Жизнь политика и адвоката всегда чревата конфликтами. Марк Туллий Цицерон за много лет бурной политической и судебной деятельности приобрел себе как верных друзей, так и непримиримых врагов. Он не раз оказывался активным участником острого, изобилующего всяческими опасностями противостояния. Часто Цицерон добивался быстрых и внешне легких побед, как это было в случаях с Верресом и Катилиной, иногда победы доставались ему с превеликим трудом, как это было в борьбе с Клодием, а иной раз он терпел поражение, но сохранял при этом честь и достоинство, как это произошло в противостоянии с Цезарем. Пожалуй, лишь однажды конфликт, в который вступил Цицерон, принял характер смертельной схватки - схватки с Марком Антонием. Уже одно это обстоятельство побуждает обратить пристальное внимание на данный эпизод римской истории. Но есть и еще одно очень важное обстоятельство.

Как правило, источники, особенно, если это касается древних эпох в развитии человечества, сообщают нам более или менее подробные сведения о решениях и поступках тех или иных исторических личностей, значительно реже - об их замыслах и планах, почти никогда - о побудительных мотивах совершаемого. Это заставляет исследователей, порой, громоздить одну гипотезу на другую, не приближаясь, а, возможно, все более удаляясь от истины. Поэтому настолько бесценно для историка огромное литературное наследие Цицерона, состоящее из речей, писем, трактатов, позволяющее

вскрыть подноготную сторону многих важных событий последнего века республики. Но случай с Марком Антонием вообще особый - мы знаем побудительные мотивы обоих участников борьбы. К сожалению, речи Антония, направленные против Цицерона, не сохранились, а их пересказ Плутархом и Дионом всегда краток и содержит лишь общую информацию. Однако, благодаря знаменитому антиантониевскому памфлету Цицерона, написанному оратором осенью 44 г.¹ и названному 2-й Филиппикой, мы можем досконально понять не только почему Цицерон ненавидел Марка Антония всеми фимбрами души, но и почему будущий триумвир считал великого оратора своим злейшим врагом. 2-я Филиппика состоит их двух частей, в первой из которых (главы I-XVII ) Цицерон детально разбирает все обвинения, высказанные Антонием в его адрес, а во второй (главы XVIII-XLVI) сам яростно нападает на преемника Цезаря, рассматривая его жизнь с юных лет и показывая, как постепенно накапливались у обоих враждебные чувства друг к другу, чтобы теперь вылиться наружу.

Цицерон и Антоний принадлежали к разным поколениям, оратор был старше будущего триумвира на 23 или 24 года.² Цицерон уже готовился к своим первым выступлениям на Форуме, когда в семье Марка Антония, впоследствии прозванного Критским, родился старший сын. Произошло это, скорее всего, в 83 г. Большая разница в возрасте и неспешное на первых порах развитие

политической карьеры Марка Антония были главными причинами того, что жизненные пути впоследствии двух непримиримых противников долгие годы не пересекались. При всем том Антоний, вероятно во второй половине 60-х годов, посещал дом Цицерона, проходя таким образом наряду с другими отпрысками аристократических семейств курс обучения у знаменитого к тому времени оратора (Cic., Phil., II, II, 3). Однако доброй памяти о себе он не оставил, потому что делал это крайне неохотно и нерегулярно (Ibid.), да и, как выяснилось вскоре, по натуре своей тяготел к другому направлению в ораторском искусстве, чем придерживался Цицерон, а именно, азиатскому (Plut., Ant, 2). При этом, наверняка, дело было не только в характере и увлечениях Антония, но и в отношении молодого человека к великому оратору, которое было очень далеко от любви и даже уважения, так как именно в те годы у Антония появились первые веские основания, чтобы ненавидеть Цицерона.

Еще в течение многих лет жизнь напрямую не будет сталкивать впоследствии непримиримых врагов, но уже в 60-е годы судьбы близких и родных Марка Антония переплелись самым причудливым образом с судьбой Цицерона. А ведь спустя 20 лет, в 44 г., Антоний сам признается, что семейные традиции, а также семейные несчастья, виновником которых был Цицерон, стали важнейшими истоками ненависти к оратору и консуляру (Cic., Phil., II, VI, 14; VII, 17; Ср.: Plut., Ant, 2).

Во-первых, речь идет о дяде Марка Антония Гае Антонии Гибриде, сопернике Цицерона на консульских выборах 64 г., а затем коллеге по консулату 63 г.³ Гай Антоний сам по себе был одиозной личностью, запятнавшей свое имя участием в сулланских проскрипциях, грабежами в Греции, за что был привлечен к суду

Юлием Цезарем (Asc., p. 75,79; Plut., Caes., 4), а в 70 г. даже был исключен из сената, правда, вскоре обратно в него принят. Но для Цицерона ко всему прочему имя Гая Антония было неразрывно связано с именем Катилины (Cic., Or. in tog. cand., Ascon., p. 74-84). По словам Саллюстия, они были близкими друзьями, и Катилина рассчитывал стать консулом на 63 г. вместе с Гаем Антонием, чтобы действовать сообща (Sall., Cat., 21, 3). Поэтому Цицерон обвинял Антония, и не безосновательно, в том, что тот участвовал в так называемом первом заговоре Катилины 65 г., был осведомлен о планах заговорщиков в 63 г. (Cic., Cat., III, 14; Plut., Cic., 12), а затем под предлогом болезни отказался командовать армией в решительной битве с Катилиной в январе 62 г. (Sall., Cat., 59, 4; Dio, XXXVII, 39,4).

Однако, как это не покажется странным, Цицерон не стал раздувать конфликт со своим коллегой, а напротив, заключил, по-видимому, взаимовыгодное соглашение с ним. Он без жребия уступал Гаю Антонию наместничество в провинции Македония, сам в конечном итоге отказавшись вообще от какой-либо провинции, так как вовсе не желал покидать Рим даже после консульства (Plut., Cic., 12). Этим шагом он смог "ублаготворить этого человека", как пишет Плутарх, и заставить "Антония, словно наемного актера, играть при себе вторую роль на благо и во спасение государства" (Ibid.)⁴. Однако это решение Цицерона, очевидно, не было безупречно с нравственной точки зрения, так как есть все основания предполагать, что он уступил провинцию Антонию не бескорыстно, а со значительной выгодой для себя (Cic., Att., I, 12; 13; 14; Fam., V, 5, 6). Таким образом оратор впутал себя в весьма неприятную историю, из которой не мог выпутаться много лет, вынужденный резко протестовать против досрочного отзыва Антония из провинции, а в 59 г. защищать в суде

своего бывшего коллегу по консулату, обвиненного в старых и новых прегрешениях, причем безуспешно - Гай Антоний был осужден (Cic., Cael., XXXI, 74, Flac., II, 5, De dom, XVI, 41; Val. Max., IV, 2, 6, Dio, XXXVIII, 10)⁵.

Марк Антоний всегда относился с большим почтением к своему дяде, чувствуя, возможно, некое родство душ. Тот же, безусловно, оказывал значительное влияние на племянника, особенно, тогда, когда стал еще и его тестем, выдав замуж за Марка Антония одну из своих дочерей. Правда, развод, произошедший в 47 г. сопровождался большим скандалом (Plut., Ant., 9), но если это и омрачило отношения Марка Антония с дядей (Cic., Phil., II, XXIII, 56), то ненадолго. В 42 г., будучи триумвиром, Антоний сделал дорогой подарок своему престарелому дяде, обеспечив выборы Гая Антония в цензоры (CIL. Vol. I. P.466)⁶. Несомненно, дядя привил племяннику, по меньшей мере, неприязнь к Цицерону, чуждому ему и по политическим взглядам и по образу жизни. Мог Гай Антоний привить и чувство презрения к оратору, предоставив своими рассказами о тайных соглашениях консулов 63 г. много сведений, компрометирующих Цицерона.

Во-вторых, еще более сильным побудительным мотивом вражды Антония к Цицерону, без сомнения, стала семейная трагедия. После смерти отца⁷, когда Марку, старшему из трех братьев, было немногим более 10 лет, его мать Юлия, происходившая из дома Цезарей и отличавшаяся, по словам Плутарха, "благородством натуры и целомудрием" (Plut., Ant., 2), вторично вышла замуж, на этот раз за Корнелия Лентула. И друзья, и враги Марка Антония, в том числе Цицерон, всегда признавали огромное влияние отчима на его воспитание (Cic., Phil., II, VI-VII, 14-18).

Вот почему казнь Лентула в 63 г. за участие в заговоре Катилины (Sall., Cat., 55) стала настоящей трагедией как для Юлии, так и для самого Марка Антония, а Цицерон, раскрывший заговор и руководивший как консул казнью заговорщиков, заклятым врагом. С тех пор Антоний "предпочел быть похожим на отчима" (Cic., Phil., II, VI, 14) и никогда не забывал об этой семейной трагедии. Он не упускал случая напомнить о ней Цицерону, не стесняясь присовокуплять откровенную ложь, что якобы даже тело отчима не желали выдать, пока мать не обратилась с мольбою к супруге Цицерона (Сic., Phil., II, VII, 17; Plut., Ant., 2). По-видимому, делал он это настолько настойчиво, что сложилось представление, впоследствии отраженное Плутархом, согласно которому именно это событие "послужило поводом и началом лютой вражды Антония к Цицерону" (Plut., Ibid.).

С другой стороны, были свои основания и у Цицерона испытывать неприязнь к Марку Антонию еще задолго до того момента, как политические события 40-х годов столкнули их лицом к лицу. Нет, тот не был виновником гибели родных Цицерона или причиной жизненных неудач оратора - основания Цицерона имели иной характер. С юных лет Марк Антоний нагло попирал все морально-нравственные устои старого римского общества, без которых невозможно было стать добропорядочным, благонамеренным гражданином - vir bonus, т. е. соответствовать столь любимому Цицероном идеалу. Вместе с друзьями-сверстниками Марк Антоний предавался всевозможным порокам, главными из которых были пьянство, распутство и мотовство (Plut., Ant., 2). Спустя много лет, когда завязавшаяся смертельная схватка позволила обоим противникам открыто говорить обо всех вещах, Цицерон напомнил в своем памфлете о нескольких эпизодах молодости Антония, наверняка, хорошо известных всему Риму. При этом, "есть вещи, о которых я, соблюдая приличия, говорить не могу, - не преминул заметить оратор, - а ты, конечно, можешь и

тем свободнее, что ты позволял делать с собой такое, что даже твой недруг, сохраняя чувство стыда упоминать об этом не станет" (Cic., Phil., II, XIX, 47). Но даже тех историй, которые приличие позволило Цицерону рассказать, вполне достаточно, чтобы сделать вывод о глубоком нравственном падении Марка Антония.

Во-первых, мы узнаем, что еще до совершеннолетия Антоний промотал все состояние отца, но на этом не остановился, а наоборот, только вошел во вкус, так что через несколько лет его долги исчислялись астрономической суммой в 6 миллионов сестерциев или 250 талантов, как указывает Плутарх (Cic., Phil., II, XVIII, 44-45; Plut., Ant., 2). Во-вторых, как только он достиг совершеннолетия, то погряз в самом непристойном разврате. "Сначала ты был шлюхой, доступной всем, - с возмущением говорит Цицерон, - плата за позор была определенной и не малой, но вскоре вмешался Курион, который отвлек тебя от ремесла шлюхи и - словно надел на тебя столу - вступил с тобой в постоянный и прочный брак. Ни один мальчик, когда бы то ни было купленный для удовлетворения похоти, в такой степени не был во власти своего господина, в какой ты был во власти Куриона. Сколько раз его отец выталкивал тебя из своего дома! Сколько раз он ставил сторожей, чтобы ты не мог переступить его порога, когда ты все же под покровом ночи, повинуясь голосу похоти, привлеченный платой, спускался через крышу" (Ibid.). Наконец, уже в молодости Антоний предавался безудержному пьянству, пороку, который с годами только усиливался (см., например: Cic., Ibid., XXV, 63). Конечно, нужно учитывать, что Цицерон был не беспристрастным судьей, а политическим противником Антония, и это не постановление суда, а эмоциональный памфлет, где краски сгущены, - все равно пороки Антония настолько были общеизвестны и настолько бросались в глаза, что вряд ли могли способствовать возникновению добрых чувств у оратора.

Еще одним немаловажным основанием для возникновения у Цицерона неприязни к Антонию была претензия будущего триумвира на право называться красноречивым оратором (Cic., Phil., II, IV, 8). Уже сама эта претензия, не имевшая под собой, по мнению Цицерона, никаких оснований, безусловно, раздражала великого оратора. Однако Антоний к этому добавил еще одно "прегрешение", выбрав неверное, естественно, на взгляд Цицерона, направление в ораторском искусстве - "азиатское", правда, как замечает Плутарх, имевшее "большое сходство с самою жизнью Антония, полною хвастовства и высокомерия, глупого самомнения и непомерного честолюбия" (Plut., Ant., 2).

Таковы изначальные истоки неприязни между Марком Туллием Цицероном и Марком Антонием. Но как получилось, что истоки неприязни превратились в реку ненависти, затем в бурный поток смертельной вражды, который погубил Цицерона и навсегда запятнал позором имя Антония? Ведь политическая жизнь во все времена наполнена условностями, компромиссами, необходимостью лицемерить, скрывать истинное отношение, так что при определенных обстоятельствах Марк Антоний мог никогда и не дать волю проявиться своим чувствам к Цицерону, а великого оратора окружало такое количество "золотой" римской молодежи, что он мог не раз убедиться, что нравственным обликом и своим поведением Антоний мало чем отличается от своих сверстников, однако это не мешало ему с уважением и добрыми чувствами, а порой просто по-отечески, относиться к Куриону, Целию, Долабелле - римлянам поколения Антония.

Таким образом, должны были сложиться вполне определенные обстоятельства, которые бы вызвали смертельную схватку между Цицероном и Антонием. Чтобы понять и оценить их, необходимо, с одной стороны, выделить события римской истории 50-40-х годов, в которые Цицерон и Антоний были непосредственно вовлечены, с другой - проследить, как складывались отношения

между ними в эти годы. Историю этих взаимоотношений можно разделить на три этапа:
- до 49 г., когда нет вражды только потому, что практически нет отношений;
- с 49 по март 44 г., когда отношения становятся довольно тесными, а вражда скрывается ради Цезаря;
- с марта 44 по декабрь 43 г., когда вражду уже не скрыть и вопрос стоит о жизни или смерти.
В данной статье мы рассмотрим все обстоятельства, предшествовавшие и постепенно подготавливавшие смертельную схватку, разразившуюся между Цицероном и Антонием осенью 44 г.

Как уже было сказано выше, первая ниточка, причудливым образом связавшая судьбы Антония и Цицерона, образовалась в 63 г., но стала очевидной значительно позже благодаря стараниям Антония. Более осязаемо их судьбы стали переплетаться в 50-е годы, наполненные внешнеполитическими успехами римской республики и ростом внутреннего напряжения. Для Цицерона это были непростые, тревожные годы, пришедшие на смену славным 60-м, для Антония - годы выбора пути, и в политике, и в жизни.

В начале 50-х годов Марк Антоний оказался в числе приспешников Клодия, очевидно, самого ненавистного врага Цицерона в те годы (Plut., Ant., 2)⁸. Спустя много лет Цицерон, конечно, преувеличивая роль Антония, придумает яркую метафору, назвав его "факелом всех поджогов Клодия" (omnium incendiorum fax) (Cic., Phil., II, XIX, 48). Однако Антоний пребывал в банде Клодия недолго, "быстро пресытившись бешенством их главаря, а к тому же и страшась его врагов, которые уже соединяли свои силы", как указывает Плутарх (Ibid.). Через несколько же лет, в 53 г., когда Антоний добивался квестуры, он открыто встал на сторону врагов Клодия, за что получил похвалу от самого Цицерона в

знаменитой речи в защиту Милона. "Недавно Марк Антоний подал всем честным людям великую надежду на избавление, - говорил оратор, - и этот знатный юноша смело взял на себя важное государственное дело и уже держал этого зверя (Клодия - М.Б.), уклонявшегося от петель суда, запутавшимся в тенетах" (Cic., Pro Mil., XV, 40). Эти несколько хвалебных слов, произнесенных Цицероном в апреле 52 г., являются первым упоминанием имени будущего триумвира в произведениях оратора. Впоследствии Цицерон не раз вспоминал этот важный эпизод в его взаимоотношениях с Антонием (Сic., Att., XIV, 13b, 1), особенно тогда, когда тот обвинил его в подстрекательстве убийства Клодия (Сic., Phil., II, IX, 21; XX, 49). Парируя это обвинение, Цицерон напомнил, что тогда, за год до гибели Клодия, сам Антоний "с мечом в руках преследовал его на форуме, на глазах у римского народа, и... довел бы дело до конца, не устремись он по ступеням книжной лавки и не останови он нападения, загородив проход" (Ibid., IX, 21). "Хотя ты и пытался сделать это по собственному почину, а не по моему наущению, - подчеркивает далее в том же памфлете оратор, - все же ты открыто заявлял, что ты - если не убьешь его - никогда не загладишь обид, которые ты нанес мне" (Ibid., XX, 49).

Чем же были вызваны в тот год столь пылкие порывы Антония заслужить прощение и даже благосклонность Цицерона? Безусловно, порывы весьма лицемерные и далекие от искренних чувств. Ответ на вопрос дает сам Цицерон: в своем стремлении стать квестором Антоний очень нуждался в помощи и поддержке оратора (Ibid.). Приехав в Рим из Галлии, Антоний, очевидно, по прямому указанию Цезаря, сразу обратился к Цицерону. Возможно, оратор и не преувеличивает, когда пишет, что соискатель квестуры приехал в его дом даже раньше, чем к своей матери (Ibid.). В течение нескольких месяцев Антоний, во всем проявлял уважение к оратору, всячески пытался показать Цицерону, что он настолько раскаялся в своих ошибках, что даже готов

убить Публия Клодия, и в итоге получил от него помощь при соискании квестуры (Ibid.). Что же побудило Цицерона помочь человеку, к которому он не питал добрых чувств и в неискренности которого вряд ли мог сомневаться? И на этот вопрос дает ответ сам Цицерон: его настоятельно попросил об этом Цезарь (Ibid.). Вот так уже в 53 г. Цезарь оказался между Антонием и Цицероном, вернее выше и Антония и Цицерона. Одной его просьбы было достаточно, чтобы между ними установился притворный мир и даже некая идиллия в отношениях. Цезарь вплоть до своей смерти будет играть огромную роль во взаимоотношениях Цицерона и Антония. Ради Цезаря и тот, и другой должны будут тщательно скрывать свою взаимную вражду.

Показательно, что спустя много лет Антоний сумел разрушить даже эту кратковременную внешнюю идиллию, возникшую в отношениях между ним и Цицероном в 53 г. Он заявил, что в тот год отказался от соискания авгурата в пользу Цицерона (Cic., Phil., II, II, 4). Совершенно естественна реакция Цицерона, назвавшего подобное заявление "невероятной дерзостью" и "вопиющим бесстыдством" (Ibid.). Можно поверить словам Цицерона, что тогда вся коллегия авгуров желала видеть в своих рядах именно Цицерона и что Гней Помпей и Квинт Гортензий предложили его кандидатуру (Ibid.). Марк Антоний же в тот год не мог получить никакой поддержки в этом соискании, так что он равным образом мог отказаться от диктатуры в Риме или царского трона в Парфии. А вот то, что он желал быть авгуром, не вызывает никакого сомнения, однако смог добиться этого только через три года, в совершенно другой политической ситуации и при поддержке Куриона, перешедшего в 50 г. на сторону Цезаря и потратившего огромные деньги, чтобы доставить Антонию и место в коллегии авгуров и должность народного трибуна (Cic., Ibid.; Plut., Ant., 5). Цицерон никак не откликнулся тогда на выдвижение Антония, хотя многочисленные письма 50 г.

полны тревоги за судьбу республики, но места для Антония в них нет. Только по прошествии многих лет, в 44-43 гг., оратор со всей силой своего гнева обрушился на трибунат Антония, называя его губительным для государства (Cic., Phil., II, XXI-XXII, 51-55).

Это все, что можно сказать о первом этапе взаимоотношений Антония и Цицерона.

Разразившаяся в начале 49 г. новая гражданская война в римской республике открыла второй этап в отношениях будущего триумвира и великого оратора. Спустя несколько лет, уже после убийства Цезаря, оба будут называть своего противника - Антоний Цицерона, а Цицерон Антония - главными виновниками и разжигателями гражданской войны, безусловно, преувеличивая роль и того и другого (Cic., Ibid., IX, 23; XXI-XXII, 51-55). Если бы к тому времени еще были живы главные участники борьбы 49-48 гг. - Цезарь, Помпей, Катон и другие, если бы они могли слышать подобные речи, читать эти строки, они вряд ли бы удержались от ухмылки, прекрасно понимая, что гражданская война вспыхнула бы и без интерцессии Антония и тем более без "подстрекательств" Цицерона. Несомненно другое - Антоний вступил в эту борьбу, четко и бесповоротно определившись в своем выборе, как верный сторонник Цезаря, входивший в ближайшее окружение будущего диктатора, что покажет уже весна 49 г. А вот Цицерон по большому счету находился на распутье и ему еще предстояло сделать очень непростой выбор. Бурные события января 49 г. до н.э. - объявление в республики военного положения, переход Цезаря через Рубикон и его стремительное движение вглубь Италии - во многом застигли оратора врасплох⁹. Все-таки он почти на два года из-за наместничества в Киликии был оторван от собственно римских дел и, несмотря на хорошую осведомленность о событиях в Риме благодаря переписке, до конца не представлял с какой скоростью увеличивается

пропасть между партиями Помпея и Цезаря. Теперь, зимой 49 г. до н.э., Цицерон заперся в своей Формийской усадьбе, пытаясь как можно дольше оставаться в стороне от войны. По своему обыкновению, он вел частую переписку, прежде всего с Аттиком. Она вся наполнена искренней болью за судьбу отечества и тягостными раздумьями о собственном долге (особенно, Att., VII, 11; VIII, 2; VIII, 3; IX, 4). Главными "героями" этой части переписки являются, конечно, Цезарь и Помпей, об Антонии почти не слова, несмотря на то, что он все больше становится правой рукой Цезаря.

28 марта в Формии приезжает Цезарь (Cic., Att., IX, 18). Хотя Цезарю не удалось склонить Цицерона на свою сторону, нельзя сказать, что они расстались врагами. Но что больше всего поразило Цицерона, так это свита Цезаря, его окружение, в которое, наверняка, входил Антоний. Это в том числе и об Антонии говорит Цицерон, когда пишет в письме к Аттику: "Остальное, о, боги! Какое сопровождение, какая, как ты говоришь, жертва умершим (т.е. обреченные люди - М.Б.)". Очевидно, правы те исследователи, которые полагают, что именно этот день стал переломным для решения Цицерона в пользу отъезда к Помпею (Cic., Att., X, 6; Fam., V, 19)¹⁰. Не мог он представить себя в окружении Цезаря, не мог и не хотел представлять себя рядом с Антонием и ему подобными!

Молва быстро разнесла слух о том, что великий оратор намеревается покинуть Италию (Cic., Att., X, 8, 8a, 8b). Стал он известен, естественно, и партии Цезаря. Правда, к тому времени, в апреле 49 г. самого Цезаря уже не было в Италии, он отправился в Испанию, чтобы принудить к капитуляции легионы Помпея, находившиеся там. Командование же войсками, оставшимися в

Италии, он поручил как раз Антонию, дав ему приказ, "не допускать, чтобы кто-либо уехал из Италии" (Cic., Att., X, 10). Впервые судьба вознесла Антония так высоко, впервые Антоний и Цицерон столкнулись лицом к лицу, когда сила и власть в руках первого. Однако при всех различиях ситуаций 49 и 53 гг., была одна общая черта, накладывавшая свой отпечаток на отношения Антония и Цицерона. Эта черта - воля и желание Цезаря, с которыми и тогда и сейчас оба вынуждены были согласовывать свои поступки и даже манеру общения. Желание же Цезаря было однозначным - обходится с великим оратором так, чтобы не толкнуть его в лагерь врагов.

Между Антонием и Цицероном на короткое время, до середины мая, завязалась переписка, судить о которой можно из писем Цицерона к Аттику (Att., X, 8-15). Это бесценный исторический документ для реконструкции их взаимоотношений, внутри которого сохранилось даже два письма Антония к оратору. Внешне все выглядит вполне пристойно. В письмах встречаются такие выражения, как "наша дружба" (Att., X, 10, 2), "мой Цицерон" (Att., X, 8a, 2), даже объяснения во взаимной любви. По мнению Дж. Линдсея, благодаря этим письмам мы видим, что Антоний был "не тем полуграмотным, разгульным парнем, каким его часто изображают, но человеком, владеющим литературным стилем, который он умел изменять в зависимости от обстоятельств"¹¹. Однако все это лишь ширма, точнее сказать, соблюдение на этом этапе обоими "правил общения между порядочными людьми" (modo bonorum consuetudinem) (Сic., Phil., II, IV, 7), за которыми скрывается неприязнь друг к другу.

В послании к Аттику от 2 мая Цицерон помещает только что полученное письмо от Антония, которое Г.Ферреро считает "довольно учтивым"¹². На наш взгляд,

подчеркнутая Антонием в этом письме приверженность к азианизму с его витиеватыми и высокопарными выражениями делает текст письма крайне едким и выдает лицемерный характер. Да и сам Цицерон называет его "неприятным" (odiosas litteras) (Att., X, 8, 10). Так как это первые "стрелы", выпущенные друг в друга, полагаем целесообразным привести текст небольшого письма полностью (Att., X, 8a): "Народный трибун пропретор Антоний императору Цицерону привет. (1) Если бы я не любил тебя сильно и гораздо больше, нежели ты полагаешь, я бы не побоялся слуха, который о тебе распространился, особенно раз я считаю его ложным. Но так как я чту тебя сверх меры, не могу скрыть, что для меня важна и молва, хотя она и ложная. Не могу поверить, что ты собираешься за море, когда ты столь высоко ценишь Долабеллу и свою Туллию, самую выдающуюся женщину, и столь высоко ценим всеми нами, которым твое достоинство и значение, клянусь, едва ли не дороже, чем тебе самому. Тем не менее я полагал, что другу не подобает не быть взволнованным даже толками бесчестных, и испытал это тем глубже, что на меня возложена, по моему суждению, более трудная задача в связи с нашей обидой, которая возникла более от моей ревности, нежели от твоей несправедливости. Ведь я хочу, чтобы ты был уверен в том, что для меня нет никого дороже тебя, за исключением моего Цезаря, и что я вместе с тем нахожу, что Цезарь относит Марка Цицерона всецело к числу своих. (2) Поэтому прошу тебя, мой Цицерон, сохранить для себя полную свободу действий, отказаться от верности тому, кто, чтобы оказать тебе услугу, сначала совершил несправедливость, с другой стороны, - не бежать от того, кто, если и не будет тебя любить, чего не может случиться, тем не менее будет желать, чтобы ты был невредим и в величайшем почете. Приложив старания, посылаю к тебе своего близкого друга Кальпурния, чтобы ты знал, что твоя жизнь и достоинство - предмет моей большей заботы".

По-видимому, буквально на следующий день Цицерон получил новое, совсем короткое письмо от Антония. Раздражение, которое испытал оратор от этого "наставительного" письма, он не скрывает в послании к Аттику, датируемого 3 мая, правда, выдавая и свое лицемерие в отношениях с Антонием: "Как я слеп, что не видел этого раньше! - пишет Цицерон, - Посылаю тебе письмо Антония. Хотя я очень часто писал ему, что ничего не замышляю наперекор намерениям Цезаря, что помню о своем зяте, что помню о дружбе, что я мог бы, будь я иного мнения, быть с Помпеем, но что я, против своего желания разъезжаю с ликторами, хочу находиться в отсутствии и что даже теперь как раз насчет этого у меня нет определенного решения, - смотри, как он на это наставительно (???????????):

"Как справедливо твое решение! Ведь тот, кто хочет быть нейтральным, остается в отечестве; кто уезжает, тот, по-видимому, что-то решает насчет одной или другой стороны. Но не мне решать, по праву ли кому-либо уезжать или нет. Цезарь возложил на меня такую задачу: совсем не допускать, чтобы кто-либо уехал из Италии. Поэтому то, что я одобряю твой образ мыслей, не имеет большого значения, если я, тем не менее, не могу тебе сделать никакой уступки. Тебе, по моему мнению, следует послать письмо к Цезарю и его просить об этом. Не сомневаюсь, что ты добьешься, особенно если обещаешь, что будешь принимать во внимание нашу дружбу" (Att., X, 10, 1-2).

Помимо значительной доли лицемерия, которое сквозит с обеих сторон в этой переписки весны 49 г., есть еще одно обстоятельство, которое красной нитью проходит через все письма: и Цицерон и Антоний - лишь пешки в руках истинного "короля" - Цезаря, от которого зависит все, который решает позволить или не позволить, наказать или помиловать. Их любовь или нелюбовь друг к другу не имеет никакого значения, куда большее значение имеет отношение к ним Цезаря. Однако

при всем том, Цицерон не может скрыть, насколько ему несимпатичен Антоний, ни как человек, ни как государственный деятель. Так в одном письме он сообщает Аттику: "Я вообще приму у себя этого человека,... но он возит с собой в открытой лектике Кифериду, как вторую жену; кроме того, собралось семь лектик подруг или "друзей" (Att., X, 10, 3; 5). В другом замечает: "Обрати внимание на деяния государственного мужа: он вызвал письмом из муниципий десять старшин и кваттуорвиров; они прибыли в его усадьбу рано утром; сначала он спал до третьего часа; затем, когда его известили, что прибыли неаполитанцы и куманцы... он велел им прийти на другой день - он хочет помыться и справиться с поносом" (Att., X, 13, 1). Вместе с тем, надо заметить, что Цицерон пока достаточно осторожно даже в частной переписке выбирает слова для оценки Антония. Интересно сравнить, как изменился тон и характер выражений, использованных Цицероном для описания поведения Антония в 49 г., через пять лет, когда оба объявили друг другу войну не на жизнь, а на смерть. "И в самом деле, - восклицает оратор, - слыхано ли, чтобы на земле когда-либо были возможны такие гнусности, такая подлость, такой позор? Разъезжал на двуколке народный трибун; ликторы, украшенные лаврами шли впереди; между ними в открытых носилках несли актрису... За ликторами следовала повозка со сводниками - негоднейшие спутники! Подвергшаяся такому унижению мать Антония сопровождала подругу своего порочного сына, словно свою невестку... Следы этих гнусностей он оставил во всех муниципиях, префектурах, колониях, словом, во всей Италии" (Cic., Phil., II, XXIII-XXIV, 57-58).

Предполагаемая встреча Цицерона и Антония так и не состоялась. "Мне он написал, что совестливость не позволила ему явиться ко мне, потому что он считал, что я сержусь на него", - так Цицерон объясняет Аттику причину отмены встречи (Att., X, 15, 3). Совершенно

очевидно, что оба избегали личного свидания, во время которого гораздо труднее скрыть истинные чувства и намерения. Куда проще это сделать, обмениваясь письмами. Опережая события, можно заметить, что и в дальнейшем они будут использовать подобную уловку, а когда она станет невозможной, разразится конфликт.

С отъездом Цицерона в Грецию в начале июня 49 г., естественно, его переписка с Антонием прекратилась. Теперь они явные враги, они сражаются по разные стороны баррикад. Последующие события хорошо известны: Помпей потерпел сокрушительное поражение летом 48 г. и вскоре погиб, Цицерон отказался от продолжение борьбы с Цезарем и был прощен диктатором. В октябре 48 г. великий оратор вернулся в Италию, но вынужден был провести целый год в Брундизии. К тому времени Марк Антоний, возвысился до положения второго человека в партии Цезаря, получив должность начальника конницы при Цезаре-диктаторе. Но так как Цезарь застрял надолго в Египте, Италией управлял, а лучше сказать безраздельно хозяйничал в стране, именно Антоний (Plut., Ant., 9). Таким образом, находясь в Брундизии, Цицерон фактически оказался в его власти. Однако Антоний, несмотря на всю ненависть к оратору, в тот момент оказал ему, по словам самого Цицерона, услугу (Cic., Att., XIV, 13b, 1), более того великое благодеяние (magnum beneficium) (Cic., Phil., II, III, 5; XXIV, 59-60)! Что же это за услуга, что за благодеяние? Марк Антоний не убил Цицерона! Великий оратор всегда допускал, что Антоний вполне это мог сделать, и был, действительно, благодарен ему за то, что тот все-таки не отважился на такой поступок (Ibid.) "Какого другого благодеяния можно ожидать от разбойников, отцы-сенаторы, кроме того, что они могут говорить, будто даровали жизнь тем людям, которых они ее не лишили, - откровенно возмущался Цицерон тогда, когда уже мог писать об Антонии все, что думал, - но что это за благодеяние - воздержаться от нечестивого злодейства? В этом

деле мне следовало не столько радоваться тому, что ты меня не убил, сколько скорбеть о том, что ты мог убить меня безнаказанно. Но пусть это было благодеянием, коль скоро от разбойника не получишь большего" (Ibid., III, 5-6). Что же остановило Антония? Цицерон да и другие прекрасно понимали, что при всем могуществе Антония в Италии он был лишь исполнителем воли своего господина - Цезаря. А Цезарь хотел видеть Цицерона "невредимым" (salvum) (Ibid., III, 5), и Антонию никуда было от этого не деться¹³.

Вскоре после этого ненависть Антония к оратору получила неожиданную подпитку еще из одного источника. В 47 г. он развелся со своей второй женой и одновременно племянницей - Антонией, обвинив ее в супружеской измене, и почти сразу женился на вдове своего друга и покровителя Гая Куриона Фульвии (Plut., Ant., 10). А Фульвия в первом браке была замужем за Публием Клодием и преисполнилась уже тогда такой же ненависти к Цицерону, какую испытывал ее муж. Властная Фульвия и честолюбивый Антоний имели много общего в характерах, привычках, чувствах. Общей для них стала и ненависть к Цицерону.

Тем временем Цицерон смирился с новым порядком, в 46 г. произнес знаменитую речь "По поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла" - панегирик Цезарю за его политику милосердия, время от времени был обуреваем надеждами на восстановление республики волей Цезаря, но по большому счету ясно осознавал, что для него нет места в политической жизни Рима тех лет, поэтому всю свою творческую энергию он направил на литературные занятия, которые к тому же позволяли хоть на время забыть семейные неурядицы и несчастья, которые как снежный ком навалились на оратора в 47-45 гг.

Не все благополучно складывалось в эти годы и для Антония, не всегда он поступал так, как того хотел диктатор,

но все равно оставался самой яркой фигурой среди соратников Цезаря и постепенно становился все более реальным наследником его власти¹⁴. Антонию в те годы не было никакого дела до Цицерона, которого он рассматривал не более как проигравшего, сдавшегося и амнистированного врага и который теперь, если и не стал приверженцем Цезаря, то по меньшей мере лоялен режиму, а, следовательно, и лично ему Марку Антонию.

Что же касается Цицерона, то его ненависть к будущему триумвиру неумолимо возрастала в те годы, так как Антоний неоднократно подбрасывал поленья в костер вражды. Правда, в письмах тех дней Цицерон не мог в полной мере дать волю своим чувствам, но впоследствии, перечисляя преступления Антония, совершенные в годы диктатуры Цезаря, выделил два главных - расхищение им имущества Гнея Помпея и маниакальное стремление надеть на голову Цезаря диадему (Cic., Phil., II, XXVI-XXVIII, 64-69; XXXIV, 85-87).

Когда имущество Помпея было выставлено на торги, единственным покупателем оказался Антоний, "дерзнувший на то, от чего, несмотря на свою дерзкую отвагу, бежали и отшатнулись все прочие" (Ibid., XXVI, 64). К этой провинности он тотчас добавил другую, еще большую. "Совершенно невероятно и чудовищно то, как он в течение немногих, не скажу - месяцев, а дней пустил на ветер такое большое имущество, - возмущается Цицерон, - Были огромные запасы вина, очень много прекрасного чеканного серебра, ценные ткани, повсюду много превосходной и великолепной утвари... Для Антония не существовало ни запоров, ни печатей, ни записей. Целые склады вина приносились в дар величайшим негодяям. Одно расхищали актеры, другое актрисы. Дом был набит игроками, переполнен пьяными. Пили дни напролет и во многих местах... В каморках рабов можно

было видеть ложа, застланные пурпурными покрывалами Гнея Помпея. Поэтому не удивляйтесь, что это имущество было растрачено так быстро. Такая испорченность смогла бы быстро сожрать не только имущество одного человека, даже такое большое, как это, но и города и царства" (Ibid., XXVII, 66-67).

Но "самый прекрасный" поступок совершил Антоний во время празднования Луперкалий в феврале 44 г., о котором сам приказал записать, как передает Цицерон, следующее: "По велению народа, консул Марк Антоний предложил постоянному диктатору Гаю Цезарю царскую власть. Цезарь ее отверг" (Ibid., XXXIV, 87). Это не было случайным порывом, это было "преступление с заранее обдуманным намерением", самое страшное преступление, какое только мог замыслить римский гражданин - установить в Риме царскую власть. "Ты пытался возложить на голову Цезаря диадему среди плача народа, - восклицает Цицерон, - а Цезарь, среди его рукоплесканий, ее отвергал. Итак, это ты, преступник, оказался единственным, кто способствовал утверждению царской власти, кто захотел своего коллегу сделать своим господином, кто в то же время решил испытать долготерпение римского народа" (Ibid., XXXIV, 85; Ср.: Plut., Ant., 12). Так резко и открыто рассуждал Цицерон осенью 44 г., но тогда, в феврале 44 г., великий оратор мог так только думать. Думать и молчать.

Все изменилось в одночасье утром 15 марта 44 г. Заговор против диктатора удался - Цезарь был убит. Антония же спасло заступничество Марка Брута, не желавшего превращения заговорщиков в откровенных убийц, в то время как в убийстве Цезаря он видел божественную справедливость и собственный долг. Цицерон, хотя был близким другом Брута, не участвовал в заговоре (Cic., Phil., II, XI-XIV, 25-36). По словам Плутарха, "заговорщики относились с недоверием к его натуре, всегда бедной отвагою, и к годам, в которые даже самые сильные натуры лишаются прежней храбрости" (Plut., Cic., 42).

Однако Цицерон, несомненно, был душою заговора, его идейным вдохновителем. Показательно, что первым словом, произнесенным Брутом сразу после убийства Цезаря, было имя Цицерона (Cic., Ibid., XI, 25; XII, 30).

Однако неясным остается вопрос, был ли Цицерон непосредственным свидетелем убийства Цезаря, иными словами, присутствовал ли великий оратор в тот день в курии. Ни сам Цицерон, ни другие античные авторы не сохранили однозначных свидетельств на этот счет. Марк Антоний, обвиняя впоследствии Цицерона в подстрекательстве к убийству диктатора, представлял дело так, что оратор лично видел все происходившее в курии в иды марта 44 г. В речи 19 сентября 44 г. он подчеркнул, что "после убийства Цезаря... Брут, высоко подняв окровавленный кинжал, тотчас воскликнул: "Цицерон!" - и поздравил его с восстановлением свободы" (Ibid., XII, 28). Эту версию традиции поддерживает большинство исследователей, ссылаясь в качестве доказательства на фразу самого Цицерона из письма к Аттику от 27 апреля 44 г.: "...смена властелина, которую я узрел при виде справедливой гибели тирана" (domini mutatio..., quam oculis cepi iusto interitu tyranni) (Att., XIV, 14, 4)¹⁵. На наш взгляд, доказательство не очень убедительное, так как подобная фраза может быть просто образным выражением отношения оратора к этому событию.

Иную версию событий представляет Дион Кассий, из рассказа которого ясно, что Брут произнес имя Цицерона не в курии, а на улице, воспринимая его как синоним слова свобода (Dio., XLIV, 20, 4). Поэтому ряд историков оставляет вопрос о присутствии оратора в курии 15 марта 44 г. открытым¹⁶.

Как бы то ни было, несомненно одно - гибель тирана принесла Цицерону огромную радость, которой он тотчас поделился с одним из заговорщиков, Минуцием Басилом, написав ему в очень короткой записке: "Поздравляю тебя; радуюсь за себя" (Fam., VI, 15).

Не вдаваясь в подробности тех бурных дней, неуместные в данной статье, заметим главное - великий оратор вновь пробудился к активной деятельности. Цицерон был одним из немногих, кто отважился выступить на заседании сената 17 марта, созванного Антонием, консулом 44 г. (Plut., Cic., 42; Cic., Phil., I, XIII, 31-33). По предложению Цицерона, было принято решение о политической амнистии заговорщикам и об утверждении всех мероприятий и распоряжений Цезаря, как уже совершенных, так и находящихся в записках Цезаря, разбор которых был поручен Антонию (App., bell. civ., II, 127-135; Dio., XLIV, 23-35; Plut., Cic., 42; Ant., 14)¹⁷.

Таким образом, получилось, что в эти несколько дней наши герои как бы поменялись местами. Теперь уже у Антония были веские основания для возрождения и усиления ненависти к Цицерону, который был вдохновителем убийц его покровителя, соратника, друга. Но теперь уже Антоний не мог сразу показать свои чувства и вынужден был до поры до времени скрывать их. Цицерон же к вящему своему удовлетворению обнаружил, что Антоний при определенных обстоятельствах может совершать достойные гражданина поступки, совершать "великие деяния во имя блага государства" (Cic., Phil, I, XIII, 33). Даже в период смертельной схватки с ним оратор находил нужным похвалить Антония за речь, произнесенную в храме Земли 17 марта, за решения, принятые там, но, особенно, за уничтожение диктатуры, проведенное консулом 19 марта. "На протяжении нескольких дней ты не переставал каждый день приносить

государству какой-нибудь, я сказал бы, дар, - говорил Цицерон в сенате 2 сентября 44 г., - но величайшим твоим даром было то, что ты уничтожил самое имя диктатуры" (Ibid., XIII, 32; ср.: II, 4-5). Удивительное для Филиппик место, которое показывает, какой большой и искренней была радость Цицерона от сделанного Антонием в те дни.

Казалось, было восстановлено столь дорогое сердцу оратора согласие сословий. Однако уже через несколько дней, во время похорон Цезаря, скорее всего, 20 марта^{1 8} хрупкое согласие было разрушено. Если Антоний и не потворствовал разбушевавшейся толпе римлян, громившей дома заговорщиков, то, во всяком случае, и не препятствовал. Заговорщиков спасло только то, что они заблаговременно покинули свои дома, а вскоре и сам город.

В сложившейся обстановке Цицерон посчитал, что наиболее разумным будет и ему покинуть Рим, что он и сделал, очевидно, в начале апреля. Весной - летом 44 г. Цицерон живет в своих многочисленных усадьбах, постоянно переезжая из одной в другую. Он по-прежнему много внимания уделяет литературным занятиям, однако в отличие от предыдущих лет внимательно следит за развитием событий в Риме. А там происходил неуклонный рост могущества Антония, придававший его поступкам все больше дерзости (audaciae) и высокомерия (superbiae). В свою очередь, Цицерон и другие сторонники республики приходили к убеждению, что прекрасное дело начато, но не закончено (Att., XIV, 12, 1), что "после устранения тирана тирания остается" (Att., XIV, 14, 2). Создается впечатление, что и еще чуть-чуть и маски будут окончательно сброшены, а мечи обнажены. Но в конце апреля Цицерон и Антоний обмениваются письмами, полными лицемерной доброжелательности

и дружеских заверений. В своем письме (Att., XIV, 13a) Антоний просит у Цицерона согласие на возвращение из изгнания Секста Клодия, вольноотпущенника Публия Клодия, мотивируя это тем, что подобное решение есть в бумагах Цезаря. Он апеллирует к доброте, мудрости, благожелательности Цицерона, подчеркивает, как важно, чтобы его пасынок, сын Клодия и Фульвии, знал, что "Цицерон ради блага государства враждовал с его отцом, а не потому, что презирал это семейство" (Att., XIV, 13a, 3). Заканчивая послание, он пишет: "Наконец, прошу тебя об этом благодеянии по праву: ведь ради тебя я сделал все" (Ibid.). Вместе с тем даже в этом, в целом, с виду любезном письме, есть один весьма двусмысленный пассаж: "Хотя я и считаю несомненным, что твоя судьба, Цицерон, вне всякой опасности, все же я полагаю, что ты предпочитаешь провести старость в спокойствии и почете, а не тревоге" (Ibid.).

В ответном письме (Att., XIV, 13b) Цицерон не просто дает свое согласие, но всячески пытается уверить Антония в своей любви и преданности. Он очень сожалеет, что вести переговоры приходится посредством писем, иначе "ты мог бы, - пишет Цицерон, - усмотреть мою приязнь к тебе не только из слов, но и по выражению лица, и по глазам, и по челу, как говорят" (Att., XIV, 13b, 1). Не правда ли, очень знакомый рефрен?! "Ведь я всегда любил тебя, - продолжает Цицерон, - сначала побужденный твоей преданностью, потом также услугой, а в настоящее время государство препоручило тебя мне так, что у меня нет никого, кто был бы мне дороже" (Ibid.). Можно только догадываться, как рад был Цицерон, что не надо лицемерить при личном свидании, а бумага все выдержит. Но он не мог даже предположить, как Антоний использует против него эти изысканные комплименты в свой адрес, которыми так насытил письмо Цицерон. Завершил же он его такими словами: "То, чего ты, по моему мнению, захочешь и что будет важно для тебя, я без всякого колебания всегда

буду делать с величайшим рвением. Пожалуйста, будь вполне уверен в этом" (Ibid., 5).

На следующий день 26 апреля 44 г. в письме к Аттику Цицерон таким образом прокомментировал обмен посланиями с Антонием: "Марк Антоний написал мне о восстановлении Секста Клодия, - рассказывает он другу, - сколь лестно, насколько это касается меня, поймешь из его письма (ведь я посылаю тебе копию); сколь развязно, сколь позорно и сколь губительно, так что иногда, как кажется, придется пожалеть о Цезаре, - ты легко оценишь. Ведь то, чего Цезарь и никогда бы не сделал и никогда бы не потерпел, теперь выдвигается на основании его подложных записей. Но я проявил по отношению к Антонию полную сговорчивость. И в самом деле, раз он однажды внушил себе, что ему дозволено то, чего он хочет, он сделал бы несмотря ни на что, наперекор мне" (Att., XIV, 13, 6).

Итак, весной 44 г. в письмах к Аттику Цицерон фактически не скрывает своего негативного отношения к Антонию и его поступкам, считая его чуть ли не хуже Цезаря (Ibid.), называя "наследником царской власти" (heredem regni) (Att., XIV, 21, 3), и "властелином" (dominum) (Att., XV, 4, 3). Тогда возникает вопрос, что же побуждало Цицерона так откровенно лицемерить в личной переписке с Антонием? Во-первых, очевидно, сложность, противоречивость той политической ситуации, которая сложилась в Риме в первые месяцы после убийства Цезаря. Несмотря на то что многое в этой ситуации не устраивало Цицерона, и, особенно, возмущали действия и намерения Антония, он не терял надежду либо на благоприятный ход событий, либо на терпимый. Не терял надежду также и на возможность сотрудничества в какой-то мере с Антонием как консулом текущего года. Так в письме все к тому же Аттику от 17 мая 44 г. оратор заявляет: "С Антонием я буду вести переговоры так, чтобы он понял, что если он удовлетворит меня в этом деле, то я буду всецело в его распоряжении" (Att., XV, 1, 2).

Во-вторых, сам Цицерон пока четко не определил для себя собственную позицию в развернувшейся борьбе. Нет, у него не было ни малейших сомнений, на чьей он стороне! Но стоит ли начать открытую борьбу против Антония и других цезарианцев, или лучше сохранять своего рода нейтралитет, пытаться проводить примирительную политику - Цицерон решить однозначно не мог. Поэтому даже после знаменитого заседания сената в июньские календы он пишет Тирону (около 21 июня): "Я все-таки очень хочу сохранить старую, без всякой обиды, дружбу Антония" (inveteratam sine ulla offensione amicitiam retinere) (Fam., XVI, 23). Иными словами, Цицерон и Антоний пока не стали открытыми врагами, а следовательно, - и это третья, главная, причина такого характера писем между ними весной 44 г. - необходимо сохранять "известные правила общения между порядочными людьми" (Cic., Phil., II, IV, 7). Цицерон полагал, что их будет соблюдать и Антоний. Однако в этом глубоко заблуждался.

Как только они вступили в смертельную схватку, Антоний обвинил оратора в том числе и в лицемерии, огласив на заседании сената во всеуслышание это личное послание к нему Цицерона (Ibid., IV, 7-10). Он продемонстрировал публике, как хорошо отзывается о нем в письме оратор, что тот пишет ему "как гражданину, как честному мужу, а не как преступнику и разбойнику" (Ibid., 9). Цицерону ничего не оставалось другого, как, в свою очередь, обвинить Антония в невоспитанности, в отсутствии понятий о взаимоотношениях между людьми и просто в глупости (Ibid., IV, 7-8). "В самом деле, - возмущается Цицерон, - какой человек, которому хотя бы в малой степени известны правила общения между порядочными людьми, под влиянием какой бы то ни было обиды когда-либо предал гласности и во всеуслышание прочитал письмо, присланное ему его другом? Не означает ли это устранять из жизни правила общежития, устранять возможность беседовать с друзьями,

находящимися в отсутствии? Как много бывает в письмах шуток, которые, если сделать их общим достоянием, должны показаться неуместными, как много серьезных мыслей, которые, однако, отнюдь не следует распространять" (Ibid., IV, 7).

Но этот обмен ударами произойдет только через полгода, осенью 44 г. , а пока схожие мотивы побуждали и Антония не проявлять свои истинные чувства. Нет, он не строил никаких иллюзий по поводу истинного отношения к нему и мнения о нем Цицерона. Однако события в Риме развивались для него благоприятно, может быть, даже лучше, чем он мог предположить в первые дни после убийства Цезаря. Вместе с тем он был со всех сторон окружен явными врагами, прежде всего участниками заговора против Цезаря. Цицерон же к таковым пока не относился. Так зачем же откровенностью подталкивать Цицерона к решительным действиям? Чем дольше великий оратор остается вне борьбы, тем меньше надежд у республиканцев на победу. Такая ситуация вполне устраивала Антония, но в конце лета в ней произошел крутой поворот.

В июле 44 г. Цицерон принимает решение покинуть Италию и уехать на Восток. Формальным моментом послужило его назначение в качестве легата консула Долабеллы, отправлявшегося в Сирию, но, конечно, это было только поводом, да и вряд ли оратор доехал бы до Сирии. Причиной была безысходность, охватившая Цицерона, ощущение бесперспективности борьбы за республику. Заговорщики один за другим покидали Италию, некоторые - добровольно, другие, как Марк Брут и Кассий, удалялись под благовидными предлогами. Италия же, в свою очередь, все больше наводнялась войсками, и, как казалось тогда, исключительно легионами Антония. Цицерон справедливо полагал, что в такой обстановке его красноречие бессильно, а другими средствами борьбы он никогда и не располагал. Итак, в середине июля Цицерон отплыл из Помпей, намереваясь

сделать остановку в Сицилии, после чего направиться в Грецию. Во время пути его мучили раскаяния, правильно ли он все-таки поступил, не трусость ли это, соответствует ли это достоинству (dignitas) гражданина (Att., XVI, 7). Тем не менее 1 августа он прибыл в Сиракузы, а 6 - в Левкопетру, но когда попытался отплыть оттуда, встречным ветром был отброшен к италийскому берегу, недалеко от Регия (Ibid.). Пробыв здесь несколько дней в ожидании попутного ветра, Цицерон из писем Аттика и из других источников узнал много нового о событиях в Риме: о смелом выступлении в сенате Пизона, против которого в свое время он произнес пламенную речь (Cic., in Pis.), о решительных шагах молодого Цезаря, о затруднениях Антония и готовности пойти на компромисс. Все это еще больше усилило его сомнения в правильности совершаемого им поступка. Но окончательное решение о возвращении в Рим Цицерон принял после встречи с Брутом в середине августа, который плыл вдоль берега Италии, направляясь во вверенную ему провинцию.

Брут рассказал Цицерону, что говорят в Риме об отъезде оратора, чем привел его в неописуемый ужас, так как Цицерон узнал, что распространился слух, будто он "выехал на олимпийские игры" (Att., XVI, 7, 5). "Позорнее этого нет ничего при любом положении государства, - сокрушался он в письме к Аттику, уже возвращаясь в Рим, - но при нынешнем это невозможно оправдать. Да, я чрезвычайно благодарен австру, который отвратил от меня столь великое бесчестие" (Ibid.). Спустя полгода, в десятой Филиппике, Цицерон нашел очень яркие образы, чтобы передать свои чувства от встречи с Брутом: "Его же впоследствии я увидел в Велии, покидающим Италию только для того, чтобы не началась из-за него гражданская война. О это зрелище, горестное не только для людей, но даже для волн и скал, когда покидает родину ее спаситель, а остаются на родине ее губители!" (Cic., Phil., X, IV, 8; перевод наш). По мнению Г.Буассье,

Брут сожалел о том, что уехал, не использовав до конца все возможности законной борьбы, но вернуться он не мог. Цицерон же скомпрометирован отъездом меньше, а умения побеждать противников словом у него больше. Упреки и просьбы Брута окончательно склонили Цицерона изменить свое намерение и возвратиться в Рим¹⁹. Тот же Г. Буассье в другом месте подчеркивает: "Брут в этот день оказал Цицерону большую услугу. То отчаянное предприятие, в которое он вовлек его почти помимо желания, не могло быть ничем полезно республике, но оно послужило к вящей славе Цицерона. Этот момент, быть может, был самым прекрасным во всей его политической жизни"²⁰.

Как бы то ни было Цицерон решительно повернул в сторону Рима и прибыл в город 31 августа. Его возвращение было встречено с ликованием, а поприветствовать великого оратора явилось столько народа, что его путь от городских ворот до дома занял целый день (Plut., Cic., 43). До начала смертельной схватки с Марком Антонием оставалась одна ночь.