеять Слово.
Отец Александр верил, что время способствует просветлению умов и возрождению
христианства. Нужна была напряжённая повседневная работа по просвещению
людей, по освобождению их от пут дикости, страстей, ложных и опасных концепций.
Ему, как и многим, ясно стало в те годы, что Русь нужно было крестить
заново. И он принял на себя этот подвижнический труд. Впрочем, всё это
открывается во всей полноте лишь сейчас, а тогда многое приводило меня
в недоумение и нередко ранило" (С. 175).
Мень занял позицию схожую с солженицынской: ради большого и содержательного
дела можно и нужно временно повести себя вопреки человеческому естеству.
Зерну надо дать прорасти. Были и отличия: во-первых, Мень был в политике
сторонником свободы в её цивилизованном варианте, а не реакционно-националистическом,
как Солженицын. Во-вторых, он был последователен и не искал личной выгоды.
Солженицын отказывался подписывать коллективные письма протеста, предпочитая
выступать в одиночку; он выступил с критикой Московской Патриархии не тогда,
когда это могло бы помочь Патриархии измениться, и не тогда, когда это
облегчило бы борьбу Эшлимана и Якунина, а когда это помогало ему самому
завоевать дополнительный авторитет в глазах общественного мнения Запада.
Насколько тяжело дался Меню его выбор, видно из того, что он позднее
называл этот период "одним из труднейших, катастрофических моментов"
жизни, и вплоть до 1971 года решал, не уехать ли ему в Израиль, не "переквалифицироваться"
ли. Наконец, он не довёл свой выбор до конца - не был настолько аполитичен,
насколько это требовалось от тогдашнего духовенства, продолжал поддерживать
политических оппозиционеров по мере своих сил (передавал их рукописи на
Запад, дружил с ними, не отказывал им в духовном руководстве, хотя от него
такого отказа требовали).
Даже когда он в 1985 году подписал письмо с осуждением "антисоветчиков"
(сделав это, он мучался и никак себя не оправдывал), он никого из этих "антисоветчиков"
не изгнал из своего прихода и нимало не изменил своего повседневного поведения,
оставшись "антисоветчиком" и в построении социальных связей, и в оценках
происходящего. В общении с прихожанами он своих взглядов не скрывал. При первой
же возможности он, хотя и скептически оценивал либеральный потенциал перестройки,
выступил в прессе с призывом разрешить Солженицыну вернуться в Россию.
*
*
Мемуар Розы Адамянц об о.А. включает мемуар Евгения Рашковского, который "рассказал, как однажды на исповеди он спрашивал отца Александра, не безнравственно ли тот себя ведёт, отсиживаясь за своим письменным столом, вместо того чтобы, подобно другим, мужественно выступить против действий властей? На что отец Александр ответил: "На мученичество не напрашиваются, мученичества надо сподобиться".
Вопрос, что любопытно, был не о сопротивлении властям, а именно о мотивации сопротивления. Мень отвечает на вопрос: "Не стать ли мне мучеником, подобно другим?" Вполне возможно, что, если бы вопрос был сформулирован иначе, ответ был бы иной. А главное: некоторые вопросы не подлежат задаванию. Зачем переваливать на духовника решения такого уровня? Хочешь заняться политикой - занимайся, а дело духовника - помогать тебе быть нравственным политиком. Хотя среди православных есть и такие, которые считают, и жену должен им духовник назначить.
*
Мемуаристы, дополняя друг друга, двояко объясняют, почему о. Александр Мень,
хотя и хотел уехать из России, всё же тут остался. Одни подчеркивают, что его
решение основывалось на рациональном и волевом желании помочь преобразованию его
"родной" Церкви (слово "родной" приходится ставить в кавычки,
потому что всё-таки Мень был крещён не в Московской Патриархии, а в той группе,
которая сознательно, хотя и без агрессии, Патриархию покинула). Другие мемуаристы
подчёркивают, что Мень действовал под влиянием мистического импульса, буквально
"голоса свыше".
Письма самого Меня так же говорят, хоть и мимолётно, о двух разнокачественных,
а не об одном, стимулах к пребыванию в России вообще и в Московской Патриархии
в частности.Сама его озабоченность проблемой совместимости веры в Христа и церковности
с пребыванием в среде, где эта вера и эта церковность трактуются очень своеобразно,
выделяет Меня среди прочих православных священников и мирян, большинство из которых
считают положение в своей Церкви нормальным и даже нормативным. В России большинство
"западников" безусловно ставят лояльность к наличной власти выше своих
культурных предпочтений.
Логика, согласно которой нужно оставаться членом какой-либо организации ради
её реформирования, есть проявление веры в прогресс как результата действия объективных
и субъективных факторов. Эта логика воспроизводит логику циклоидных богословских
дискуссий о соотношении благодати Божие и воли человеческой.
Если объективные факторы указывают на возможность реформирования Московской
Патриархии, то очень ли уж важно жертвовать собственными убеждениями - скрывать
их, лукавить - ради этого реформирования? Если же Московская Патриархия в силу
объективных факторов есть уже безнадёжно омертвелая организация - тем более, зачем
жертвовать собой?
Вера в прогресс проявляется тут с самой слабой своей стороны - как сила антиперсоналистическая.
Очевидны и все психологические опасности, связанные с концепцией "самопожертвования
ради прогресса". С одной стороны, человек постоянно рискует и гордиться тем,
что он жертвует собой, и злиться из-за этого же. С другой стороны, "жертва"
заключается в том, что самые сокровенные идеалы приходится постоянно предавать,
вести себя по правилам той самой системы, которую человек хочет реформировать.
В результате не человек реформирует систему, а система деформирует человека. Все
это - как в церковной, так и в светской сферах - многократно повторялось как в
истории России, так и в истории других стран и социальных организаций с авторитарной
структурой.
Пример самого Меня показывает как сильные, так и слабые места веры в прогресс.
Оставшись в России и в Московской Патриархии, он не изменил себе, ограничился
минимальными и сугубо словесными реверансами в адрес той самой системы, которую
хотел изменить. К числу таких реверансов можно отнести, например, поименование
патриарха Алексия II интеллигентным человеком. Слово "интеллигентный"
настолько расплывчато в русском языке (и в советском новоязе особенно), что не
является буквальной ложью. "Интеллигентным" можно назвать (и называли)
и Ленина, и Андропова.
Невинной "ложью во спасение" соотечественников можно считать и реплики
Меня, о том, что Запад якобы менее благоприятен для духовной жизни, чем Россия,
что любой русский сельский батюшка "орёл" по сравнению с западным священником.
Развязывание духовенства показало, что российские священники, конечно, орлы, только
в основном двуглавые.
Никакого реформистского влияния на православную среду России Мень не оказал.
Система как система его отторгла. Деградация страны в целом, утечка мозгов (которую
пытались игнорировать оставшиеся в России интеллектуалы, тем более, что им она,
по видимости, расчищала пространство), одичание культурное и политическое, неизбежно
привели к тому, что количественный рост русского православия, появление "среды"
(о которой мечтал Мень) привели не к прогрессу, а к колоссальному регрессу.
Книги Меня приобрели популярность в основном среди околоцерковных (или бывших
церковных) людей. Немногочисленные люди, выступающие в качестве обладателей монопольного
права толковать и представлять "дело" Меня в рамках Московской Патриархии,
не создали какого-либо модернизированного православия, а породили ряд групп, остающихся
внутри русского православия изолированными сообществами. Они и менее укоренены
в православии, чем Мень, они и более восприняли западные образцы (из самых разных,
как протестантских, так и католических источников), соединив их механически с
православной формой. От "православия" остаётся номинальная принадлежность
к Московской Патриархии, формальное участие в богослужении - в сущности, то же
обрядоверие, против которого эти интеллектуалы любят протестовать. "Мистикой"
оказывается то же обрядоверие, но только в его западных формах. При этом и западные
заимствования брались и берутся из наиболее аполитичных, а то и консервативных,
фундаменталистских христианских движений.
Модернизационные элементы отторгаются как из того же конформизма, так и вполне
искренне. Подполье (а конформизм есть разновидность подполья, тем более разрушительного,
что это психологическое, а не объективное состояние) не способствует свежести
духа. Русская же православная традиция не обновляется, а произвольно приспосабливается
к жизни этой оригинальной субкультуры. Авторитарные элементы в православной традиции
и в русской жизни в целом не были преодолены - напротив, они проникли в религиозную
жизнь "либеральных" православных.
Курс на конформизм ведёт к тому, что набожность редуцируется к пиетизму, личному
и коллективному бегству от действительности. В этом "наследники" Меня
и либеральные православные в целом совпадают с люто ненавидящими их русскими единоверцами.
Те и другие по-разному формируют набор практик и идей. Одни "сделаны"
из Николая Второго, Матронушки, антисемитизма, другие из Бердяева, матери Марии,
либерализма. Но "лояльность" системе одинаково обрезает творческие потенции
этих движений.
Принципиальная бесконфликтность и компромиссность неизбежно делают духовную
жизнь потребительской, наподобие филателии или дайвинга. Однако, филателисты или
аквалангисты не страдают шизофренической раздвоенностью, ибо их идеалы являются
потребительскими явно, по определению. А вот люди, которые свели к хобби то, что
хобби отнюдь не является, переживают разной силы внутренний конфликт и с разной
силой пытаются заглушить этот конфликт агрессией вовне.
Мень сам не был конформистом. Он переживал мистическую трагедию там, где его
последователи рассуждают исключительно рационально. Он мучался, а его "наследники"
пытаются мучать других, утверждая конформизм как принцип. Он искал контактов на
равных и задавал вопросы там, где его последователи насаждают иерархические отношения
и сводят общение к поучениям сверху вниз. Наследники Меня не пользуются тем, что
живут в условиях большей свободы: напротив, из страха не использовать эту большую
свободу, они более, чем при коммунистической диктатуре, ограничивают себя.
Мень был таким же конформистом, как Блум. Но конформизм Блума защищал нон-конформизм
английских православных, а конформизм Меня был использован конформизмом российских
православных.
Уровень конформизма в России в 1990-е годы парадоксальным образом резко вырос.
Здесь в церковной жизни в миниатюре отразилось сползание и без того тонкой прослойки,
декларировавшей открытость, западничество, демократизм, к капитуляции перед "вертикалью
власти". "Реформа православия" с ориентицией не на личность, а
на власть, привела к пресмыканию перед начальством и к такому же провалу в холопство,
к такому же понижению уровню свободы, как "политическая реформа" в светской
жизни.
В начале 1990-х многие либералы предпочли как более эффективный (на самом деле,
всего лишь требующий меньших затрат) путь не создание гражданского общества снизу,
а насаждение демократии сверху. Бесконечные уступки "верху" и привели
не только к разрастанию властной вертикали, но и к превращению либералов в надменно-озлобленную
и трусливую (хотя иногда очень богатую) тень самих себя.
Мень делал уступки наступающей реакции - конформизм его последователей оказался
опережающим. Как и русское общество в целом, они призывали и подбадривали вертикаль
власти, когда та была убеждена, что пришёл её смертный час. Сперва низы поставили
порядок, коллективизм и иерархизм выше открытости, персонализма и творчества,
а уже потом на их пассивности власть доросла до самого кровавого беспредела.
Невозможно определить, как бы отреагировал Мень на чеченскую войну, на коррупцию
в Церкви, на предательство демократии (только конформисты считают возможным утверждать,
что он поддержал бы их конформизм). Но можно быть уверенным, что он бы реагировал,
думал, молился, а не отделался бы высокомерным замыканием в кружке "своих"
и лозунгом: "Для победы над злом можно пожертвовать свободой, человечностью
и честностью!"
Семечки
Решение Меня было нормальным, тем более, для священника - участие в политике
не может быть категорическим моральным императивом. Ненормальным были обстоятельства,
в которых это решение принималось.
Ненормально было, что выбор Меня становился и выбором его духовных чад.
Не отказывая в дружбе и поддержке политическим оппозиционерам, Мень не
только не призывал тех, кто ещё не определился со своей позицией, к политической
активности, но часто советовал сосредоточиться на духовной жизни.
"А с моими друзьями по церкви я больше не виделся.
- вспоминал Глазов. - Отец Александр дал им совет держаться в стороне
от подписантской кампании. Как-то по-своему понимали многие из них христианство,
считая диссидентство делом нечистым" (Глазов, 118).
Это подтверждается и воспоминаниями многих прихожан Меня.
Прихожане, вместо того, чтобы самостоятельно решать вопрос о характере
своего участия в политической жизни, обращались к Меню - одно это свидетельствует
о том инфантилизме, который является и истоком, и следствием деспотизма.
Более того: отказ от участия в политической оппозиции у многих прихожан
перерастал в агрессивное, высокомерное, презрительное отношение к "диссидентам".
Начинал ходить миф о том, что они - бездуховны, что оппозиционность ведёт
к ослаблению моральных устоев и т.п. Миф этот был вполне аналогичен клевете,
которую распускали о диссидентах чекисты.
Между тем, пример того же Глазова показывает, что далеко не все диссиденты
были аморальны. А уж истории многих прихожан Меня свидетельствуют, что
безнравственность - разводы, пьянство, наркомания, воровство - процветала
и среди тех, кто погружался в изучение Библии, в аполитичность, просиживал
вечерами в молитвенных группах и т.п.
Сами упрёки в адрес диссидентов исходят из того самого духа, который
по определению неправославен. И совсем уж трагикомичны, пронизаны ресентиментом
обвинения Меня в аполитичности, когда они исходили от таких людей, как
Сергей Лёзов (публично эти упреки огласивший после гибели Меня). Лёзов
упрекал Меня в том, что ему было достаточно внутренней свободы, хотя сам
отнюдь не участвовал в оппозиции деспотизму.
Ненормальна была исходная поставнока вопроса в России, подразумевавшая
отношения лидера и толпы. В Литве, тогда оккупированной Россией, всё было
иначе. Тут Глазов нашёл себе полную поддержку у о. Станислава Добровольского
(Литва). Тех русских интеллигентов, которые осуждали политическую активность
Глазова, о. Станислав обвинил в "лености". Любопытно, однако,
что Добровольский уже и в 1969 г., когда с ним познакомился Глазов, был
настроен вполне реакционно, видел в "капитализме" жупел, поощрение
проституции, и считал, что русские не готовы к свободе и что, если им будет
дана свобода, надо будет сразу увеличить в России число военных и полицейских.
В 1990-е годы Добровольский "прославился" в Литве своей чрезмерно
фундаменталистской позицией.
Но ни в 1960-е, ни в 1990-е гг. позиция Добровольского не имела принципиального
значения: литовцы, интеллигенты или нет, католики или нет, ценили оппозиционность
в духовенстве, но были оппозиционны не потому, что подражали духовенству.
Им был не нужен церковный авторитет в оправдание любви к родине и свободе,
и в политике они участвовали не потому, что "батюшка благословил",
а потому что следовали велению совести.
Глазов напоминает, что до февраля 1968 года Померанц был одним из лидеров
"либеральной" интеллигенции. Все претензии, которые обращались
к о.Александру Меню в связи с его аполитичностью, ещё более должны были
быть обращены к Померанцу. Однако, священнику предъявлялся более строгий
спрос, чем интеллектуалу, - возможно, характерная для России черта. Глазов
же вполне по-европейски ведёт себя наоборот.
*
Мень жил в обществе, достаточно тоталитарном, чтобы люди боялись выражать своё
мнение. Он не боролся с этим тоталитаризмом и даже скептически относился к возможности
борьбы, подчёркивая, что в Церкви тоталитаризма нет, что христиане, собравшиеся
вместе для общения и активности, уже свободны.
Такая позиция не нравилась многим активным борцам за политическую свободу.
Идея "внутренней свободы" была впервые подвергнута критике Орвеллом
в 1943-м году:
"Тайная свобода, которой вы надеетесь наслаждаться
при деспотическом правлении,— это нонсенс, потому что ваши мысли никогда полностью
вам не принадлежат. Философам, писателям, художникам, ученым не просто нужны поощрение
и аудитория, им нужно постоянное воздействие других людей. Невозможно думать без
речи".
Мень знал эту логику и одобрял её, когда речь шла о духовной свободе. Он считал
опасным для свободы духа сидеть в доме и читать-писать богословские книжки. Домашняя
еда не заменит Причастия, кружок не заменит богослужебного собрания, медитация
не заменит молитвы, как думание не заменит речи.
Отказ от политической активности был для Меня тактическим, и отказ этот оправдывался
в его глазах только необходимостью священнического, миссионерского служения, которое
было возможно. Он, однако, никогда не призывал к аполитичности своих прихожан.
*
Аполитичность (и весьма строго ограниченная аполитичность) была для Меня
средством "сеять Слово", прежде всего, среди образованных людей.
Однако, если заранее "сеять Слово" с предупреждением, что определённые
сферы жизни "заказаны", урожай может выйти дефектным. Зернышко
может не промеж жерновов угодить, а промеж семечек, да ещё жареных. Учить
русских интеллектуалов аполитичности было не нужно, они сами это превосходно
умели. Правда, при этом те же интеллектуалы утешали свою совесть имитацией
оппозиционного духа, "фигой в кармане".
Часто они утешали себя тем, что компромисс поможет им "сделать дело".
Это бывало правдой, особенно, когда речь шла о технической интеллигенции.
Однако, в случае с гуманитарной интеллигенцией, которая могла заработать
на жизнь только активно обслуживая идейные нужды режима, компромисс обычно
оказывался бесплодным.
Приход к религии сам по себе не мог изменить психологии советских гуманитариев.
Из их воспоминаний о Мене следует, что о. Александр часто заявлял, что
жизнь на Западе скучнее, чем в России, никогда никого не попрекал. Означает
ли это, что Мень действительно полагал, что Россия - страна нормальная
и вменяемая? Возможно ведь и другое объяснение: подобно некоторым другим
друзьям Глазова, Мень оставался в России из самопожертвования, чтобы утешить
тех, кто был слишком советским человеком, чтобы уехать, бунтовать и творить.
Аверинцев сравнивал Меня с миссионером среди дикарей. Не вернее ли сравнение
с латиноамериканским патером, который пошел окормлять "генералов песчаных
карьеров", погрузился в безнадежность трущоб, чтобы разделить эту
безнадежность? В таком случае, "стратегия" Меня была стратегией
отчаяния (или смирения), стратегией безграничной веры, исходившей из того,
что по-человечески ситуация уже вполне безнадежная, но всегда есть возможность
чуда и необходимость утешения. Но именно советская интеллигенция не согласна
считать, что она существует "in articulo mortis", что она - овца
не заблудившаяся, а уже издыхающая, что её компромиссы столь же бессмысленны,
как предсмертные судороги.
Глазов писал:
"Живя в своём маленьком мирке, советская интеллигенция
занята пересудами о знакомых, осуждением властей. Но большинству и в голову
не приходит, что можно сознательно пойти навстречу своей трудной судьбе.
Для меня всё это было, сказать откровенно, неожиданностью, поскольку я
привык думать о людях лучше, чем о них свидетельствовали их поступки.
Впрочем, не этим ли конформизмом интеллигенции объясняется отчасти завидное
долголетие советской власти? ... Наша интеллигенция погружена в свою так
называемую научно-исследовательскую работу, которая часто похожа на новое
платье для короля из сказки Андерсена. Но признаться в этом она не хочет
и своё дело считает исключительно важным. В сущности, интеллигенция тратит
свою жизнь, душу, энергию впустую, но ведёт себя при этом с большим достоинством.
КГБ всё это отлично знает и старательно пестует это «самоуважение» (Глазов
Ю. В стране отцов. М., 1997. С. 111-112).
Трагедия Меня была в том, что он в 1985 году каялся в том, в чем был
не виноват, он "предавал" тех, кого не существовало. Трагедия
была не в том, что Мень предал прихожан-диссидентов, а в том, что у него
не было прихожан-диссидентов. Единственным настоящим диссидентом был он
сам.
Отходы
Сам Глазов в том же мемуаре писал, что уже в 1969-м году более не был
"уверен, что ... героизм отдельных людей нужен. Что произойдёт, если
они выступят с резкими протестами? Как и меня, их исключат из Академии
наук или университета. Конечно, я бы глубоко уважал их за смелость, но
положения в стране это не изменило бы. Если их и не посадят, то прибавится
ещё несколько безработных — живой упрёк нашей интеллигенции, которая умела
дистанцироваться от тех, кто с открытым забралом выступал против репрессии
властей" (184).
Глазов вспоминает, как он был подвергнут традиционному остракизму светской
интеллигенцией, как Якунин был подвергнут остракизму (Мень, кстати, был
исключением и не перестал с Якуниным общаться). "Все потихоньку возмущаются,
негодуют, изрекают в своём кругу глубокие истины об обществе, в котором
живут, и прячут фигу в кармане. Тех немногих, что выступают с открытым
забралом, выслушиваюот вполуха, а потом подвергают безжалостному остракизму"
(154).
*
*
Свой критерий различения тоталитаризма от авторитаризма предложила Наталья Трауберг: "Разница проста: лезут тебе в душу или нет". По её мнению, Франко - авторитаризм, Муссолини (тем более, Сталин и Гитлер) - тоталитаризм. "При авторитаризме пристойная жизнь стоит не головы, а голоса. Теперь и этого нет, буквально каждый может писать и говорить. Да, официальной карьеры он не сделает, но кому она нужна?"
Различие, видимо, тогда следует проводить между режимом, в котором возможна карьера помимо официальной - карьера в гражданском обществе, в академической среде, и режимом, в котором карьера возможна только официально. "Лезет в душу" пост-советский режим или нет? Безусловно, лезет. Другое дело, что лезание это называется иначе, но оно есть. При Сталине и Брежневе западные левые закрывали глаза на российскую несвободу. При Ельцине и Путине на эту несвободу стали закрывать глаза западные реакционеры, особенно христианские. У них оказался единственный критерий свободы: свобода - там, где кесарь демонстрирует почтение к христианским святыням.
Наконец, сохраняется еще и такая "малость", как жилищный вопрос. Авторитетарен или деспотичен режим, который контролирует каждый квадратный сантиметр страны и определяет, кто имеет право строить храм, а кто нет? Запретить строить храм - это ведь не означает "лезть в душу". Однако, если бы Александр Мень продолжал быть в "катакомбной Церкви", вряд ли бы с ним познакомились тысячи людей - не по книжкам, а лично, физически познакомились. А ведь не только от Меня зависело, быть ему на горе или под горой. В конце-то концов враги его задвинули - аж под землю. Друзья и последователи, правда, выкопали, но исключительно с целью сделать из него мумию и с этой мумией дефилировать, как другие дефилируют с "десницей Предтечи".
Когда осторожность - предательство
Один московский человек, за блогом которого я послеживаю, потому что он мне крайне симпатичен своими демократическими убеждениями и готовностью их защищать, вдруг наставительно заметил мне, что не высказывался о Навальном и не будет высказываться. Я сразу от его блога отписался. Это худшая разновидность аполитичности - попытка остаться чистеньким, проскользнуть меж струй.
С отцом Александром Менем, его же память через пару дней, помимо прочего, было хорошо и легко, потому что было понятно: он - свой. Он антисоветчик на сто процентов. Когда один из его прихожан стал пытаться любить членов политбюро во имя исполнения Евангелия, это вызвало у него лишь веселое недоумение. Он не был активным диссидентом, совершенно сознательно себя ограничил, но его политические взгляды были абсолютно прозрачны, всем известны и у большинства, конечно, вызывали ненависть. Потому что и тогда большинство - в том числе, среди москвичей с высшим образованием - составляли "системные оппозиционеры", днем с эстрады развлекавшие совков, а вечером на кухне поносившие их. Все, что расцвело при Ельцине-Путине - черносотенство, лукавство, шовинизм, ставка на подловатость и силу - все было уже в 1970-е. Ну не КГБ же подавило диссидентское движение - свои подавили.
С шовинистами, черносотенцами, нацистами от православия не хорошо, но легко. Полная ясность. А вот с кем и не хорошо, и не легко - так это с теми, кто вроде бы свой - но только вроде бы. Молчит и гордится, что не высказался про Навального. Средний путь, мол, шествую. Никого не оттолкнул. Да всех оттолкнул, привлек только подобных себе, желающих и рыбку съесть, и не замочиться.
Отец Александр Мень тоже не стал бы высказываться про Навального, скорее всего. Только вот дьявольская разница между тем, кто не высказывается, а все понятно, что он думает - и тем, кто не высказывается, и все понятно, что он не думает, а просто юлит и дипломатничает. Сформулировать эту разницу трудно, а ведь она очевидна. Относится не только к неверующим, не только к православным - на протестантской и католической номенклатуре тоже отлично видно. Разница - в глазах. У одних в глазах есть огонек, у других - лампочка. Спаси, Господь, от лампочки... О тех, у кого в глазах фольга со стеклышком, уж просто помолчим-помолимся.
С православием в России сейчас точь в точь то же, что с коммунизм-социализмом в России в 1920-е годы. Еще едут с Запада энтузиасты – итальянские коммунисты, американские социалисты – как мухи на мед. Кремль только рад. Какой-то сантехник из Лиона делается настоятелем прихода в Мордовии (взгляды у него вполне радонежские). Римо-католик из Италии безо всякого отречения от филиоквы становится священником у митр. Илариона Алфеева, этому Эренбургу православия. Ну, неверно – Эренбург, в отличие от Алфеева, никаких спецопераций на Западе не провертывал. Скорее, Кольцов или Молотов. Судя по тому, что на посадку Алехиной и Толоконниковой западные энтузиасты не отреагировали, они из тех, кто готов проглотить любую дрянь, лишь бы «делать дело Церкви». А кто-то – менее целеустремленный – уедет. Так и в 1930-е годы одни делали ноги от сталинского социализма, а другие растворялись в нем. Но ведь до ХХ съезда оставались «очарованные» - точнее, желавшие быть очарованными. А что делать, нехорошо человеку быть одному!
Хочется верить, что, помимо Бога, есть еще где-то целая страна, где подобные тебе не маргиналы, а основное население. Так вот: нету! Христианин – всюду маргинал. Маргиналов может быть много, но они от этого не становятся истеблишментом, как хлеб и рыбы, которые умножил Господь, превратились в много хлебов и много рыб, а не в государственных чиновников. И хлеб с вином, которые благословляет Господь, превращаются в Его Тело и Кровь, а не в госчиновника.
Недавно в сети восхищались объявлением в каком-то казенном храме – мол, придите к нам, атеисты и неверующие, довольные и недовольные, мы добрые, мы всех принимаем. Восхищались каким-то архиереем, который против посадки Алехиной и Толоконниковой высказался. Ну да, мило. А веры – нет. Ну, приглашают. Скорее всего, от чистого сердца. Так и в большевистской России то и дело какой-нибудь молодой энтузиаст, попавший в состав парткома, начинал искренне выпендриваться и строить социализм. Его могли довольно долго терпеть, если не переходил на личности. Но все равно это был обман, только слепленный с самообманом. И опять: вот у отца Александра Меня его дело не было обманом с самообманом, а у тех, кто нынче конференции памяти его проводит под казенным благословением – именно самообман (пока еще не обман). Не они изменились – ситуация изменилась.
Но, конечно, основная проблема все же не конформисты, вольные или невольные приспособленцы-самооскопленцы. Все мы в той или иной степени скопцы не ради Христа, а ради душевного спокойствия. С духовной потенцией как и с физиологической, по старинному присловью - вместе тесно, врозь скучно. Главная беда - якобы "разочаровавшиеся", которые, по старой же поговорке, "от одного берега отплыли, к другому не приплыли". От казенного православия с возмущением отчалили и никуда не причалили и, что хуже, принципиально причаливать и не собираются. Что бросил он в краю далеком - ясно, на борту крупными буквами написано, ясно и то, что ничегошеньки он нигдешеньки не ищет. Хорошо если, коли человек при этом понимает ущербность своего состояния, а многие думают, что это и есть истинное христианства. Ну как наша РПЦ МП - церковь макарон и пасты, где вроде бы макаронам поклоняются, но, насколько мне известно, отнюдь их не едят и даже на ушах не носят, что уж вовсе предательство идеалов.
|
