В следующем фрагменте своей книги профессор Греты Ионкис продолжает рассказ о застройке старого Кишинёва. (Начало см. http://www.dorledor.info/node/16222)
При Карле Шмидте были построены мосты, новая городская бойня и началось строительство больниц. Самой старой больницей Кишинёва была еврейская, открытая в 1828 году. Она существовала исключительно на пожертвования единоверцев, но евреи поначалу боялись туда обращаться в силу необразованности и предрассудков. И она первое время пустовала. В 1857 году больница располагала 30 кроватями, была единственным благотворительным заведением для всех бессарабских евреев, в ней уже лечилось 400 больных. В 1870 году ею стал управлять больничный совет, который ежегодно отчитывался перед Городской Думой. Председателем больничного совета евреи избрали потомственного гражданина Бессарабии купца 1-й гильдии Илью Выводцова, дом которого был одним из самых богатых и аристократичных в Кишинёве. Членами совета были избраны братья Коганы, Гуревич и Тилновский. Выводцов завещал больнице 10 тысяч рублей.
Больница располагалась вдали от шумных улиц в конце Николаевской. В ней в 1878 году был развёрнут лазарет, особенно много раненых он принял в 1879 году. В 1880-х там было 15 палат на 120 кроватей, богадельня на 20 кроватей и аптека. При Шмидте главным врачом больницы стал доктор Моисей Борисович Слуцкий. Бюджет больницы был, прямо скажем, нищенский. Часто из клинических антисептиков ничего, кроме карболки, в больнице не было. Койку больные нередко делили на двоих. Из-за нехватки помещений срочные операции производили прямо на постели больного. Своим авторитетом активного общественного деятеля и бессребреника доктор Слуцкий добился, чтобы городская управа из еврейского «коробочного» сбора выделила деньги на постройку трёх новых зданий еврейской больницы. Осенью 1898 года состоялось их открытие. За свою деятельность (возглавлял больницу более 50 лет с 1877 г., избирался гласным Городской думы, был членом многих попечительских советов) главный врач М. Б. Слуцкий был награждён царскими орденами Св. Станислава, Св. Анны и Св. Владимира, а также двумя орденами Румынии.
В 1885 году в Кишинёве открылась инфекционная больница, основные корпуса которой были возведены к 1900 году под руководством инженера-архитектора Чекеруль-Куша и неусыпным наблюдением Фомы (Томы) Федосеевича Чорбы. Сын бедных родителей, он смог кончить кишинёвскую гимназию и медицинский факультет в Киеве на стипендию известного благотворителя, кишинёвского купца Чуфли. Поработав вначале в психиатрической больнице, он стал при Шмидте санитарным врачом Кишинева, спас город от холеры, оцепив карантинами и приобретя в Варшаве две дезинфекционные камеры; Чорба ввёл прививки от оспы. Испытания многих вакцин он проводил на себе. Врач-инфекционист поддерживал профессиональные и товарищеские отношения с Моисеем Слуцким, что приносило взаимную пользу.
В годы русско-японской войны Тома Чорба отправился на Дальний Восток, на сопки Маньчжурии, вместе с группой сестёр милосердия, среди которых была княжна Елена Юрьевна из знакомой уже нам семьи Кантакузиных. Там они развернули лазарет и спасли многих раненых. Таков был внутренний императив по Канту (нравственный закон), которому подчинялись многие образованные граждане Кишинёва, независимо от их состояния и национальности. Кстати, на русско-турецкую войну 1877–1978 гг. добровольцами отправлялись и евреи, в частности доктор Леви, сын кишинёвского раввина. А выпускник кишинёвской гимназии № 1 Блюменфельд так отличился в Турецкой кампании, что был награждён орденом Св. Владимира, что давало право на получение дворянства.
При Шмидте в городе насчитывалось девять больниц, и в 1901 году решено было начать расширение земской больницы для душевнобольных в пригороде Кишинёва Костюженах. Подобного комплекса в ту пору в России было не найти. Финансировал строительство председатель Бессарабского земства барон шотландских кровей Александр Фёдорович Стуарт. До этого в 1884 году он открыл в Кишинёве детскую больницу. Архитектор Бернардацци, который выиграл объявленный конкурс, проектировал одиннадцать корпусов больницы, два здания мастерских, дома для персонала и сам руководил строительством. Его почерк угадывался не только в архитектуре, но и в колере: красная марсельская черепица перекликалась с красным кирпичом, они гармонировали со светлым котельцом-ракушечником. А когда наметился перерасход сметы, Бернардацци сам пожертвовал на строительство 17 тысяч рублей.
До сих пор живо предание, будто Костюжены названы в честь больных детей Стуарта – Кости и Жени. Это служило объяснением такой его щедрой благотворительности. Уже здесь, в Германии, раскапывая материал, узнала, что это имена детей из богатой, но несчастной семьи, не имевшей к Стуарту никакого отношения. Дети-гимназисты стали добычей волчьей стаи, когда кучер по дороге из Бендер в Кишинёв потерял дорогу во время метели, а мать их, узнав о случившемся, сошла с ума. Отец пожертвовал деньги на психиатрическую лечебницу, куда её поместили. Возможно, это старая легенда.
До того как барон Стуарт озаботился нуждами душевнобольных людей, больница в Костюженах существовала, и в 1894 году, по плану архитектора-еврея Ц. Г. Гингера, там был построен павильон для хронических больных. В начале 1898 года заведование Костюженской лечебницей принял бессарабец, доктор медицины психиатр Анатолий Дмитриевич Коцовский. Он непосредственно участвовал в строительстве, которое развернулось в 1903 году. Когда на территории больницы открыли два артезианских колодца и построили водонапорную башню, Коцовский организовал биологическую очистку вод. Но удивительно другое: профессор Коцовский создал в Костюженах театр «Синяя птица», на спектакли которого приезжала публика из Кишинёва. Этого ему показалось мало: он организовал при больнице симфонический оркестр и сам был его дирижёром.
В статье «Золотой век „Жёлтого дома“» в книге кишинёвского краеведа Владимира Тарнакина и журналистки Татьяны Соловьёвой «Бессарабские истории» (Кишинёв, 2011) читаем: «Работать в лечебницу приглашали лучших психиатров. В то время считалось, что больных, страдающих душевными недугами, нужно не только лечить, но и, по мере их выздоровления, возвращать в привычные условия жизни. Лечебница располагала 400 гектарами земли, имела сад, виноградник, прекрасную животноводческую ферму. Обитатели лечебницы занимались посевами злаков, кукурузы, разводили цветы, ухаживали за фонтанами. В различных мастерских занимались всевозможными ремёслами. В кузнице и механических цехах трудились те, кто имел в этом деле навыки. Женщины работали в пошивочных цехах, рукодельничали. Свои работы мастерицы выполняли с таким вкусом и аккуратностью, что у них от заказчиков не было отбоя. Богатые горожане заказывали у них дочерям на выданье приданное. К 1908 году Костюженская лечебница превратилась в лучшее психиатрическое учреждение России».
Мне довелось бывать в этой больнице: более 25 лет назад в Костюженах умерла моя мама, поражённая тяжким склерозом, проведя там менее месяца. Виню я в этом себя и младший медперсонал геронтологического отделения, людей заскорузлых, бессердечных и алчных. <...>. Во времена доктора Коцовского такое было бы немыслимо.
Карл Шмидт заботился об улучшении социальных условий в городе: открывались приюты для бездомных и сирот (существовало Губернское попечительство детских приютов), практиковались бесплатные обеды для бедняков. В 1889 году кишинёвцы получили первый общественный транспорт – конку. Первую линию трамвая длиною в шесть вёрст проложили специалисты Бельгийского акционерного общества. Вагон двигался по рельсам, но тащили его 2–3 лошади. Это был демократичный транспорт, билеты были дёшевы, но и особых удобств не было, вагон был открыт всем ветрам, без защиты от дождя и снега. До 1913 года, когда конная тяга сменилась электрической, существовал лишь один маршрут от железнодорожного вокзала до инфекционной, как её называли, «заразной» больницы. Богатые люди продолжали ездить в каретах и фаэтонах.
Район Нового базара был бойким местом, а потому уже при Карле Шмидте тут сносили старые дома начала ХIХ века. «На их месте, как грибы после дождя, появлялись одно-, двух- и трёхэтажные здания магазинов, гостиниц, трактиров, доходных домов. Каждый пятачок земли тут приносил доход, поэтому не пустовал. Во дворах строили склады, рыли огромные подвалы и погреба для хранения продовольственных и промышленных товаров», – рассказывают авторы весьма ценной, на мой взгляд, книги «Бессарабские истории». В качестве примера построек нового типа они называют доходный дом купца Штейнберга на углу Армянской и Каушанской, в медальоне над входной дверью которого стоит дата постройки – 1901. В его декоре угадывается рука Бернардацци. Редкое по красоте и комфорту здание предназначалось для очень состоятельных постояльцев. В каждой квартире имелись ванная и ватерклозет, там впервые был построен лифт, отапливался дом кафельными печами. Конечно, Кишинёв на рубеже веков не просто расстраивался, но преображался. Развитие железной дороги, строительство новых веток, соединивших город с новыми рынками сбыта, приближавших его к Европе, тому немало способствовало.
Понимая значение для бессарабцев просвещения и образования, Карл Шмидт всемерно поощрял строительство и деятельность гимназий, училищ и школ. При нём было построено новое здание женской гимназии, новый корпус мужской классической гимназии № 1, основанной ещё в 1833 году, и новое здание мужской гимназии № 2, которое расположилось рядом со зданием Казённой палаты на Александровской (в нём сейчас –корпус Политеха), заняв почти целый квартал до улицы Инзова (ныне – Лазо). При румынах в здании элитной мужской гимназии № 2 разместилось военное училище, оно не сохранилось. При советской власти на этом месте построили здание КГБ. Завершала гимназический комплекс домовая церковь, детище архитектора М. Сероцинского. По желанию главного жертвователя – почётного попечителя гимназии К. А. Наместника, храм получил имя Равноапостольных царей Константина и Елены. Наместник стал первым старостой церкви, а когда он умер в 1905 году, то был погребён, как завещал, в склепе под церковью. При Советах в ней разместился планетарий. Что стало с иконами, утварью и останками ктитора, можно только догадываться. В 90-х годах планетарий неожиданно сгорел, а после пожара здание было передано церкви. Правда, своего имени она лишилась.
В 1895 году открылось профессиональное училище для девочек из бедных еврейских семей. Инициаторами его создания были сёстры Мария Павловна и Сусанна Павловна Рашкован. Двухэтажное здание выстроили за два года на средства семьи Мичник в память их рано умершей дочери. При доме были открыты портняжная и кожевенная мастерские. Первый приём – 50 девочек. Директором училища вплоть до 1940 года была Ревекка Николаевна Добрускина.
Сохранились воспоминания о Кишинёве художника Мстислава Добужинского, отец которого, офицер, в 1886 году был переведён из Петербурга командовать 5-й батареей 14-й артиллерийской бригады в Кишинёв. Это воспоминания мальчика-гимназиста, который прожил здесь два года. Они заслуживают доверия, поскольку отличаются непосредственностью и безыскусностью, это своего рода зарисовки с натуры. Показательно, что после Петербурга Кишинёв, в который они въехали в августе, показался мальчику деревней с жалкой речушкой в сравнении с Невой. «Я увидел маленькие домики-мазанки, широкие улицы и страшную пыль (которая потом сменилась невылазной грязью), визжали и скрипели арбы своими допотопными дощатыми колёсами без спиц, на этих «колесницах» возлежали черномазые молдаване в высоких барашковых шапках, лениво понукавшие невероятно медлительных волов: «Цо-гара, цо-цо». Евреи катили тележки, выкрикивая: «И – яблок, хороших виборных, мочёных и – яблок». Вдоль тротуаров, по всем улицам, тянулись ряды высоких тополей, всюду бесконечные заборы-плетни, и веяло совсем новыми для меня, какими-то пряными запахами».
Любопытны наблюдения будущего художника за переменами в природе Кишинёва при смене времён года: «В первую зиму после Петербурга Кишинёв был засыпан глубоким снегом. Мы иногда гуляли с отцом в большом городском саду, и я забавлялся, как тучи ворон и галок, когда мы хлопали в ладоши, снимались с голых деревьев и носились с карканьем и шуршанием крыльев, что мне напоминало наш петербургский Летний сад». «Весной Кишинёв необычайно похорошел. Уже в конце февраля стало теплеть, и вскоре все фруктовые сады, в которых утопал город и которыми были полны окрестности, ещё до листвы покрылись, как облаком, белым и бледно-розовым цветением черешен, яблонь и абрикосовых деревьев. Мы с отцом часто ездили в коляске за город и любовались этим странным и очаровательным пейзажем». «Осень принесла новые удовольствия, главным было – ездить в Архиерейские сады в окрестностях Кишинёва, где монахи позволяли мне угощаться виноградом и есть сколько влезет, и я ложился под лозу и, нагибая гроздь к себе и не отрывая, объедался этими сочными чёрными ягодами».
Отец Добужинского снял одноэтажный дом с высокой крышей, большим двором и огромным фруктовым садом. Поскольку это был типичный кишинёвский двор состоятельного горожанина, есть смысл познакомиться с его описанием: «Наш сад, который летом стоял весь в розах, теперь был полон фруктов: у нас зрели райские яблочки, черешни, вишни, абрикосы и росло развесистое дерево с грецкими орехами. ...За год наше пернатое население расплодилось, и двор весь был полон звуков – кудахтанья, гоготанья, кряканья; стрекотали цесарки, забавно шипели «шептуны» (тёмно-синие огромные утко-гуси) и голосисто распевали петухи. Были у нас и белые куры – «корольки», лилипуты, с очень задорным крошечным петушком, необыкновенно гордо выступавшим. ...В саду на свободе ползали большие черепахи, клавшие в землю продолговатые яйца, откуда вылуплялись миниатюрные черепашки с длинными хвостами; жил у нас также суслик и уж». Конечно, в пределах Кишинёва сегодня не встретить уже такого поместья, но в пригородах, тем более сёлах, – сколько угодно, разве что без черепах и сусликов.
Хотя к этому времени многие улицы города были замощены булыжником, пыль и грязь основательно донимали его обитателей. Добужинский вспоминает: «Мы жили довольно далеко от гимназии, и первое время отец по дороге на службу отвозил меня в гимназию в своей казённой коляске и заезжал за мной после уроков. Когда я ездил один, то, догоняя моих товарищей, месивших грязь, забирал их к себе, и экипаж подъезжал к гимназии, обвешанный гимназистами, что производило большой эффект. Если я ходил пешком, то грязь засасывала калоши». Могу засвидетельствовать, что и сто лет спустя в Кишинёве летом было пыльно, осенью и по весне грязно, в некоторых местах без резиновых полусапожек было не обойтись.
К приезду Добужинских в городском саду уже был открыт памятник Пушкину, учащиеся гимназии участвовали в торжествах. Стихи поэта заучивали на уроках. Художник упоминает о том, что с отцом своим вечерами они говорили о Пушкине, который был отправлен царём в эту Тьмутаракань. В Кишинёве они тоже томились по северным краям.
Весьма существенны свидетельства Добужинского о порядках в местной гимназии. Поскольку в 1-й гимназии, более аристократической, вакансий не оказалось, его приняли во второй класс 2-й мужской гимназии. Обучение велось на русском языке, но изучались древние языки – латынь и древнегреческий, а также французский, немецкий и румынский. Тогда гимназия помещалась в старом длинном одноэтажном здании с большим садом и двором. В новое здание на Александровской гимназия переедет в 1895 году, после их отъезда. «Меня усадили в классе на первую скамейку рядом с рыжеватым Рабиновичем, он и остался моим соседом и сделался приятелем, – вспоминает Мстислав Валерианович. – В классе было много еврейских мальчиков, караимов, немцев и молдаван, меньше всего было с русскими фамилиями, и вообще 2-я гимназия – наша – по сравнению с 1-й была весьма демократической, все были одинаковыми товарищами; были мальчики из богатых семей, как англичанин Горе и румын Катаржи, были и очень бедные, как сын кузнеца Антоновский и извозчика – Гесифинер».
Семидесятые годы были отмечены значительным ростом евреев-учащихся в общих учебных заведениях и созданием значительного слоя дипломированной интеллигенции. Убийство Александра II, который не был антисемитом и был даже расположен к евреям в первые годы своего царствования, ознаменовало начало значительных перемен в политике царского правительства в отношении к евреям. Если прежние указы способствовали распространению среди евреев светского образования, то при Александре III, человеке ограниченном, малообразованном, настоящем антисемите, доступ евреев к высшему и среднему образованию был ограничен «процентной нормой», которая с 1887/1888 учебного года стала источником тревоги, горечи и слёз для нескольких поколений еврейских молодых людей и их родителей. Во времена Добужинского Кишинёв двигался ещё по накатанной дорожке.
Гимназия дышала уже русско-еврейским воздухом. О его присутствии говорят и воспоминания доктора Моисея Слуцкого, о котором шла речь выше. Будучи гимназистом, он дружил с Константином Балтаги, сыном православного священника, настоятеля Свято-Ильинской церкви протоиерея Фёдора Балтаги. «В скромном домике, который он занимал, особенно в ещё более убогом флигельке, постоянно происходили собрания молодёжи обоего пола, сначала гимназистов, а потом студентов, и что удивительнее всего, постоянными участниками этих собраний были евреи». Дело было не только в том, что Ильинская церковь находилась в бедном приходе и район этот изначально был заселён евреями. Видимо, духовенство Кишинёва той поры не было настроено антисемитски. Молодых людей, собиравшихся на огонёк в домике Балтаги, сближали и профессиональные интересы. Не случайно дочь священника Маша, окончив в 1871 году гимназию, решила поехать в Цюрих изучать медицину, как и Моисей Слуцкий. Она стала первой женщиной-врачом в Кишинёве.
В подтверждение сказанного о веротерпимости высшего духовенства Кишинёва, должна коснуться истории семьи настоятеля всё той же Ильинской церкви Георгия Васильевича Дынги. Его имя назвала мне недавно моя закадычная подружка (с первого класса за одной партой одесской школы и до сих пор душевно намертво связаны). Аллочка Паращук показала мне фото прадеда – седобородый величавый старец в рясе с нагрудным крестом, сказав при этом, что когда-то в Кишинёве он был известным лицом в мире духовенства. И вот здесь, в Германии, работая над задуманной книгой, в «Бессарабских историях» читаю: «Не менее примечательной личностью являлся и протоиерей Георгий Васильевич Дынга, который прослужил в Ильинской церкви четверть века. Дом священника стоит до сих пор, старое здание на улице Бэнулеску-Бодони, 53...». Я просто задохнулась от счастья – какая находка!
Я ведь хорошо помню дочь настоятеля Дынги Зинаиду Георгиевну, высокую сухощавую бабушку моей подружки, «бабу Зину», которая, провожая нас по утрам в школу, неизменно осеняла крестом. Старый Дынга выдал дочь за сына коллеги Паращука (его захоронение значится в списках Армянского кладбища). Сын священника выучился на ветеринарного врача. В таком качестве я и знала дедушку Аллочки: неразговорчивый старик с кустистыми бровями. Его угрюмость я прощала из-за любви к животным. Это он принёс в дом двух собак – овчарку Альму и пекинеску Юки. Единственный сын ветеринара, Валентин Леонидович Паращук, и был отцом моей подружки Аллочки, для меня – «дядей Валей». И вот Валентин влюбляется и женится – с родительского если не благословения, то согласия – на девушке из некогда состоятельной еврейской семьи Фанечке Клейман. Рождаются дети – Аллочка и её старший брат. Война застаёт их в Одессе, где Клейманов хорошо знают. Валентин – на фронте. Аллочкин дед, понимая, что грозит невестке и внукам, первым делом обливает серной кислотой брачное свидетельство сына и умело вытравляет девичью фамилию и национальность невестки. Затем нанимает подводу и перевозит их всех в Тирасполь к верным друзьям, где они переживают оккупацию. Мать невестки – «бабу Аню» прячут в подвале, а я-то всё удивлялась мучнистому цвету её лица. (В их семью я вошла в начале 1945 года, но о еврейских корнях Аллочки узнала лишь десять лет назад.) Аллочкин брат называл «бабу Аню» «бобэле», но и это не наводило меня на мысль о её еврействе. «Особенный еврейско-русский воздух» в середине прошлого века ещё существовал. Но вернёмся в Кишинёв. В «Бессарабских ведомостях» от 9 мая 1906 года читаем: «Награждён орденом Св. Владимира 3-й степени протоиерей Ильинской церкви Георгий Дынга». Вот какая история! Правда, его могилы на Армянском кладбище я не нашла.
При Карле Шмидте было открыто ремесленное училище, а реальное училище преобразовано в реальную гимназию (в этом здании на улице Пирогова, ныне – Когылничану, уже много лет находится филологический факультет университета). Карл Шмидт мечтал об открытии в городе университета, ведь в соседней Одессе существовал Новороссийский университет, и Высшие женские курсы открылись. Но реализовать свой замысел Шмидт не смог. Зато ему удалось в 1899 году открыть трёхклассную Торговую школу, в которой стали заниматься 140 учеников. В попечительский совет вошли самые видные коммерсанты города: Бокал, Клигман, Мичник, Рейдель. А председателем совета избрали действительного статского советника Карла Александровича Шмидта. Конкурс был беспрецедентным, что объяснимо отсутствием процентной нормы для поступления в школу еврейских детей, в то время как она повсеместно действовала. Чтобы как-то разбавить этнический состав учащихся, состоятельные евреи оплачивали обучение мальчиков-христиан из малообеспеченных семей. Понимая важность коммерческого образования для их города и видя, что приток желающих учиться растёт, Шмидт добился согласия властей на строительство нового здания. В 1903 году его заложили на Могилёвской улице, строили из бутового камня по плану городского архитектора М. Е. Еллади. Здание было готово через два года. Но два еврейских погрома 1903 и 1905 гг. и неудачи в русско-японской войне негативно сказались на Торговой школе. Спасло дело решение открыть на её основе семиклассное Коммерческое училище. Оно работало успешно. После 1944 года в этом красивом особняке разместилась средняя школа № 2, которую окончил мой сын. Здание очень пострадало во время землетрясения 1977 года.
Что касается образования евреев, то в 1850-е годы Министерство народного образования стало создавать казённые еврейские училища в черте оседлости, и Кишинёвское общественное училище было преобразовано в два казённых. Помимо этого функционировало 26 хедеров. В них обучалось 306 мальчиков и 137 девочек. В 60-е годы к ним прибавились частные мужские училища и женские школы. В это десятилетие 34 еврейских мальчика учились и в обычных гимназиях. Причём способных бедняков освобождали от платы за обучение, одевали, кормили, выдавали учебники бесплатно. Благотворительность по отношению к еврейским детям окупалась щедрыми пожертвованиями еврейских купцов. Но уже в 80-х годах ситуация меняется в худшую сторону: вводится процентная норма для еврейских детей в государственных школах. Тогда наступает пора Талмуд-Тор. Это благотворительные училища для детей неимущего класса, которые заботились не только об учёбе, но и о материальном содержании воспитанников. В городе их было четыре. Перейдя на язык статистики, можно сказать, что, согласно переписи населения 1897 года, в Кишинёве проживало 50 000 евреев (почти половина населения), русских – 29 299, молдаван – 19 081, поляков – 3247, немцев – 1270, болгар – 925. При этом училось 5012 детей, из них 3000 – еврейских.
Губернский предводитель дворянства М. Н. Крупенский при Карле Шмидте начал строительство дворянского пансиона-приюта. Его план вынашивался давно. Этот великолепный дворец с собственной электростанцией, больницей, баней возводился на Садовой по проекту архитектора В. Н Цыганко, который был известен тем, что построил великолепное здание Зоологического, сельскохозяйственного и кустарного музея Бессарабского губернского земства (ныне – Национальный музей природы и этнографии). В 1905 году дворянский приют был открыт, но содержание пансионеров легло непосильным бременем на казну, и в 1908 году решением Думы особняк был превращён в 3-ю мужскую гимназию. В год празднования столетия присоединения Бессарабии к России гимназия получила имя Николаевской, и, когда в июне 1914 года происходило освящение памятника Александра I, царская семья во главе с императором посетила и Николаевскую гимназию.
Гобсек в юбке, княгиня Вяземская субсидировала строительство здания для богадельни. Оно было возведено тоже на Садовой (ныне – улица Матеевича). Роскошное здание строилось тоже по проекту В. Н. Цыганко. В нём в дальнейшем располагались больница, казарма, Лицей им М. Эминеску, сельхозинститут, ныне – один из корпусов Академии музыки.
Карл Шмидт всемерно способствовал поднятию культурного уровня горожан. При нём открылись первые бессарабские музеи – Музей Понта Скифского (не сохранился) и Музей земства. Прекрасное здание этого музея было построено на средства барона Стуарта. Он подарил ему и мебель, книги. Стуарт учредил Бессарабское общество естествоиспытателей, которое за годы существования (1906–1917) опубликовало шесть томов научных трудов, провело палеонтологические раскопки у села Тараклия и немало способствовало просвещению молодёжи.
При Шмидте открылся драматический театр Пушкина (Пушкинская аудитория). Своей труппы ещё не было, но привозили спектакли из других городов, так что возникло Общество любителей драматического искусства. В 1881 году состоялось официальное открытие Публичного сада, чугунную решётку для которого – по чертежам Бернардацци – отлили в Одессе.
26 мая 1885 в городе был открыт памятник Пушкину. Инициаторами его возведения были Карл Шмидт, два еврея: доктор Левентон, член Городской думы, и Лазарев, преподававший в Еврейском училище, председатель городского Общества любителей драматического искусства, и русский – педагог и пушкинист, преподаватель русского языка и словесности в 1-й мужской гимназии А. Н. Шимановский. Они по подписке собирали деньги, Дума также выделила 1000 рублей, средств хватило, чтобы оплатить работу известному скульптору Александру Михайловичу Опекушину, который изваял памятник поэту в Москве. Там он стоит в полный рост, а для Кишинёва мастер изготовил бронзовый бюст поэта, точную копию верхней части московской статуи. Памятник был установлен в боковой аллее городского парка на изящной колонне красного гранита и обнесён цепями. Опекушин приезжал в Кишинёв и руководил возведением постамента и колонны. Долго решали, что написать на постаменте. В конце концов выбили годы пребывания поэта в Бессарабии и стихотворную строку «Здесь, лирой северной пустыню оглашая, скитался я...».
Это первый памятник Пушкину в провинции. Его появление свидетельствует о переменах в общественном климате города. Если Кишинёв, наполовину состоящий из евреев, обращаясь к русскому поэту, с упоением твердил его строку: «Твоей молвой наполнен сей предел», – это самое яркое свидетельство того, что еврейская доминанта в его воздухе уже сформировалась, что началось взаимодействие и взаимовлияние русского и еврейского начал и город стал полниться еврейско-русским воздухом.
Заметим, что и в Одессе на деньги горожан в апреле 1889 года в начале Приморского бульвара, напротив Городской думы, был установлен памятник А. С. Пушкину работы петербургского скульптора Ж. А. Полонской и архитектора Х. К. Васильева. Тогда же улицу Итальянскую назвали именем поэта. А в Кишинёве после установки памятника Губернскую улицу стали называть Пушкинской.
Кишинёвцы заказали Опекушину ещё один памятник – Александру II. Он был установлен у входа в Публичный сад, который стал называться Александровским. Царь был представлен во весь рост, в руках он держал свиток с указом об отмене крепостного права. По углам постамента находились четыре двуглавых орла, символы Российской империи. «В эпоху Александра II вся богатая еврейская буржуазия была совершенно лояльно настроена по отношению к монархии, – пишет М. А. Алданов. – Так же были настроены и многие бедные евреи, которые не пользовались никаким почётом, не получали ни титулов, ни медалей». Величественный памятник Александру Освободителю был снесён и уничтожен в 1918 году при румынах. Через 10 лет на этом месте возведут памятник молдавскому господарю Штефану чел Маре.
По инициативе неутомимого Карла Александровича Шмидта в городе в 1902 году была сформирована добровольческая команда пожарного общества. Её возглавил уже знакомый нам дворянин, инженер-технолог и архитектор Михаил Константинович Чекеруль-Куш. Более 10 лет дружина существовала на собственные средства. В ту пору ещё пожарных машин не имелось, команда владела обозом с линейкой, пароконной и двумя одноконными бочками, а также необходимым инструментом: баграми, топорами, штурмовыми и спасательными лестницами. 60 спасателей-волонтёров имели рабочую форму с касками и парадные мундиры. Отбор в команду был строгий, попасть в неё почиталось за честь. По субботам Куш проводил учения и тренировки своей команды. В обычные дни её члены работали каждый по своей части, здесь были и служащие, и рабочие. Требовалась сила, сноровка, отвага и определённые нравственные качества. Повторяю, служба была добровольной и существовала на собственные средства.
Куш оказался отличным организатором и хозяйственником. Пожары и стихийные бедствия вроде наводнения 1909 года то и дело случались, и средства нужно было добывать. В 1912 году Куш организовал при дружине артель трубочистов из 30 человек, их труд оплачивали жители-заказчики. Он открыл первое техническое бюро по составлению проектов и смет строительства гражданских и промышленных объектов, пошли денежные поступления. Весной 1914 года на собственные средства он организовал при пожарной команде духовой оркестр, который вскоре начал приносить доход. Так ковалась гражданская инициатива и чувство ответственности за порядок в своём городе.
По словам известного, ныне покойного, краеведа, старшего инспектора муниципального управления культуры Петра Старостенко, «Александр Иосифович Бернардацци в паре с городским головой Карлом Шмидтом приняли город азиатским, а оставили потомкам город европейский». Европейское архитектурное начало тоже способствовало рождению особого еврейско-русского воздуха. Он возникает там, где рядом с особняками Катаржи, Семиградовых, Дадиани, Крупенских, Мими появляются прекрасные здания, на ажурных металлических кружевах балконных решёток которых можно рядом с датой постройки – 1882 – прочесть инициалы владельца: «ШС» – Шая Стопудис (был такой купец 1-й гильдии) или вензель «Г» – инициал хозяина дома Авраама Шимоновича Гринберга, крупного общественного деятеля Кишинёва (двухэтажный особняк на углу Пушкинской и Николаевской). А на изящном особняке на Подольской (ныне улица Букурешть, 60), на фронтоне, и сегодня можно увидеть инициалы успешного архитектора Цалеля Григорьевича Гингера – «ЦГ», а на другом его крыле дату постройки – 1899, когда роскошный дом Паутынского на Александровской входит в сознание горожан как «Аптека Когана» (Коган поначалу арендовал половину дома, а потом выкупил полностью). А знаменитый «Дом Херца» на Александровской, построенный при Шмидте в 1903 году в стиле венского барокко, становится известен следующему поколению как дом Клигмана. На самом деле дом Клигмана в неоклассическом стиле был построен рядом двадцатью годами ранее, но это не столь существенно. Важнее то, что русскому дворянину не зазорно было соседствовать с еврейским предпринимателем. Казалось, процветанию и репутации города под мудрым руководством Карла Александровича Шмидта ничто не угрожает, но вот наступил 1903 год...
Продолжение следует
Грета ИОНКИС
Добавить комментарий