Объявление инакомыслящих сумасшедшими - не советское изобретение: в 1836 г. инакомыслящий Чаадаев был "высочайшим повелением объявлен сумасшедшим", но не был водворен ни в тюрьму, ни в психбольницу. Большевики не сразу переняли царский подход к инакомыслию. Но раз переняв, существенно опередили царей, создавая широчайшую и все растущую сеть психотюрем (с начала 60-х гг.) До этого душевнобольных заключенных направляли в спец. отделения общих психиатрических больниц. Бывали случаи симуляции заключенными псих. заболеваний, дабы облегчить свою участь, заменив лагерь на больницу. В первые годы сов. власти, неизлечимо больные заключенные, в том числе и сумасшедшие, передавались на попечение семьи, как в царское время, или помещались в инвалидные дома. С середины 30-х гг. это больше не применялось к политическим, а вскоре и к некоторым уголовникам-рецидивистам. Выявленных симулянтов наказывали водворением в штрафной изолятор (шизо), а с начала 40-х гг. стали судить как за "саботаж строительства социализма". К моменту смерти Сталина (1953 г.) большинство гигантских "строек социализма" было в основном завершено и десятки миллионов рабов больше были не нужны. Партверхушка осудила "культ личности" Сталина; число направляемых в лагеря заметно сократилось, а инакомыслящих стали все чаще направлять в психотюрьмы. Следовательно, в новый УК (1960 г.) была введена особая глава (ст. 58-62) о мерах принудительного лечения, причем, первые три статьи касаются исключительно психических больных (в УК-24 принудительному лечению была посвящена одна ст. 24). 14 февраля 1967 г. дополнительно издается подробнейшая инструкция о принудительном лечении душевнобольных ("Бюллетень Верховного Суда СССР" N 4, стр. 37). К концу 70-х гг. в СССР имеется уже около сотни психотюрем и число их постоянно растет. Кроме собственно психотюрем во многих больницах Министерства здравоохранения имеются камеры в распоряжении органов госбезопасности или внутренних дел. Ниже приведены некоторые из наиболее известных психиатрических больниц, где содержатся психически здоровые, но инакомыслящие заключенные: В Москве и Московской области - Институт Сербского, Новослободская, Матросская Тишина, Столбовая (около 20 тысяч больных, в том числе и настоящих). В Ленинграде и Ленинградской области - Скворцова-Степанова (ул. Лебедева), Кащенко и др.; прочие - Сычевка, Казань, Калинин, Черняховск, Алма-Ата, Липецк, Киев-Дарница, Ташкент, Великие Луки, Суханово, Запорожье, Челябинск, Уфа, Донецк, Благовещенск, Каунас, Кишинев, Ивано-Франковск, Ашхабад и др.

Жак РОССИ
СПРАВОЧНИК ПО ГУЛАГу
Москва, "Просвет"

Ранний советский период

Объявление инакомыслящих душевнобольными в первые годы революции было еще явлением редким. К этой мере прибегали, когда требовалось лишить политического влияния лиц, которые представлялись опасными для в то время еще неокрепшего большевистского государства. Вот два известных случая, которые говорят о безуспешных попытках достичь такой цели.

В ноябре 1918 г. суд приговорил лидера партии эсеров Марию Спиридонову к одному году тюремного заключения. Союз между ее партией и большевиками распался, и к середине 1918 г. трения между обеими партиями усилились настолько, что большевики начали своих бывших союзников репрессировать.

Амнистированная и досрочно освобожденная Спиридонова объединила своих сторонников, пытаясь возродить партию. Она неустанно нападала на правительство за то, что оно, по ее мнению, действовало вопреки интересам народа. Усилия большевиков подорвать ее растущее влияние оказались безуспешными. Меж тем она представляла собой крупную политическую силу, которую требовалось обезвредить во что бы то ни стало. Ее арестовали. Однако большевики стояли перед трудной проблемой: Спиридонова не совершила никакого преступления, для многих она была героем, новый процесс и приговор лишь способствовал бы усилению оппозиции. Московский Ревтрибунал нашел выход - отправить ее в санаторий. Как явствует из письма Спиридоновой, которое ей удалось переправить из тюрьмы, маневр этот не был для нее совершенным сюрпризом: "Я предчувствую, что большевики готовят мне какую-то пакость. Убить меня им несподручно, упечь меня надолго в тюръму - тоже неловко... они меня объявят сумасшедшей и засадят в психиатрическую больницу или что-нибудь в таком роде... они хотят нанести мне моральный удар. Чтобы спасти положение они не гнушаются ничем..."

Вскоре ей пришлось выслушать решение трибунала: "Поскольку в вынесении приговора Трибунал не движим желанием мстить врагам революции и не намерен причинять Марии Спиридоновой излишнее страдание... Московский Революционный Трибунал постановил: отстранить Спиридонову сроком на один год от политической и общественной жизни и изолировать в санатории, где ей будет предоставлена возможность заниматься полезным физическим и умственным трудом".

Избрав подобную тактику, власти вероятно вдохновлялись инцидентом происшедшем в 1836 году, когда Николай I вынес похожий приговор Чаадаеву. Как бы то ни было, налицо аналогичная попытка дискредитировать политического противника. Спиридонова, несомненно права в своей оценке решения Трибунала: помещение ее в санаторий могло способствовать этой цели.

Под предлогом физического и душевного недомогания ее отстранили от политической деятельности. На самом деле Спиридонова в санаторий так и не попала. Она оставалась под стражей в Кремле, в тяжелых физических и психических условиях, вплоть до своего побега в апреле 1919 года.

Второй пример неудачной попытки заключения в санаторий - Анжелика Балабанова. О ее "душевном заболевании" говорили только намеками. Влиятельная фигура, как в большевистской партии, так и в международном рабочем движении, она была знакома и тесно сотрудничала с рядом революционных деятелей, в том числе с Троцким и Лениным. В 1920 году Балабанова осудила некоторые ошибки, допущенные, по ее мнению, революционными вождями. Свое недовольство она высказала непосредственно Ленину. В то время над большевиками нависла большая опасность: белая армия наступала на Петроград, находилась под угрозой и Москва. В этой обстановке ЦК вынес решение направить Балабанову на лечение в санаторий.

"... Я была потрясена, получив официальное распоряжение уехать из Москвы в санаторий. Сперва я решила, что здесь какое-то недоразумение... особой заботы о своем здоровье я прежде не ощущала. После дальнейших расспросов я обнаружила, что это никакая не ошибка - Центральный Комитет хотел, чтобы я "отдохнула в санатории"... Но я не настолько больна или стара, чтобы уйти в отставку, - сказала я генеральному секретарю партии Крестинскому. Я чувствую себя в силах работать и хочу продолжать работать".

Когда Крестинскому стало ясно, что Балабанова не согласится с этим приказом, он решил другим способом удалить ее из центра политической жизни - направить ее во главе агитпоезда в далекий Туркестан. Таким образом, сопротивление, оказанное Балабановой Центральному Комитету, вынудило его отказаться от маневра с санаторием.

Сталинский период

Информация о заключении или попытках заключения инакомыслящих в психиатрические больницы в сталинский период весьма скудна. Насколько можно судить, госпитализация стала входить в систему лишь к концу тридцатых годов. Опубликованные в "Американском Журнале Психиатрии" четыре письма психиатра, эмигрировавшего в Америку вскоре после Второй мировой войны, имя которого по понятным причинам не было оглашено, проливают яркий свет на этот период. Первое письмо появилось в 1970 году, когда на западе стали высказывать подозрения о возможном использовании психиатрии в Советском Союзе в политических целях.

Вышеупомянутый психиатр, родом из Восточной Польши, автоматически стал советским гражданином в 1939 году, когда Красная Армия оккупировала эту территорию. После нападения Гитлера на Советский Союз он бежал на Восток и поступил на работу в Казанскую психиатрическую больницу. По его словам, в этой больнице, насчитывавшей 400 коек и обслуживавшей всю страну, содержались исключительно "политические". (1) Больница размещалась на территории обычной психиатрической лечебницы, однако была целиком в ведении НКВД. Подтверждение этой информации мы находим в "Хронике текущих событий". (2) "Первая больница этого типа, - сообщается в ней, - создана была еще до войны в Казани и с тех времен там существует специальное отделение для политических".

Психиатр делит содержавшихся там "политических" на две группы. К первой относились люди, попавшие в психиатрическую больницу исключительно по политическим мотивам. Одним из таких "пациентов" был Ян Пилсудский, о котором этот психиатр узнал в 1941 году, когда "поступил на работу в Казанскую психиатрическую больницу. Пилсудского выписали из больницы буквально через несколько недель после подписания соглашения между Советским Союзом и польским правительством Сикорского (находившимся в изгнании в Лондоне) об обращении с политзаключенными поляками. Ян Пилсудский был совершенно здоров психически, и его принудительная госпитализация, так же, как и выписка из больницы мотивировались исключительно политическими соображениями.

Другой описанный психиатром случай связан с госпитализацией одного московского рабочего, который отказался пожертвовать свой месячный заработок на нужды войны - "добровольный" вклад, который правительство вымогало у всех трудящихся. Он заявил, что его зарплаты едва хватает на то, чтобы прокормиться. Поскольку он упорно отказывался внести эти деньги, его арестовали и отправили в тюрьму на Лубянке, где ему поставили диагноз - "шизофрения". Оттуда его перевели в Казанскую больницу, которая этот диагноз подтвердила. Наш психиатр считал "больного" психически нормальным человеком, но, вероятно, под давлением своих коллег согласился с их диагнозом. Поскольку больного обвиняли в контрреволюционной пропаганде, то подвергался опасности и врач, который стал бы оспаривать поставленный диагноз и сомневаться в необходимости госпитализации. К тому же, настаивая на вменяемости этого человека, психиатр боялся оказать ему медвежью услугу: в условиях более жесткого тюремного или лагерного режима он мог вообще погибнуть.

Ко второй группе политических заключенных относились люди, которые действительно страдали психическим заболеванием, но оно носило ярко выраженную политическую окраску. Так, например, один из шизофреников вообразил себя Троцким, другой полагал, что иудаизм грозит гибелью всему миру. Психиатр утверждает, что количество таких больных составляло большинство обитателей больницы, и лишь относительное меньшинство представляли психически здоровые люди, попавшие в больницу исключительно по политическим мотивам.

Первые и наиболее подробные сведения о том, как большинство политических попадают в Казань, мы получили от поэта Наума Коржавина. Он рассказал нам о своем знакомстве с Институтом судебной психиатрии им. Сербского. В 1948 году двадцатитрехлетний поэт, тогда еще убежденный сталинист, был арестован за написание "антисоветских" стихов и направлен на экспертизу в Институт им. Сербского. В те времена, как он вспоминает, это было относительно гуманное заведение, с доброжелательными сотрудниками, к числу которых он относит и начальника отделения для политических профессора Халецкого. Пребывание в институте было более или менее сносным по сравнению с тюрьмой: он читал, писал стихи, проходил курс трудотерапии; иного лечения ему не назначили. Его обследовали две комиссии. После первого обследования, которое было проведено комиссией, включавшей более десяти врачей и заседавшей в присутствии следователя, его перевели в отделение для политических. Здесь, как ему показалось, врачи надеялись квалифицировать его как душевнобольного и, следовательно, не отвечающего за свои поступки, чтобы спасти его от концлагеря. Однако вторая комиссия нашла его психичесхи здоровым, и он был отправлен в ссылку в Сибирь на несколько лет.

На основании своего опыта Коржавин считает, что помещение здоровых людей в психиатрические больницы мотивировалось скорее гуманными целями - во всяком случае, так было в 1948 году. Любопытно, что примерно в это же время такое гуманное отношение привлекло внимание властей. Комиссия, возглавляемая ветераном партии Р.С. Землячкой, обследовала институт и доложила, что они "создали санаторий" и предложила директору "закрутить гайки": ввести более строгий режим и сократить число невменяемых среди обследуемых. Коржавин сообщает, что, по-видимому, для осуществления этого нового режима в отделение для политических назначили судебного психиатра Даниила Лунца. В последующих главах мы еще не раз встретимся с этим именем.

Убедительным примером политически мотивированного диагноза может служить дело Ильи Яркова (начало 50-ых годов), автобиография которого была издана самиздатом и попала на Запад. (3)Илья Ярков умер в 1970 году. Седьмая глава этой автобиографии, написанной, вероятно, в 1963 году, посвящена периоду 1951-1954 гг., на протяжении которого автор перебывал в трех лечебных заведениях для душевнобольных - в Горьком, в Казани и в Чистополе.

В 1928 году 35-летний Ярков, уроженец Куйбышева (тогда еще Самары), был задержан милицией, и осужден за "контрреволюционную деятельность". "Двадцать лет спустя в 1948-м году - пишет Ярков - власти решили создать новый крупный контингент политзаключенных, прибегнув к простому способу: арестовать всех, кто в двадцатые и тридцатые годы был осужден по политическим статьям и, отбывши срок, остался в живых". (3) Ярков попал в эту категорию. Он был вновь арестован в 1951 г. как представляющий опасность руководитель некоей тайной секты. Вскоре, однако, следователи обнаружили, что он всего-навсего писал биографию руководителя одной из сект начала века, исповедывавшей взгляды, близкие к толстовству. На допросах Ярков не скрывал своего отрицательного отношения к тайной полиции как таковой. В своей книге он поясняет, что всегда был "идеологическим еретиком", но не противником советской системы в целом.

Никаких данных о совершении им преступления, такого, например, как пропаганда своих "антисоветских взглядов", обнаружить не удалось. Чтобы не признать, что он был арестован по ошибке, решили изменить тактику, и на основании того, что когда-то в прошлом он страдал от незначительного нервного недуга, его послали на обследование к психиатрам. Его обследовали в психиатрическом отделении Куйбышевского медицинского института. Тут Ярков почувствовал явное давление властей, которым требовалось "во что бы то ни стало изобразить из меня душевнобольного". Один из психиатров задал ему вопрос: "Кого вы больше любите - Ленина или Сталина?" Поскольку на комиссии присутствовал следователь, то Яркову трудно было определить, где кончается следователь и где начинается врач-психиатр. Его, естественно, признали невменяемым.

За время своего трехлетнего пребывания в психиатрических больницах Ярков убедился, что туда попадают лица, арестованные "по 58-ой статье (только по ней одной!), обвинение в отношении которых явно не удалось... Тут имеет место или ложный, ничем, в конечном счете, не подтвержденный донос, или отсутствие достаточного материала для поддержания обвинения". Чтобы читатель не упрекнул его в наивности, Ярков далее поясняет: "Не следует забывать, что все же это был 1951-й, а не 1937-й год. Если в 1937-м году позволительно было широко применять различные внесудебные формы расправы, то в 1951-м году был необходим все же какой-то, пусть очень относительный и условный, минимум правовых гарантий". Отсюда - необходимость прибегнуть к помощи психиатрии. Ярков подчеркивает, какие широкие возможности она представляет органам безопасности: "Много ли в нашей стране в наши дни найдется людей с абсолютно неповрежденными нервами, без невроза, без того или иного "пунктика" или "бзика"? Пережитые десятилетия на каждого из нас наложили свой отпечаток... Особенно много помогла в этом отношении война 1941-1945".

За свои три года пребывания в этих учреждениях Ярков повстречал "большую массу людей безусловно умных, развитых, хорошо образованных, порой глубоко интеллигентных, как хотите, которых ни один уважающий себя врач в "гражданке" и не помыслил бы годами держать в больнице под предлогом, что они "психи". Да мало ли таких "психов" ходит ежедневно вокруг нас в обыденной жизни, занимая выдаю- щиеся посты, обнаруживая незаурядную трудоспособность, занимаясь научной и литературной деятельностью. Никто же и не помышляет держать их в больнице, за тюремной решеткой. Не помышляет - до тех пор, пока они волею случая не попадут в орбиту или зону действия КГБ. Тогда все идет шыворот-навыворот".

Описание мнимых больных, которых Ярков встречал в этих заведениях, полностью применимо к известным инакомыслящим, оказавшимся в таком же положении двадцать лет спустя, - тем, о ком, в основном, ведется речь в нашей книге. Это были, "очень интересные, безусловно выдающиеся, оригинальные люди, вся вина которых сводилась к тому, что они - в нервно-психическом отношении - были более чутки, более нетерпимы ко всяким проявлениям социальной несправедливости, подлости и жестокости и реагировали на все это более болезненно, чем это обычно полагалось в быту".

По мнению Яркова, его товарищи по несчастью, составлявшие довольно значительное количество обитателей психолечебниц, по состоянию душевного здоровья ничуть не отличались от людей, находившихся на свободе. Большинство же людей были действительно больны, а один человек, с которым он сошелся в больнице, заболел, тяжело переживая разлуку с близкими и обиду на судьбу. В тех трех больницах, в которых перебывал Ярков, содержалось множество москвичей, прошедших экспертизу в Институте Сербского, латышских националистов из Риги и заключенных за религиозную деятельность поборников православия. Ярков дает живое описание своих друзей и знакомых. К ним относятся: художник Митрофанов, проведший около двадцати лет в тюремных госпиталях и осужденный за то, что сражался на стороне поляков во время вторжения Советского Союза в Польшу в 1920 году; биолог Кожевников, выступавший против беспощадной диктатуры Лысенко в биологии; известный писатель Марк Криницкий, которому было 78, когда Ярков с ним познакомился; один из немногих троцкистов, выживших после пребывания в Колымских лагерях, еврей по национальности, портной, Ханан Ляховицкий; шофер Федотов, все "преступление" которого состояло в том, что он возил Троцкого и других вождей начала революции; и, наконец, доктор Федор Стриженов, который лечил англичанина, впоследствии объявленного шпионом. По освобождении Стриженов вернулся к своей работе, затем, окруженный славой и почетом, вышел на пенсию.

Ярков также подружился с неким Джумабаевым из Казахстана, работавшим ранее в Министерстве финансов Казахской Республики. В начале 30-х годов он был обвинен в принадлежности к конспиративной антисоветской группе, занимающейся подрывной деятельностью против советского государства. Горячий и убежденный коммунист, Джумабаев к тому времени, когда Ярков с ним познакомился, провел в тюремных психиатрических госпиталях 19 лет и вполне смирился со своей судьбой. Партия, которая всегда права, решила, что Джумабаев сумасшедший и нуждается в лечении, следовательно так оно и есть. Хоть он и не признавал себя виновным в предъявленных ему преступлениях он считал своим партийным долгом подчиниться.

Среди людей, с которыми сблизился Ярков, был и настоящий больной, с явными признаками мании преследования, некто Михаил Бурштейн. Это подтвердилось шесть лет спустя, в 1960 году, после того, как их обоих выписали из больницы: он получил от Бурштейна странное письмо, в котором тот объявил себя немцем. До госпитализации Бурштейн занимался исследованиями в области психиатрии, требовал большей свободы для продолжения своей научно-исследовательской работы, настаивал, в противном случае, на своем праве эмигрировать. Его тотчас арестовали, обвинили в измене Родине, объявили сумасшедшим и госпитализировали.

Врачи-психиатры, с которыми Ярков встречался во всех трех больницах, сильно отличались друг от друга. Так, например, начальник психиатрического отделения горьковской тюремной больницы, доктор Евсей Майданский описан автором как личность, которая сочетала в себе черты врача и жандарма, оставаясь при этом чрезвычайно приятным человеком. Другой психиатр той же больницы, доктор Надежда Великанова, была человеком порядочным и сердечным. Зато врач Казанской психиатрической больницы, доктор Елизавета Лаврицкая, уже немолодая женщина, отличалась жестокостью и любила унижать и наказывать пациентов. Ее излюбленным наказанием была так называемая "укрутка" или "камзол" (как называли ее во время Яркова): больного обматывали влажной парусиной, которая по мере высыхания все больше сжималась, так что наказанному становилось все труднее дышать. Длительность этого наказания определялась характером "преступления".

Несмотря на то, что санитары являлись уголовными преступниками, отбывающими свой срок в тюремном госпитале вместо лагеря, Ярков в целом нашел персонал больницы вполне доброжелательным. Няни и санитары обычно обращались с заключенными хорошо, администраторы "старались проявлять мягкость, уступчивость, или, на худший случай, сдержанность". Ярков не получал никаких лечебных процедур, а летом и он, и его товарищи могли целый день гулять по больничному участку, беседуя друг с другом. Там процветала полная свобода слова, и некоторые "ругали Сталина целый день, с утра до вечера".

Примерно раз в полгода из Москвы наведывалась комиссия, обычно во главе с врачом из органов безопасности, часто в чине генерала. (4) По мнению Яркова и его товарищей, решение о выписке пациентов из больницы предопределялось вынесенным в свое время секретным приговором, в котором указывался срок принудлечения. "Все прочее - проформа". Это кажется нам вполне вероятным, поскольку Ярков нигде не упоминает о так называемом отречении, т.е. "признании" своей антисоветской деятельности результатом душевного заболевания и выражении благодарности врачам за "излечение". Ни комиссии, ни сотрудникам больницы не вменялось, по-видимому, в обязанность рекомендовать подопечным такую линию поведения. Вскоре, как мы увидим, на них была возложена и эта задача.

Попытки реформ в послесталинские годы

Ярков еще находился в тюремной больнице, когда произошел позорный случай, известный как "Заговор врачей". В январе 1953 года Сергей Писарев, член партии с 1920 г., находившийся в течение многих лет на партийной работе, обратился к Сталину с письмом, в котором подверг критике органы безопасности за фабрикацию несуществующего "заговора", якобы имевшего целью отравить партийных вождей. Арест самого Писарева не заставил себя ждать. Первые семь недель заключения он провел в Институте им. Сербского, где его объявили невменяемым и отправили в психиатрическое отделение Бутырской тюремной больницы; четыре месяца спустя его перевели в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу, где он провел почти полтора года. В институте им. Сербского ему поставили диагноз - шизофрения; однако, как он впоследствии выяснил, психиатр Ленинградской больницы Калинин трижды писал в своем отчете, что он "здоров и за свои поступки вполне может отвечать".

Писарев продолжает: "... все три раза комиссия, послушная административно-следственным органам... хотя и не имела, в отличие от Калинина, обо мне никакого представления, с ним "не соглашалась". Все три раза начальник моего отделения (Калинин) записывал в акты свое особое мнение, вопрос обо мне оставался "открытым", и меня продолжали держать в заключении. Чтобы не компрометировать Институт им. Сербского, все три раза психиатрическая комиссия предлагала диагноз "шизофрения" заменить диагнозом "паранойяльная психопатия". С целью опровергнуть и то и другое, мне, вместо того, чтобы выйти на свободу, пришлось, по собственному настоянию, провести в заточении, в стационаре НИИ психиатрии РСФСР им. Ганушкина, еще два с четвертью месяца (декабрь 1954 - февраль 1955 годов). Только после этого было, наконец, установлено, что не только шизофрении, но и никакой "паранойяльной психопатии" у меня нет.

После своего освобождения в 1955 году Писарев поднял кампанию против злоупотреблений в психиатрии, направив основную критику в адрес Института им. Сербского, в котором он усматривал корень зла. Он представил ЦК длинный список душевно здоровых дюдей, квалифицированных там невменяемыми и нуждающимися в принудительном лечении. Он перечислил имена многих ученых, писателей, художников и партийных работников, объявленных сумасшедшими и долгие годы прозябающих в больнице вместе с настоящими душевнобольными. ЦК направил в институт комиссию под председательством авторитетного партийного деятеля А.И. Кузнецова. В эту комиссию входили известные профессора-психиатры и директора крупных психиатрических лечебниц. Комиссия провела тщательное обследование Института им. Сербского и посетила психиатрические больницы в Казани и Ленинграде.

Однако добросовестный отчет комиссии так и не рассматривался ее инициаторами. В течение двух лет один ответственный работник скрывал этот отчет от ЦК, после чего благополучно отправил его в архив. Несмотря на этот случай, Писарев все же отмечает кое-какие перемены в режиме обеих больниц - казанской и ленинградской. Условия как для действительно больных, так и для политических, сделались более сносными, а штат психиатров пополнившийся за счет молодых врачей, стал чаще оспаривать неправильные диагнозы, поставленные в Институте им. Сербского.

В 1970 году Писарев возобновил свою кампанию, направив в Академию медицинских наук письмо с подробным описанием своих собственных злоключений, которые ему пришлось пережить в психолечебнице семнадцать лет назад. И в этом обращении он сосредоточил свои обвинения на непосредственном источнике своих бед - Институте им. Сербского.

"... безысходно-частые ошибки и заключения Института психиатрической экспертизы им. Сербского заставляют просить вашего внимания. Причины ошибок - в том, что это чисто медицинское учреждение фактически, а спецстационары для его "клиентов", используемые, в первую очередь (а в недавнем - преимущественно), для политическмх заключенных, - даже формально, находятся вне постоянного контроля и руководства органов здравоохранения.(...) Все представленные мною данные (в 1955 г.) проверкой были полностью подтверждены... Под видом приговоренных к бессрочной изоляции "душевнобольных" Комиссия обнаружила сотни совершенно здоровых людей. Она констатировала систематические неправильности в заключениях, даваемых Институтом, в частности, - по вине Д.Р. Лунца (в то время - доцента) и ряда других лиц. Было документально установлено, что по вине обследованного экспертного института, советские психиатрические больницы в стране - больше всего обе пресловутые спецтюрьмы для политзаключенных в Казани и в Ленинграде - из года в год укомплектовывались, как правило, вменяемыми; к тому времени уже в трех четвертях случаев было признано - невинно пострадавшими жертвами противозаконных репрессий.

В своем послании Писарев также приводит некоторые даты, касающиеся тюремных психиатрических больниц. Использовать их в качестве тюрем для политических заключенных начал еще А. Вышинский, подчиненный Николая Ежова, возглявлявшего органы безопасности в 1936-38 гг. С той поры тюремные психиатрические больницы (переименованные впоследствии в психиатрические больницы специального типа) остались в ведении Министерства внутренних дел, которому подчинены также милиция, тюрьмы и лагеря. Комиссия предлагала в качестве одной из мер для улучшения работы казанской и ленинградской больниц перевести их "полностью в ведение Министерства здравоохранения СССР" и, таким образом, избавить от влияния органов безопасности и тюремных властей.

Писарев, однако, далее замечает, что: "... несомненным усугублением констатированного Комиссией ЦК КПСС ненормального положения и пугающим свидетельством роста незаконных политических репрессий при содействии Института им. Сербского является, - вместо полной ликвидации обоих спецстационаров вне общей системы психиатрических учреждений Минздрава, - появление в последние годы еще новых, подобных же, в других городах.

Что касается Института им. Сербского, официально функционирующего под эгидой Министерства здравоохранения, никаких реальных перемен там, как сообщает Писарев, так и не произошло. Психиатры, деятельность которых была осуждена в отчете комиссии, так и остались в институте, и никто из них не был привлечен к ответственности: "Институт услужливо использует наукообразные формулировки, как ширму для недобросовестных должностных лиц следственно-прокурорских органов". Иначе говоря, Писарев утверждал, что медицинский персонал Института им. Сербского так и остался в подчинении МВД.

"Радикальное устранение, - заключает он свое письмо, - этих вредных ненормальностей возможно только при условии передачи всех спецстационаров целиком в ведение органов здравоохранения с обеспечением как для них, так, в особенности, для экспертного института, непосредственного, постоянного и исключительно бдительного контроля и руководства Министерства здравоохранения СССР с участием в этом контроле всей нашей медицинской общественности".

Несмотря на кампанию, начатую Писаревым и работу комиссии в 1955-56 гг., практика госпитализации инакомыслящих, не страдающих душевными заболеваниями, продолжается. Немаловажным фактором здесь следует считать косвенную поддержку, оказанную Хрущевым. Партийный вождь стремился убедить общественное мнение как в стране, так и за рубежом, в том, что его режим не имеет ничего общего со сталинским, и что политических заключенных не стало. Так, в "Правде" от 24 мая 1959 года помещено его высказывание, в котором всякое отклонение от общепринятых норм поведения практически приравнивается к душевной болезни: "Преступление - это отклонение от общепринятых норм поведения в обществе, нередко вызываемое расстройством психики человека. Могут быть заболевания, психические расстройства в коммунистическом обществе среди отдельных людей? Видимо, могут быть. Если это будет, то могут быть и проступки, которые свойственны людям с ненормальной психикой... Тем, кто на подобном "основании" стал бы призывать к борьбе с коммунизмом, можно сказать, что и сейчас есть люди, которые борются с коммунизмом... но у таких людей, видимо, явно не в норме психическое состояние".

Вопиющим примером антигуманного использования психиатрии может служить история Николая Самсонова. В то самое время, когда отчет комиссии был благополучно засунут под сукно, Самсонова посадили в Ленинградскую спецбольницу. Подробная информация о нем была помещена в некрологе, появившемся вскоре после его смерти в 1971 году в "Хронике текущих событий". Самсонов родился в 1906 году в Петербурге. По окончании Ленинградского университета в 1929 году, он успешно работал в области геофизики, занимаясь научными исследованиями, и на протяжении 25 лет сделал множество публикаций. Его вклад в советскую геофизику получил признание, о чем свидетельствует ряд правительственных наград, в том числе сталинская премия.

В 1956 году Самсонов представил в ЦК трактат под заглавием "Мысли вслух", в котором рассматривался вопрос о создании бюрократической элиты и искажении ленинских принципов; Самсонов призывал возродить эти принципы. Вскоре после отправки этого документа, Самсонова арестовали, предъявив ему обвинение в антисоветской деятельности. В процессе следствия его подвергли психиатрической экспертизе. Комиссия, возглавляемая профессором Торубаровым из Института им. Сербского, нашла Самсонова душевнобольным и не отвечающим за свои поступки. Суд принял заключение комиссии и постановил перевести его в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу, где он и пробыл до сентября 1964 года. Среди инакомыслящих, подвергшихся столь длительной госпитализации, его случай особенно хорошо документирован.

По данным "Хроники", психиатры больницы считали Самсонова здоровым (точно так же, как тремя годами ранее доктор Калинин - Писарева). Однако они советовали ему признать свой еретический трактат плодом больного воображения. Такое признание, говорили они, "свидетельствовало бы о его выздоровлении". После того, как Самсонов на протяжении двух лет упорно отказывался признать, что был болен во время написания им "Мыслей вслух", ему пригрозили инъекциями аминазина. (5) Но и эта угроза не поколебала Самсонова. Только в 1964 году, после того как ему действительно стали вводить аминазин и когда общее состояние его здоровья ухудшилось, Самсонов подписал заявление, в котором признавал, что был в то время душевно болен. По выходе из больницы ему была назначена пенсия и вплоть до своей смерти в 1971 году он работал в Научно-исследовательском институте геофизики по два месяца в год.

В ленинградской СПБ Самсонов подружился с Федором Шульцем. В 1919 г., девятнадцатилетним юношей Шульц вступил в коммунистическую партию. Восемнадцатью годами позже он был арестован за критику Сталина и два последующих десятилетия провел в тюрьмах и ссылке. После его реабилитации в 1956 году, ему назначили специальную пенсию, как награду за особые заслуги перед государством в молодые годы. Однако не прошло и полугода с момента его реабилитации, как он снова оказался за решеткой - за письмо в "Правду", в котором он оспаривал заявление Хрущева, будто в Советском Союзе не существует более политзаключенных. В своем письме он привел известные ему примеры, в том числе - эсерки Преображенской, которая несмотря на свои сто шесть лет, томилась в тюрьме.

Комиссия, возглавляемая профессором Лунцем, признала Шульца невменяемым. Как сообщается в отчете, появившемся в самиздате, основным материалом, который изучали психиатры, было его письмо в "Правду" и донесение о его поведении в различных лагерях сталинского периода, где он постоянно выступал с протестами. Шульц провел в больнице немногим более года, и причины, почему его так быстро освободили - под опеку жены - нам не известны. Он тотчас стал добиваться своего оправдания и освобождения своих товарищей по больнице, в частности Самсонова. Вскоре с него была снята опека, и в 1960 году он был восстановлен в партии. А в 1964 году постановлением Верховного Совета СССР все выставленные ранее обвинения против него были отменены, как лишенные основания. О дальнейшей его судьбе известно, что в 1971 году он проживал в Волгограде, получал пенсию и был окружен почетом. Шульц входил в число восьми свидетелей, которых Буковский просил вызвать в суд (в январе 1972 г.) для подтверждения приведенных им фактов о ленинградской СПБ. Суд в просьбе отказал, мотивируя это тем, что Шульц якобы душевнобольной.

Ни в одном из перечисленных нами четырех случаев - Яркова, Писарева, Шульца и Самсонова - не было никакой общественной реакции ни в Советском Союзе, ни за его пределами покуда они находились в психиатрических больницах. Надо полагать, что описанные нами случаи не единичны, и что число советских граждан, обвиненных в политических преступлениях, признанных невменяемыми и госпитализированных на неопределенный срок, - довольно велико (как велико это число - можно только догадываться). И только два таких случая в самом начале шестидесятых годов привлекли некоторое внимание на Западе - случай Александра Вольпина и ленинградского художника Михаила Нарицы.

Дело Тарсиса: мир впервые узнает об использовании психиатрии в СССР против инакомыслящих

Мысль о том, что в Советском Союзе психиатрия возможно используется в политических целях, возникла на Западе в 1965 году, когда в Англии вышел перевод книги Валерия Тарсиса "Палата № 7". Ее автор сам провел некоторое время в больнице им. Кащенко.

"Палата № 7" - это автобиография, написанная в жанре романа. В ней говорится о судьбе писателя Валентина Алмазова (Тарсис), которого запирают в психиатрическую больницу за написание и распространение антисоветской литературы. Сам Тарсис родился в Киеве в 1906 году и закончил университет в Ростове-на-Дону в 1929 году. После окончания университета он писал и делал переводы. Будучи молодым человеком, он вступил в партию, но уже в 30-е годы разочаровался. В 1960 году он окончательно порвал с партией и, не надеясь когда-либо вновь публиковать свои произведения в Советском Союзе, начал посылать их на Запад. "Палата № 7" - ужасающая история нормальных людей, попавших в психиатрические лечебницы. В автобиографическом романе иногда трудно отделить факты от художественного вымысла, но материал подается через восприятие Алмазова весьма последовательно и полно. Читателю ясно, что в 1962-63 годах в Кащенко содержалось значительное количество людей, которые попали туда исключительно за политические убеждения.

Вскоре после публикации "Палаты № 7" внимание западной общественности привлек второй случай антигуманного использования психиатрии, который вызвал широкую волну протеста. О принудительной госпитализации Евгения Белова стало известно случайно. В 1964 году четыре английских студента посетили Советский Союз. Агентство "Интурист" предоставило им переводчика - студента Белова. Молодые люди в своих многочисленных беседах затрагивали политические темы. По словам англичан, Белов изо всех сил стремился убедить их в том, что коммунизм - наилучшая форма государственного управления. У гостей сложилось впечатление, что среди товарищей Белов считается образцовым коммунистом. По возвращении на родину студенты вступили с ним в переписку. На следующее лето они снова приехали в Москву и встретились с Беловым. На этот раз он либо в корне изменил свои взгляды, либо просто решил высказать их более откровенно. По мнению Белова, партийный аппарат обюрократился и служит только интересам правящей верхушки; всякое инакомыслие душится и подавляется. Он хочет большей свободы прессы и радиовещания, большей самостоятельности профсоюзов; по его мнению, этого можно достичь конституционными средствами. Когда он поделился своими соображениями с парторганизацией, его немедленно исключили из партии и потребовали, чтобы он явился в МК партии. Белов отказался: он заранее знал, что не встретит там непредвзятого мнения. Он написал Косыгину и Брежневу, но не получил от них ответа. Наконец, он направил свои предложения о реформах в посольства некоторых коммунистических стран, находящиеся в Москве.

Английские студенты, после короткой остановки в Москве, поехали в Токио, где провели оставшуюся часть каникул. Обратный путь их лежал через Москву, где, как они договорились, их должен был встретить Белов. На аэродроме Белова не оказалось. Дома его также не было. Соседи сообщили, что его объявили сумасшедшим и отправили в психиатрическую больницу. Весть эта затем подтвердилась и из другого источника: Московский Институт иностранных языков, студентом которого был Белов, был извещен о его госпитализации.

Английские студенты обратились к советским руководителям с письмом, в котором они подробно сообщили об этих фактах, и выразили свою уверенность в том, что Белов находился в полном рассудке всего несколько недель назад, когда они расстались с ним. Заканчивая свое письмо, они говорят о том, что Белова подвергают репрессиям за политические взгляды, и совесть предписывает им бороться за его освобождение. Борьба начинается не на шутку. Под эгидой Международной Амнистии(6) студенты открывают кампанию. Они надеются пробудить общественность, обращаясь к разным слоям населения в Советском Союзе. Британская общественность их поддерживает с воодушевлением. Однако еще остается какое-то сомнение - точно ли могут студенты знать, что Белов не является душевнобольным? Студенты отвечают, что ни на секунду не допускают, чтобы он был помешан. Международная Амнистия заявляет во всеуслышание, что решила поддержать студентов, так как советские власти так и не ответили на их упорные запросы по поводу Тарсиса и Вольпина. Амнистия отныне полагает, что все три случаи госпитализации политически мотивированы.

Вскоре после того, как пресса широко осветила случай Белова, в одну из британских газет поступило письмо от отца Белова, утверждавшего, что сын его в самом деле болен. Он отрицал, что Евгений был госпитализирован принудительно, и что его исключили из партии. "И сейчас, в больнице - писал его отец - Евгений постоянно строит планы реорганизации мира". Отец Белова просил прекратить "недостойную шумиху, поднятую вокруг имени моего сына". Одновременно он утверждал, что англичане воспользовались горем, постигшим его семью, дабы поднять антисоветскую кампанию. Одновременно в "Известиях" эти протесты были названы "грязным мыльным пузырем, пущеным с британских островов" и "очередным антисоветским дельцем". "Случай Жени Белова сфабрикован антисоветской газетой "Гардиан" и группой английских студентов, действующих по наущению Международной Амнистии". Это была первая из многочисленных контратак советской прессы в ответ на западную критику.

После временного затишья кампания в Англии возобновилась. Письмо отца Белова вызвало скептическую реакцию. Знающие люди выражали сомнение в том, что оно было написано добровольно. Комитет в защиту Евгения Белова признавал, что у него нет убедительных доказательств, что Белов в самом деле здоров, но вместе с тем указывал на то, что если бы он был действительно болен, советские власти давно бы согласились, в ответ на просьбу комитета, чтобы Белова обследовал зарубежный психиатр. К тому же, это был не первый случай. Комитет также упомянул дело Тарсиса и Вольпина, как доказательство того, что психиатрия используется в политических целях.

Александр Вольпин был госпитализирован в психиатрических больницах пять раз на протяжении девятнадцати лет (50-60-е годы). О своих злоключениях он рассказал в показаниях, которые дал в 1972 году Правовому комитету Сената США. В сентябре 1975 г. один из авторов этой книги (С.Б.) довольно долго беседовал с Вольпиным в Бостоне (где он в настоящее время преподает математику); в ходе беседы были затронуты вопросы, касающиеся жизни Вольпина в Советском Союзе, применения психиатрии против него самого, и было одновременно произведено неофициальное обследование его психического состояния. (7)

Сын известного русского поэта Сергея Есенина, Александр Вольпин родился в 1924 году. Через три года по окончании МГУ в 1946 году, он успешно защитил кандидатскую диссертацию по математической логике и вскоре после этого был впервые арестован за написание и чтение своих стихов, которые были оценены властями как антисоветские. После допросов на Лубянке его направили в Институт им. Сербского, где он был признан психически больным и не отвечающим за свои поступки. На основании заключений Института им. Сербского суд направил Вольпина в Ленинградскую СПБ, где он провел весь следующий год. В хрущевский период он был трижды принудительно госпитализирован: в 1957 году - три недели в психиатрической больнице общего типа в Москве, в 1959/60 г. - год в Ленинградской спецбольнице, в 1962/63 г. - еще 4 месяца в больнице общего типа. В двух случаях госпитализация в спецбольницы была проведена в соответствии с уголовным кодексом - предъявлено обвинение по политической статье, проведена психиатрическая экспертиза, и вынесено решение суда о неспособности больного отвечать за свои поступки, а следовательно о необходимости принудительного лечения. Впрочем, в трех случаях административной госпитализации (в отличие от судебной) политический фактор также играл первостепенную роль. Вольпин подробно разъяснил причины каждой госпитализации: "Однажды - за совет, данный француженке - не принимать советского гражданства; второй раз - за то, что не донес на знакомого, который якобы был замешан в антигосударственной деятельности, и третий раз - за отказ осудить публикацию в Америке "Весеннего листа", а также за мое утверждение о праве каждого человека на свободу выезда".

Госпитализация Вольпина в 1968 г. иллюстрирует административный способ госпитализации инакомыслящих. Приглашенный на научную конференцию в США, Вольпин подал заявление о выездной визе, после чего милиция насильственно увезла его из дома на психиатрическое обследование. Это было вызвано якобы тем, что он долгое время не являлся в диспансер, где состоял на учете после выписки из больницы в 1963 году. Впрочем, за все прошедшие четыре года его туда ни разу не вызывали. Внезапность, с которой Вольпина привезли на обследование, без всякого заявления с его стороны, либо со стороны его родных, вызвала подозрение относительно истинных мотивов властей. Вольпин выяснил, что диагноз, вынесенный во время его предыдущих госпитализаций, был, как правило, - "простая форма шизофрении". Хотя диагнозы не были совершенно тождественны, три элемента в них присутствовали неизменно: у него находили "нарушения психики", заболевание его объявлялось "неизлечимым", а периоды между приступами болезни -"временными ремиссиями". Несмотря на эти клинические выводы, Вольпин ни разу не подвергался серьезному лечению. В 1960 году ему давали небольшие дозы резерпина - медикамента, который применяли в то время в качестве транквилизатора. В другой раз психиатр, который по мнению Вольпина относился к нему сочувственно, помог ему избежать лечения галоперидолом - очень сильным транквилизатором, часто используемым при лечении некоторых тяжелых психических заболеваний. В Ленинградской СПБ он был лишен всех основных прав, ему не было разрешено пользоваться письменными принадлежностями и он постоянно ощущал угрозу долгих лет пустоты и изоляции. Ему сказали, что выписка его зависит от его согласия признать, что он совершил "проступок", нуждался в этом лечении и что он впредь обещает изменить свое поведение. Вольпин считал, что психиатры просто шантажировали его, когда говорили: "если не будете вести себя правильно, вы останетесь здесь навсегда".

Может показаться странным, что такой умный и искушенный человек как Вольпин не извлек урока из всего, что с ним произошло, и не избрал наиболее разумную в его ситуации линию поведения: держать себя в рамках, предписанных властями. Вот как Вольпин объясняет свой отказ от такой линии поведения: "В своей научной деятельности я открыто и последовательно исхожу из принципа - долой инстинкт самосохранения и чувство меры, - и пусть за это делают со мной, что хотят. Мне безразлично, сумасшествие это, или нет. (...) О своей психиатрической репутацим я не стал бы заботиться, если бы твердо знал, что меня вновь не потащут за публичное выражение этого антиадаптационного принципа. (...) Я не против способностей самосохранения и понимания соразмерности, но предпочитаю, чтобы это было делом свободного разума, а не инстинкта или чувств, на которые всегда можно воздействовать".

Договариваясь с американским издателем о публикации своей книги "Весенний лист", состоящей из цикла стихотворений и философского трактата, он полностью отдавал себе отчет в том, что ставит себя под удар. Леонид Ильичев, ведавший тогда вопросами идеологии и культуры, очевидно не давал распоряжения заключить Вольпина в психбольницу за эту, как считали, антисоветскую публикацию, но он конечно, знал о его госпитализации. Через год после публикации книги он ссылался на нее для устрашения других потенциальных диссидентов, называя "Весенний лист" "антисоветскими человеконенавистническими виршами" и "бредом сумасшедшего". Вольпин не согласился осудить публикацию своей книги, и его в 1962 году госпитализировали.

1. Через это казанское заведение прошли многие известные диссиденты нашего времени, среди них Виктор Кузнецов и Наталия Горбаневская.
2. Главный орган движения за права человека в Советском Союзе, "Хроника", с самого ее основания в апреле 1968 года доставляет точную объективную информацию о нарушениях прав человека в Советском Союзе. Сам акт ее появления в 1968 году, объявленном Международным Годом Прав Человека, не случаен. К этому времени инакомыслящие были достаточно организованы, чтобы выпускать журнал, поставивший себе целью информировать читателя о "новостях, связанных с движением в защиту прав человека". "Хроника" документирует эти события, стараясь сводить редакционный комментарий до минимума: в ней фиксируются аресты, судебные процессы и внесудебные преследования инакомыслящих, а также данные об условиях содержания заключенных в тюрьмах и лагерях, выступления национальных и религиозных групп, и сообщается о публикациях, выходящих в самиздате. "Хроника" как правило выходит каждые два-три месяца, однако в ее публикации, в результате давления со стороны властей, был более, чем годичный перерыв (с конца 1972 по май 1974 г.). Каждый выпуск, попадая на Запад, переводился на английский, а с 16-го выпуска их стала также публиковать Международная Амнистия. Благодаря точной и добросовестной подаче материала "Хроникой", мы смогли получить первые сведения об использовании психиатрии в политических целях в достаточно внушительном объеме. Так, в первых одиннадцати выпусках отмечено 27 случаев помещения диссидентов в психиатрические больницы. Оттуда же мы почерпнули сведения о характере этих больниц, в особенности Казанской и Ленинградской, а также о методах лечения, в них принятых.
3. Среди ставших известными "политических" (помимо упомянутых Ярковым), фигурирует коммунист Михаил Шульман, отправленный в Казань в 1937 году как оппозиционер и эмигрировавший в Израиль в 1973-м ("Хроника" 42); бывший президент Эстонии Константин Пятс, содержавшийся в Казани с 1941-го по 1956 год ("Казнимые сумасшествием", Франкфурт, 1971, стр. 479); ленинградский математик Револьт Пименов, госпитализированный в 1949 году ("Хроника" 15); а также работники культуры и политические деятели, перечисленные С. Писаревым ("Сэрвей" 1970, № 77).
4. Столь свободный подход был, по-видимому, отменен в середине 50-х годов, когда все члены комиссии формально считались гражданскими лицами, сотрудниками Инстиута им. Сербского, в свою очередь якобы подчиненого Министерству здравоохранения, а на самом деле контролируемого МВД.
5. Аминазин - транквилизатор, широко применяемый в психиатрической практике при лечении некоторых тяжелых душевных болезней.
6. Международная Амнистия - независимая организация, основанная в 1961 году с целью оказывать помощь всем, кто подвергается репрессиям за свои взгляды, безотносительно к той или иной политической конъюнктуре. В 1977 г. ей была присуждена Нобелевская Премия Мира.
7. Я был поражен живостью и нравственной силой Вольпина; его полной открытостью и безусловной искренностью; он вспоминает ряд весьма неприятных эпизодов без видимой горечи, проявляя острое чувство юмора. Никаких сомнений его душевное здоровье не вызывает. Нет также оснований предполагать, что он перенес какое-либо психическое заболевание в прошлом. (С.Б.)

Лондон

К оглавлению номера 13-14