Если собрать все слезы, пролитые в Сибири, то пожалуй, будет понятно, отчего там столько болот и трясин — бездонных, как страдания неповинных людей. — «Воспоминания»
Люди в Новосибирске очень открытые, доброжелательные. В Сибирь отправляли ссыльных со всей России, так что история края — история совместного выживания самых разных людей, оказавшихся здесь не по своей воле[1].
— Александр Баянов
Через сутки с небольшим, ранним утром, пароход подходил к Тобольску, единственному сколько-нибудь населённому городу на всём громадном расстоянии между Тюменью и Томском. За Тобольском вскоре начинается безлюдный, пустынный приобский край, теряющийся в тундрах Ледовитого океана; деревни и юрты будут попадаться всё реже, а два попутные городка, Сургут и Нарым, брошенные в этой неприветной и мрачной пустыне, — захолустные сибирские дыры, называемые городами единственно потому, что в них живут исправники.
Нехлюдов вернулся в горницу, разделся и лёг в постель не без опасения о клопах, присутствие которых заставляли подозревать оторванные грязные бумажки стен. <...>
Опасения его оправдались. Только что он потушил свечу, его, облипая, стали кусать насекомые.
«Отдать землю, ехать в Сибирь, — блохи, клопы, нечистота… Ну, что ж, коли надо нести это — понесу».
Снится мне часто сибирский лес. Снится он мне зелёный, глухой, полный тайны своих непроходимых болот, «окон», с бездонной топью, прикрытых изумрудно-ярким мхом, над которым высится богун-трава, да лютик легкокорный.
«Гнус», то есть комариная сила, действительно, бич здешнего лета. Миллиарды личинок сплавляет тайга в июньском половодье мощных рек своих, и начинается погибель человеков и беснование скота!.. Я знал людей, которых комариная язвительность подвигала на акты противодействия, совершенно фантастические, — в роде того, что раскладывался, например, костёр на террасе, а сомнительное благоразумие этой отчаянной меры обличалось уже тогда, когда дом пылал, как свеча. Другая известная мне заимка сгорела от того, что конюх, не зная, как спасти от «гнуса» совершенно замученную старую лошадь, разложил маленький костёр у неё под брюхом. Комары лошадь кусать перестали, но сперва от конюшни, потом от всей заимки остались одни воспоминания. Кто незнаком с злобным сыном тайги, енисейским гнусом, тот, пожалуй, не поверит этим анекдотам; кто знаком, не только поверит, но ещё и надбавит на них лишку.
В периоды сильных ветров, — а ветряных дней надо считать на здешнем плоскогорье из тридцати дней в месяце верных двадцать пять, — песок способен довести непривычного человека до бешенства, до отчаяния. Просыпаешься с земляным вкусом во рту, с целым сугробом в носоглоточной полости. Наслышавшись, что Минусинск — чуть ли не самая здоровая окраина Восточной Сибири, «Сибирская Италия», я был изумлён на первых порах старообразными лицами местных женщин: все они какие-то серые, увядшие, будто долго болевшие. Спросишь знакомого:
— Ваша супруга была нездорова?
— Откуда вы взяли? В жизни ещё не хворала.
Сибиряк — потомок скваттеров, пришедших в тайгу с топором в руках и ружьём за плечами, — наследственный и естественный враг дерева. Если в сибирской деревне вы видите при хате садочек с рябиною, можете заранее и почти безошибочно угадать, что двор принадлежит новосёлу или крестьянину из ссыльных и, вероятнее всего, малороссу; природный сибиряк деревом себе солнца не загородит. Уж очень много горя натерпелись от первобытной тайги предки, когда врубались в неё медленно, шаг за шагом, клали просеки и тропы, делали засеки, ставили заимки, поднимали первые десятины варварского подсечного хозяйства. У потомков старое горе это выродилось в противотаёжный инстинкт, бессознательно играющий при виде каждой, сколько-нибудь значительной, древесной поросли. Обеднение некогда таёжных, теперь уже искусственно степных, сибиряков топливом, конечно, ещё больше обостряет похоти этого инстинкта и подстрекает его к разрушительным подвигам…
...я даже намеривался написать что-нибудь подобное — по следам книги «Царь-рыба», но как переселился в Сибирь, да как немножко, с краю можно сказать, коснулся этих «следов», то и понял, что с ума спячу иль умру досрочно, если возьмусь «отражать» то, что произошло и происходит в Сибири и с Сибирью. Как её, милую и могучую, измордовали, поувечили, изнахратили и изнасиловали доблестные строители коммунизма.[2]
При жизни отца все правые ящики его стола были заполнены «арестантскими» письмами, живыми знаками благодарности. Писали из тюрьмы, и с пересылочных этапов, и с поселения в Сибири, и с Сахалина. <…> Большинство писем были наполнены благодарностью за материальную помощь. — «Сколько стоит человек»
