Памяти В.Д. Набокова<<7>>

Ужасы эпохи уже давно притупили наши нервы, ко всему приучили, атрофировали способность ужасаться.

Но эта последняя русская трагедия вновь заставляет содрогнуться, выводит из состояния привычного психологического огрубения, обретенного в годы борьбы. Эти безумные выстрелы в зале берлинской Филармонии отзываются в душе нежданной раной, острой "физиологической" болью...

Тут нечто, чего не уловишь категориями политики. Тут наше культурно-национальное несчастье. Сейчас, в первые дни, не хочется, просто даже как-то противно предаваться политическим размышлениям у этой могилы, оценивать эту прекрасную смерть масштабами повседневного порядка.

Страшно, что гибнет цвет и гордость России, что вихрь шумный опустошает не только родину, но настигает и лучших ее сынов, куда бы судьба их не укрыла...

Не в том дело, какой политической ориентации держались Милюков и Набоков, - их значение и существо их в сотой доле не исчерпывается всеми этими "старыми" и "новыми тактиками" - трафаретами нынешней минуты.

Это - люди большой культуры, подлинного духовного аристократизма, по которым история и мир судят о нации и эпохе. Что бы они ни думали и что бы они ни делали, нельзя их не ценить, даже и оспаривая их, даже и борясь с ними. Увы, - немного в России таких людей, и беречь их нужно, как зеницу ока.

Революция в образе разнузданной банды матросов отняла у России Кокошкина и Шингарева. Набоков - жертва реакции в образе блестящих гвардейских офицеров звучных фамилий. Там - исступление черной злобы. Здесь -

Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнет пистолет...

Исконный рок России, - словно какой-то мистический заговор темных сил, неизменно губящих ее надежду и славу...

В лице рыцарскою смертью погибшего В.Д. Набокова родина теряет не только верного, честного патриота, не только вдумчивого ученого, но и человека, в котором воплощались лучшие традиции старой русской интеллигенции, восходящей в духовном генезисе своем к декабристам, Чаадаеву, людям сороковых годов - незабвенной плеяде вдохновения и чести.

Аристократизм рождения сочетался у этих людей с глубочайшими и благороднейшими традициями либерализма мысли. И недаром в этом петербургском аристократе с холодным обликом, редким по эстетической цельности, Россия обрела несравненного выразителя своих весенних мечтаний, золотых дней своего первого парламента, первой Думы...

Так неразрывно, так тесно связана его жизнь с этими далекими, милыми призраками... "Лучшие люди"... Старая гвардия русской интеллигенции... Ответный адрес царю - символ веры молодой России... Речь 13 мая - "власть исполнительная да подчинится власти законодательной"... В надежде славы и добра вперед смотрели без боязни...

И пусть потом, на фоне "страшных лет России", быть может, слишком несоизмеримыми, чуждыми жизни оказались эти люди, воспитанные в иное время, верные иным заветам: - первенцы русской свободы, светочи русского либерализма, они не могли перестать быть собою, и в стране иррационального вихря, которую не объять умом и не измерить логикой, им вдруг не нашлось места, - им, лучшим ее сынам!.. Горький, мучительно трагичный удел...

Но что бы ни случилось с Россией, какова бы ни была новая ее интеллигенция, рожденная в грозе и буре, вихрем воспитанная и горем закаленная, многое забывшая и многому научившаяся, - светлая память национальной весны не умрет. И навсегда связанным с этим дорогим воспоминанием останется четкий образ рыцаря без страха и упрека, доблестно жившего и жизнь свою прекрасным концом в подвиге любви запечатлевшего - Владимира Дмитриевича Набокова: -

Его, как первую любовь, -
России сердце не забудет...

Генерал Пепеляев<<8>> (Из личных воспоминаний)

Партизанский отряд генерала Пепеляева, год проблуждавший в якутских дебрях, захвачен советской экспедицией и во главе с самим А.Н. Пепеляевым находится ныне в плену, ожидая суда. Печальный, но с самого начала предрешенный финал всей этой наивной, никчемной затеи. Последняя тучка давно рассеяной бури...

Мысль невольно задерживается на центральной фигуре умолкнувшего отзвука далекой гражданской войны. И горько поражает тягостное, досадное несоответствие между благородными контурами этой фигуры и масштабами жалкой, бесславной авантюры, которой он дал свое имя!..

Знающие А.Н. Пепеляева от души пожалеют этого прекрасного человека и незаурядного военного деятеля, в свое время окруженного ореолом бесчисленных боевых легенд. Он погиб жертвою нашего трудного времени, не будучи в состоянии разобраться в его головоломных событиях и на горе себе подпав под влияние пустых, недалеких, подкаретных политиков из демократической обывательщины.

"В революционные эпохи познать свой долг еще труднее, чем его исполнить" - говорил когда-то Бональд. Трагедия ген. Пепеляева - как раз в том, что он не сумел познать своего долга. Исполнить его он бы во всяком случае сумел...

Пишущему эти строки довелось довольно близко познакомиться с А.Н. за последние годы в Харбине. Перелистывая свой дневник, я нахожу ряд листков, посвященных впечатлениям от наших встреч...

Было время, когда наши пути почти совпадали. Это было как раз тогда, когда печатались мои первые харбинские статьи в атмосфере всеобщего непонимания, тупого переполоха недавних соратников, глупого лая беженской прессы. Весной 20 года он приветствовал мои примиренческие выступления и даже был близок к переходу на сторону революционных войск для борьбы с японской интервенцией и ее пресловутой "болванкой" ат. Семеновым. Столь же безоговорочно сочувствовал он России в русско-польской войне...

Тогда-то мы и познакомились через полк. А.А. Бурова, первого моего единомышленника на Дальнем Востоке, ныне видного офицера советской армии.

При первом же свидании моральный облик А.Н. предстал предо мною во всей его чарующей цельности. Во всех чертах его простого, по-солдатски "обветренного" лица сквозила открытая прямота, надежная мужественность честного воина. Я видел перед собою русского патриота, крепкою, земляной любовью любящего русский народ и скорее чувствующего, чем понимающего всю безнадежность того тупика, в который попало белое движение, ставшее одновременно и антинародным, и антинациональным.

"Я не политик, - твердил он, - но просто как русский человек вижу, что с японцами нам не по дороге. Если нужно выбирать, - лучше уж с красными. Тем более, что теперь уже не должно быть ни красных, ни белых. Есть Только русский".

Но в революционной власти его неизменно отталкивал ее деспотизм, возмущали диктаторские повадки. Пафоса государственного он вообще не умел чувствовать, всецело поглощенный интуицией "народа". Воистину, он был органическим демократом, и суровый дух автократического водительства ему не мог не быть враждебным. Для осознания всей исключительной сложности современной политической ситуации у него естественно недоставало надлежащей подготовки, и в плане рациональном он подходил к действительности с упрощенными, бедными схемами поверхностного демократизма, усвоенного из вторых и третьих, да к тому же еще весьма захолустных, рук. С другой стороны, компромиссы, столь неотвратимые в политике, были противны его натуре. Он хотел "служить народу", а постичь логически всю безмерную запутанность проблемы "воли народа" оказывался не в состоянии.

И, разумеется, растолковать ему все это, или хотя бы поселить в ясную его душу спасительный скептис на этот счет - было невозможно. Ведь он был трижды прав, признавая свою абсолютную некомпетентность в политике, а злая судьба в наше время всеобщей политической повинности заставляла его быть политиком более, чем кого-либо другого!..

Вот почему после появления в печати моей статьи "Зеленый шум" (о "зеленом", анархическом движении, тогда раздувавшемся за границей) он взволнованно признавался, что статья эта его очень огорчила: - разве можно возражать против народного движения? "Это ведь не Деникин и не Колчак с интервенцией". О политической природе и объективных результатах такого движения в слепую он не хотел и психологически не мог спокойно и трезво рассуждать. Он не желал и поразмыслить над двумя существеннейшими вопросами, тогда поставленными пере дни: 1) "В какой мере и в каком отношении зеленый шум есть народное движение?" и 2) "всякое ли народное движение есть благо?.."

Эти черты его характера помешали удачному завершению его переговоров с представителями революционной власти относительно выступления на антияпонском и антисеменовском фронте, куда его приглашали командующим народно-революционной армией. Ему предложили съездить в Благовещенск, дабы на месте убедиться в факте начинающегося воссоздания русской боевой силы и возможности работы над ее дальнейшим укреплением. Он лично не поехал, но просил отправляющегося туда Бурова подробно сообщить ему о впечатлениях. Видимо, он переживал сильные колебания. Буров съездил, вернулся в Харбин и сообщил, что работа в армии возможна, дисциплина налаживается и предрассудки революционной весны успешно изживаются.

- Ну, а как власть? На самом деле демократическая, или только по ярлыку (ДВР)? Народная, или нет?

И Буров, и я долго убеждали его в абсолютной химеричности мечтаний увидеть в настоящее время в России формально демократическую власть. Он стоял на своем, беспрестанно повторяя слово "народ" и... остался в Харбине. Ездил извозчиком, ловил рыбу на Сунсри - в то время как Буров, вступив в ряды русской армии, принимал руководящее участие в читинской операции, ликвидировавшей семеновщину.

Эмигрантская атмосфера дурно действовала на А.Н. Он все глубже и безнадежнее стал подпадать под влияние группы лиц, сочетавших весьма недалекий ум с авантюристическими наклонностями и дешевым эсерообразным прекраснодушием. Этой группе было нетрудно играть на слабых струнах его духовного облика.

Однако инстинкт патриота все же не позволил ему идти об руку с японцами, и он долгое время находил в себе силы уклоняться от систематических зазываний, ему адресовавшихся. И комбинаторы портартурских интриг начала 21 года, и братья Меркуловы, и пресловутый "воевода" - все поочередно, нуждаясь хоть в одном "честном имени", пытались затянуть его к себе, и все одинаково бесплодно. Помню, весной 21 года я настойчиво советовал ему публично отгородиться от тогдашних переворотчиков. Подумав, он приготовил интервью, направленное против интервенции и белых авантюр старого стиля, но одновременно и против советской диктатуры, которая, по его мнению, должна быть сломлена "начинающимся в Сибири народным движением". Он читал мне это интервью перед его напечатанием и принял ряд моих поправок, направлявших центр тяжести удара не налево, а направо, против приморских авантюристов. Благодаря этому я получил возможность публично отозваться на выступление популярного генерала сочувственной статьей в "Новостях Жизни".

Закончил я эту статью выражением "глубокой надежды, что судьба убережет А.Н. Пепеляева от поспешных решений и политической переоценки движения, моральную свою связь с которым он так живо чувствует: - его жизнь еще очень понадобится России".

Увы, этой надежде не суждено было оправдаться...

С каждым месяцем он все упорнее твердил, что если "начнется народное движение" против советской власти, - он не сочтет себя вправе стоять от него в стороне. "Друзья" же старались заставить его каждую ничтожную крестьянскую вспышку в Сибири принимать за "начало широкого народного движения". С одним из этих роковых "друзей", необыкновенно бестолковым и самодовольным доморощенным "экономистом", довелось мне несколько раз крупно, но, разумеется, бесплодно беседовать. Было ясно, как Божий день, что они ведут к бессмысленной катастрофе этого прекрасного человека, эту яркую жизнь, столь нужную России.

Хочется верить, что эта катастрофа все же не будет непоправимой...<<9>>

Свершилось поистине что-то сверхнелепое, что было бы смешно, если бы не было так грустно.

Мимолетное восстание кучки далеких якутов было расценено этими "политиками" как "занимающийся пожар антибольшевистской революции", и несчастный генерал, очертя голову, без веры в дело (я видел его за несколько дней до отъезда), кинулся в нелепую, заведомо обреченную авантюру - с постыдной помощью владивостокских черносотенцев и под похотливое ауканье блудливых перьев местного "Русского Голоса", из уютного харбинского далека цинично смакующих каждую новую жертву, каждую порцию свежей русской крови...

...Вспоминает ли Анатолий Николаевич теперь, в томительном тупике красной тюрьмы, о неоднократных предостережениях искренно любившего и ценившего его друга, - но только друга без кавычек и без демократической аффектации?..

Россия на Дальнем Востоке<<10>>

1

Соглашения Советской России с Китаем и Японией, несомненно, открывают свежую страницу новейшей истории Дальнего Востока.

Русская революция временно сбила Россию с ее исторических позиций у берегов Тихого океана. Покуда внутри страны длилась тяжкая тяжба за власть, - незащищенные границы государства угрожающее передвигались вглубь территории. Гражданская война парализовала возможность серьезной национальной обороны.

В 1919 году уже Колчаку приходилось испытывать во Владивостоке напор интервентских сил, чувствовавших себя на русской земле как государство в государстве. Под флагом "помощи" противобольшевистским русским армиям союзники, естественно, осуществляли свои собственные национальные интересы. И там, где интересы эти можно было осуществить за счет России, - с Россией не считались. И белые армии объективно становились агентами расчленения, распада страны.

Наиболее опасным противником России на Дальнем Востоке являлась, несомненно, Япония, поскольку ее правительство пыталось в своих расчетах использовать русскую смуту.

С.-А. Штаты, территориально в Азии не заинтересованные, да и экономически относительно индифферентные к району Великого Сибирского пути, эвакуировали свои войска из пределов русского Дальнего Востока вскоре после ликвидации колчаковского правительства. К этому же времени покинули Сибирь последние эшелоны чешских воинских частей, стяжав печальную популярность среди русского населения, равно как и среди всех русских политических группировок.

Оставалась Япония, упорно удерживавшая свои войска во всех существенных пунктах Восточной Сибири, прикрывая интервенцию всевозможными предлогами. А под защитой японской военной силы на оккупированной территории располагались русские "белые" правительства, внутренно бессильные, невероятно бездарные, вербовавшиеся из откровенно авантюристских, денационализированных элементов.

В 1920 году уже окончательно выяснилось, что собирание страны идет из центра, из Москвы. В тот момент, когда борьба за Москву кончилась победой советов, - советское правительство исторически превратилось в общероссийскую национальную власть. Каковы бы ни были качества его политики, во вне оно одно фактически представляло Россию. А белые осколки, в силу иностранной поддержки еще задерживавшиеся где-нибудь на окраинах, по существу были ничем другим, как форпостами врагов России на русской территории.

Однако, несмотря на все препятствия, вопреки исключительно тяжелой обстановке, последние пять лет (1920-1925) были годами неуклонного, систематического, хотя и медленного, возвращения России на ее дальневосточные позиции. Соединенными силами красной армии и советской дипломатии преодолевалась одна трудность за другой, и в настоящий момент можно смело сказать, что полоса наиболее тяжких испытаний уже позади. Пройдет еще немного времени, и последний иностранный солдат покинет русскую землю (последний срок эвакуации Сахалина - 15 мая 1925 года). Вместе с тем, пекинское и мукденское соглашения с Китаем зафиксировали заинтересованность Советского Союза в КВжд, как предприятии, находящемся в совместном русско-китайском управлении.

Россия вновь становится неизбежным и крайне существенным элементом международного равновесия на Дальнем Востоке. И хотя много еще предстоит ей помех и шероховатостей на дальнейшем ее пути, хотя очень многое нужно еще сделать, чтобы свести на нет ужасные плоды пережитого лихолетья, - можно уверенно и спокойно смотреть в лицо будущему: тому ручательство - минувшее пятилетие.

2

Когда 5 января 1920 года пало в Иркутске колчаковское правительство, к востоку от Байкала пошли весьма пестрые события. Но основным фактом все же представлялось наличие японских войск по линии сибирского пути. Что касается полосы отчуждения КВжд, то в марте 20 года в Харбине пал Хорват и его падением был нанесен сокрушающий удар русскому влиянию старого типа в сфере китайских дел. Москва пыталась было установить тогда же взаимоотношения с пекинским правительством (известная "нота Карахана"), но безуспешно.

В Чите и Забайкалье распоряжался атаман Семенов. Приамурское и приморские русские областные правительства ориентировались на Москву, но практически их руки были связаны интервенцией. Памятное "выступление" японцев 4-5 апреля 20 года являлось грозным предостережением и имело целью показать, кто есть настоящий хозяин края. Печальные николаевские события послужили для Токио удачным предлогом для прочной оккупации Сахалина и укрепления политики интервенции.

Борьба с интервенцией могла быть только партизанской. И она велась, она готовилась, обещая быть особенной тягостной для японцев зимой. В значительной мере под давлением этой перспективы осенью того же 20 года страна Восходящего Солнца начала отступать. Ее войска очистили Забайкалье и Приамурье, задерживаясь в Приморье. Конечно, вслед за эвакуацией иностранных войск немедленно лопнула и убогая "власть" атамана Семенова. Неистовый соратник его, Унгерн, ушел с отрядом своим в Монголию, где впоследствии был изловлен красными частями. "Каппелевцы" при содействии японцев оказались перевезенными по КВжд в Приморье.

Россия возвращалась к Тихому океану. Возвращалась фактически, не будучи формально признанной державами, опираясь только не самое себя. Время работало на нее.

Маньчжурия и Приморье продолжали, однако, жить особой жизнью. Положение на КВжд определялось рядом фикций, за коими крылось давление великих держав. "Русско-Азиатский Банк", порвавший всякую связь с реальной Россией, именем своих мнимых прав делил с китайским правительством руководство дорогой. Долгое время авантюристы гражданской войны, эпигоны "белой мечты", смотрели на полосу отчуждения как на удобный "плацдарм" для развития очередной антисоветской экспедиции. В Харбине сосредоточился и "идейный" штаб дальневосточной эмиграции, прилагавший все усилия к отражению советской волны от областей дальневосточной окраины. "Государственно-мыслящие" депутации то и дело сновали в Пекин и Токио, науськивая их на Москву. Белый Харбин старался стать пистолетом, направленным на Россию.

Положение в Приморье складывалось тоже неблагоприятно. Фактическим хозяином положения там являлся японский оккупационный корпус. "Юридически" же Приморье примыкало к "Дальневосточной республике" (ДВР), организованной Москвой на русской территории к востоку от Байкала. Эта республика, по мысли советского правительства, должна была служить своего рода "буфером" между РСФСР, переживавшей тогда еще период "военного коммунизма", и государствами восточной Азии. ДВР обладала демократической конституцией и "буржуазной" экономикой.

Во Владивостоке формально у власти находилось областное правительство во главе с коммунистом Антоновым. Естественно, оно не нравилось японцам, и уже с января 1921 года стал подготовляться "переворот", долженствовавший заменить Антонова Семеновым. Последний жил тогда в Порт-Артуре, рвался снова в бой, козыряя "демократизмом" и поддерживая оживленные связи с белыми группировками Харбина.

Но когда организация переворота была уже налажена, ее плодами воспользовались не семеновцы, а братья Меркуловы, ловко прельстившие каппелевцев в последний момент. 26 мая 1921 года власть в Приморье перешла от Антонова к монархическому и откровенно японофильскому правительству Меркуловых.

Это было очередное препятствие на пути возвращения России к тихоокеанским берегам. Соглашение с Японией роковым образом отодвигалось дальше и дальше. Китай, со своей стороны, медлил с признанием новой России.

Внутреннее убожество меркуловского правительства проявилось раньше, чем даже можно было ожидать. Это был какой-то жалкий провинциальный фарс, захолустная игра смешных честолюбий четвертостепенных "политических" персонажей. Словно для того только они и выбросили трехцветный флаг, чтобы окончательно его унизить, оскорбить, скомпрометировать. Японцы не могли не чувствовать всей фальшивости своей ставки на подобных русских "патриотов". Внутри самой Японии все чаще и громче стали раздаваться голоса, требующие эвакуации японских войск из Приморья. Вражда к интервентам со стороны русского населения оккупированной области (преимущественно крестьянства и, конечно, рабочих) неизменно возрастала. Сопочное партизанское движение не только не прекращалось, но принимало массовый характер.

В конце 21 года состоялась памятная Вашингтонская конференция, вынесшая ряд постановлений относительно дальневосточных дел. Поскольку эти постановления были направлены против Советской России (напр., в области проблемы КВжд), они оказались нежизненны. Поскольку же ими отвергалась интервенция в дела России, - они были исторически действенны и осуществлялись на практике. После Вашингтонской конференции антиинтервентские настроения внутри Японии усиливались и крепли.

Однако продолжительная конференция между ДВР и Японией в Дайрене не пришла к благополучному исходу и кончилась разрывом в апреле 22 года. Страна Восходящего Солнца не шла на приемлемый для России компромисс. Даже в вопросе об эвакуации Приморья русские делегаты не могли настоять на своих предложениях. По-видимому, идея оттеснения России от океана и превращения Японского моря в японское "внутреннее озеро" еще не была изжита в токийских правительственных кругах.

Но осенью 22 года, вопреки униженным челобитным "национальной" власти Меркуловых и Дитерихсов с ее "несосъездами" и "недоворотами", токийское правительство все же решило отозвать из Приморья свои войска. Разумеется, вслед за эвакуацией японцев автоматически пала и власть "воеводы" Дитерихса, сменившего незадолго перед тем Меркуловых, и край почти безболезненно перешел в руки России. Это был одновременно и революционный, и национальный праздник. Конец интервенции и ликвидация "военного коммунизма" в РСФСР делали излишним самостоятельное бытие ДВР, и она была тогда же упразднена, слившись с Советской Россией. 14 ноября 1922 года вотум Народного Собрания ДВР, под звуки "Интернационала", формально завершил дело национального воссоединения русского Дальнего Востока с Москвой.

Присоединение Приморья к русскому государству являлось событием огромного значения в масштабах Дальнего Востока. Во-первых, погас последний на территории России очажок революционной гражданской войны, внутренне давно себя изжившей, и, во-вторых, Россия восстанавливала свои прежние восточные границы. Вместе с тем, вплотную ставился вопрос об установлении прочных мирных взаимоотношений Советской России с Японией и Китаем - не по эфемерной указке вашингтонских генералов от мировой политики, а по конкретным требованиям реальной жизненной обстановки.

Центральным пунктом советско-китайских переговоров была КВжд, советско-японских - проблема Сахалина.

3

Еще в ноте Карахана 20 года советское правительство декларировало общие принципы своей китайской политики. Решительно отмежевываясь от старой линии царской дипломатии, оно подчеркивало, что готово в своих отношениях с Китайской республикой руководствоваться началами подлинной дружбы, истинного равенства. Оно отказывалось от русской доли боксерской контрибуции, от прав экстерриториальности и консульской юрисдикции. Оно признавало китайский суверенитет в Маньчжурии и соглашалось сделать все выводы из этого признания.

Однако, пока реальное влияние Советской России на Дальнем Востоке было незначительно, Китай не проявлял особой склонности договариваться с московским правительством. Пекинская миссия Юрина, потом Пайкеса, работала в трудных, прямо даже безнадежных условиях. И лишь когда, с одной стороны, из Европы стали приходить вести о разговорах мировых столиц с Москвой, а с другой - советское влияние пробралось до Посьета и с трех сторон облегло Маньчжурию, - политики Пекина принялись более серьезно и обстоятельно беседовать с русскими представителями. Со своей стороны, последние к этому времени уже не могли продолжать в своих выступлениях ту отвлеченную линию революционных деклараций и безответственных альтруистических жестов, которая была столь характерна для России первых лет революции, и ставили вопросы более конкретно, углубленно, осторожно. Пора революционной весны ушла всерьез и надолго не только из советских учреждений, руководящих внутреннею жизнью страны, но и из комиссариата иностранных дел.

Общий стиль советской политики по отношению к Китаю оставался, однако, неизменным и тогда, когда Пайкеса заменил опытный и авторитетный Иоффе. Московская дипломатия усиленно и нарочито подчеркивала полное отсутствие у нее каких-либо "империалистических" тенденций и ориентировалась на пробуждающийся китайский национализм. Но, отказываясь от прав экстерриториальности, а также от специальных прав и привилегий в отношении ко всякого рода концессиям, приобретенным в Китае царским правительством, Москва категорически настаивала на своей глубокой экономической заинтересованности в КВжд, построенной на русские деньги и являющейся существенным звеном Великого Сибирского пути.

Прошло полтора года со дня восстановления русского суверенитета в Приморье, - и только 31 мая 1924 года Карахану, сменившему Иоффе на посту советского полпреда в Пекине, удалось заключить соглашение с пекинским правительством, тем самым поставив вашингтонские протоколы перед весьма колючим для них фактом.

Конечно, по сравнению с положением дореволюционной России в Китае соглашение 31 мая представляется шагом назад. Оно явственно отражает собою ущерб, понесенный за эти годы русской государственностью. Было бы бесплодно скрывать, что Россия возвращается в мир внешне ослабленной, истомленной страшным кризисом, ее поразившим. Естественно, что и новые договоры, фиксирующие ее государственно-правовое Воскресение, не могут в то же время не выражать и некоторой ущербленности ее прежнего могущества, ее былого авторитета. Но необходимо добавить, что в плане дипломатических дискуссий и официальных провозглашений эта ущербность, как мы уже видели, получает стройное принципиальное обоснование: - Советский Союз добровольно порывает с империалистическими навыками политики старой царской России и полагает в основу своей дипломатииначалавысокой международной справедливости. Не меч, но мир несет с собой новая Россия...

Внутрикитайские осложнения несколько затормозили осуществление пекинского соглашения. Потребовались дополнительные переговоры советских представителей в Мукдене с маршалом Чжан Цзо-лином. Как известно, Россия согласилась на новую уступку (сокращение срока аренды КВжд на 20 лет), и, в результате, 3 октября 1924 года, при платонических протестах Русско-Азиатского Банка, дорога перешла фактически в совместное советско-китайское управление, а над посольством и консульствами СССР в Китае взвились национальные флаги Союза.

Вдумываясь в нападки русских врагов Советской России на ее китайскую политику, нетрудно вскрыть две линии этих нападок:

1. "Советская власть плохо защищает свои государственные интересы, предает их, допускает китаизацию Маньчжурии, отдает традиционные русские позиции в Китае. Большевики готовы на любые уступки ради "признания", готовы все отдать, от всего отказаться. На КВжд устанавливается китайское влияние, ущемляются русские права". И каждый факт соответствующего порядка злорадно подчеркивается и смакуется дальневосточной русской эмиграцией.
   И наряду с этой линией атаки - другая:
2. "Советская власть усиливает свое влияние в Китае. "Организует пропаганду", повсюду "рассылает агитаторов", и в результате "Китай в опасности". Советская Россия "цепкими когтями" удерживает за собою Монголию, грозит из Урянхая пограничным китайским областям. Советская Россия в своих интересах стремится заручиться симпатиями широких масс китайского народа. На КВжд идет бурная советизация, развертываются различные советские организации, идет лихорадочная работа в этом направлении. Советская Россия хочет советизировать Маньчжурию, и если, мол, китайские власти не окажут ей решительного противодействия, она этого, быть может, и добьется". И мчатся мольбы к японцам, китайцам, консулам: - бдите!

Стоит прочесть пару любых номеров любой антисоветской русской газеты в Китае, чтобы найти в них оба вышеприведенные "аргумента". Обе категории выпадов в девственной неприкосновенности уживаются рядышком. И авторы их словно не замечают, что выпады эти, коренным образом противореча друг другу, взаимно нейтрализуются.

В самом деле: - что-нибудь уж одно. Либо русское влияние падает, либо оно возрастает. Либо Москва только и занимается тем, что предает свои интересы, либо она "ловко" внедряет свои когти за пределы своих границ. Либо Маньчжурия китаизируется, либо советизируется. И, наконец, нужно же выбрать определенную идеологию! - Либо бить челом японцам, консулам, Вашингтону, плакаться об утраченной "экстерриториальности" - и тогда нечего ластиться к представителям Китая, прикидываться большими китайцами, чем сами китайцы. Либо "заручиться" китайским подданством - но тогда проститься уже с Вашингтоном! (О, уж эти кандидаты в китайские граждане с вашингтонским камнем за пазухой!..).

И еще. Если китайское подданство, патриотизм чужого отечества, - то зачем крокодиловы слезы о русских интересах? А если печься о них, - то к чему вопить о Монголии, обличать советскую активность, неистово рычать по поводу "работы московских агентов"?..

Допустим, что после мукденского соглашения Китай действительно расширил сферу своего влияния на КВжд. Но огромная ошибка - утверждать, что это произошло непосредственно за счет русских прав. Русские права на дорогу перестали фактически осуществляться с тех пор, как "ушло" старое государство. До пекино-мукденского соглашения наличная Россия вообще не имела никакого доступа к дороге, была от нее отброшена. Имелись ею не уполномоченные, мнимые блюстители ее интересов в лице Русско-Азиатского Банка и стоящих за ним иностранцев. На службе у этой фикции находилось известное количество русских людей, оторванных от родины. Многие из них искренно стремились с нею воссоединиться, и этот факт придавал фикции известный положительный смысл. Но жестокая аберрация - полагать, что до мукденского соглашения Россия, как государство, присутствовала в Маньчжурии. Ее здесь не было вовсе. Теперь она появилась, возвратилась в новом облике, с новой программой, с меньшим могуществом и внешним блеском, чем прежде, но все же в лице своих подлинных представителей и во имя своих реальных интересов.

Не будь пекинского и мукденского соглашений, фикции все равно неизбежно таяли бы, рассеивались бы, и недаром все мы были свидетелями неуклонного, быстро крепчавшего наступления не только китайцев, но и японцев, французов и т.д. на фальшивую ситуацию, не имевшую за собой ничего, кроме распавшегося уже вашингтонского квартета. Возвращение России восстановило гибнущее равновесие.

Тем яснее внутренняя пустота и логическая порочность атак, ведущихся против дальневосточной политики Советской России.

Конечно, современная Россия (воплощенная в государственную форму СССР) способна отстаивать лишь свои интересы и отстаивать их по-своему. Можно считать ошибкой тот или другой конкретный шаг московского правительства. Следует подвергать деловой, "имманентной" критике его работу, его отдельные выступления. Но нельзя же обвинять его одновременно за то, что оно отрекается от защиты своих прав, и за то, что оно всеми доступными для него средствами стремится их удержать и даже расширить!..

Теперь - по существу нападок. Разумеется, оба взаимно уничтожающиеся упрека по адресу китайской политики Москвы одинаково несостоятельны. Советская Россия не собирается ни "захватывать" Китай, ни отрекаться от своих разумных интересов и справедливых прав, совместимых с достоинством китайского народа, хотя, быть может, и раздражающих крайних китайских шовинистов. Добросовестный взгляд на создавшееся положение обязан признать, что в невероятно тяжелой для русского дела атмосфере представители советской дипломатии употребляют все усилия, чтобы отстоять каждую пядь жизненных экономических интересов России в Маньчжурии. Им приходится очень трудно, ибо Россия государственно ослаблена, а Дальний Восток уже давно превратился в сложный, запутанный узел международных воздействий и давлений. Им приходится очень трудно и потому, что в большинстве случаев их противники и соперники технически вооружены совершеннее их. Но в пределах возможного они все же осуществляют свои задания. Советская Россия отказалась от политики милитаризма, да она все равно была бы и не в состоянии сейчас ее проводить. Ей остается использовать все методы дипломатического оружия, которыми она располагает. Всякое иное русское правительство при создавшейся обстановке было бы, во всяком случае, в не менее затруднительном положении.

Дело отнюдь не в "революционной пропаганде" и не в "агитаторах коминтерна". Дело в "общем духе" международной политики Советской России, в самом характере ее отношений ко всем "угнетенным", полуколониальным и колониальным народам. Эта политика, столь демонстративно противополагающая себя "империализму" оссия государственно ослабленаРоо..орьььььцивилизованного мира, не только соответствует началам, провозглашенным октябрьской революцией, - она, при настоящих условиях, единственно отвечает и реальным интересам русского государства. Не следует ее догматизировать, возводить в фетиш, но нельзя отрицать ее целесообразности в данное время. Нужно уметь вдумываться в подлинный, жизненный смысл слов. К политической жизни далеко не всегда применима геометрическая аксиома, согласно коей прямая линия есть кратчайший путь. В политике чаще "вывозит кривая".

Ни одним фактором тут нельзя пренебрегать для достижения намеченной цели, хотя бы за полезными факторами приходилось иногда сворачивать с большой дороги на проселочные и окольные.

Образ действия русских людей должен ныне заключаться не в назойливом совании при каждом удобном и неудобном случае палок в колеса советский внешней политики, а напротив, в посильном облегчении тяжелой работы московской дипломатии, пусть не всегда удачной, но неизбежно национальной по своему объективному значению. И следует с удовлетворением констатировать что здесь, на КВжд, огромное большинство русских служащих дороги с презрением отмахивается от саботажнических и предательских призывов "непримиримых" кругов эмигрантщины, стремится всеми силами "русифицироваться", лояльно сработаться с наличными представителями наличной России на Дальнем Востоке и закрепить советско-русское влияние в Маньчжурии.

5

Но действительное упрочение русских позиций у Тихого океана настойчиво требовало урегулирования отношений с Японией. Покуда никакие формальные узлы не связывали Японию с Россией, нельзя было считать обеспеченным более или менее устойчивое равновесие на Дальнем Востоке.

Это хорошо понимали обе стороны. И неудача дайренской конференции не отняла у них охоты к дальнейшим попыткам. В Чаньчуне и Токио Иоффе продолжал переговоры. Сговор, однако, все не удавался.

Основным препятствием оставался северный Сахалин. Россия настаивала на его эвакуации. Япония, крепко заинтересованная его углем и нефтью, упиралась. Советская дипломатия предпочитала выжидание перед уступками. События показали, что она была права.

Ослабленная страшным землетрясением 23 года и, главное, изнуряемая затяжным экономическим кризисом, и земледельческим, и промышленным, Япония за последние годы переживает и ряд внутренно-политических затруднений. При этих условиях резко агрессивная внешняя политика на материке, имевшая много сторонников среди ее "военной партии", оказывалась ей не под силу. Не только соревнование с С.-А. С. Штатами, но, главным образом, именно политическое положение внутри страны заставляло токийское правительство искать установления известного равновесия в сфере основных международных факторов Дальнего Востока.

Вместе с тем русская революция уничтожила остатки опасений, таившихся в Японии по адресу России. Конечно, воскресение русской политики старого стиля, приведшей к войне 1904-1905 годов, ныне уже невозможно, как, впрочем, маловероятно оно было уже после 1905 года, когда русско-японские отношения дают крутой поворот к взаимному сближению обеих держав. Теперь России во многом по пути с Японией, и есть основания полагать, что ход событий, независимо от субъективных настроений правителей той и другой страны, поведет и ту, и другую в ряде конкретных вопросов к обоюдному контакту.

Соглашение с Китаем, признание советского правительства европейскими державами, продолжающиеся внутренние затруднения - вот ближайшие предпосылки решения Японии согласиться на эвакуацию северного Сахалина и удовлетвориться концессиями на его территории, предоставляемыми ей советским правительством. Последние месяцы пекинских переговоров Карахаеа с Иошизавою были посвящены выработке условий этих обязательных концессий. Несколько раз конференция прерывалась, разрыв казался почти неминуемым. Взаимные уступки привели, однако, к удачному завершению переговоров. К годовщине смерти Ленина, в ночь с 20 на 21 января 1925 года, соглашение было подписано. Официозное японское агентство "Тохо" нарочито подчеркнуло любезное стремление японского уполномоченного закончить конференцию ко дню 21 января.

"21-го января, - гласит характерное сообщение агентства, - годовщина смерти Ленина. Поэтому японский делегат особенно спешил с подписанием соглашения, чтобы этим шагом выявить дружеские намерения в отношении СССР, для чего в память Ленина в этот день иметь договор великой страны Дальнего Востока - Японской империи и сохранить о себе память в потомках".

По содержанию своему русско-японский договор есть несомненный симптом отказа Японии от политики милитаристских воздействий на Советскую Россию. Три года тому назад наличные условия соглашения показались бы невероятными даже оптимисту. Нечего и говорить, что эмигрантская пресса считала тогда не только северный Сахалин, но и Приморье погибшим для Москвы. Соглашение 20 января нужно оценивать прежде всего в исторической перспективе. Его отрадный смысл тогда предстает перед нами во всей своей непререкаемости.

Конечно, и сейчас люди, "принципиально" не желающие признавать ничего, что связано с ненавистной Москвой, кричат о чрезмерной уступчивости Карахана и готовы усмотреть в советско-японском соглашении чуть ли не "Дальневосточный Брест". Ни одно русское правительство, при современной исторической обстановке, не могло бы добиться более выгодных условий. Япония заинтересована в нефтяном и угольном районах северного Сахалина, и у России ныне положительно отсутствуют разумные основания во что бы то ни стало противиться сдаче японскому правительству соответствующих концессий. В общем, и тут соглашение достаточно гарантирует интересы СССР. Дальнейшее будет зависеть от целого ряда обстоятельств и, разумеется, прежде всего - от фактов внутреннего экономического и политического развития обоих государств. Если принять во внимание историю истекшего пятилетия, - впадать в преувеличительное уныние, во всяком случае, не следует, как не следует также, впрочем, и чрезмерно греметь в трубы и литавры...

Международная политика чужда сентиментальности. Сколь бы ни были пышны словесные оболочки, прикрывающие реальные интересы, - именно последние в конечном счете являются решающим фактором.

С этой точки зрения позволительно предвидеть, что решение основного вопроса о Сахалине открывает действительную возможность совместных советско-японских выступлений и по целой серии других существенных вопросов общей дальневосточной политики. Необходимо только, чтобы как можно скорее рассеялись взаимные предубеждения обоих народов друг против друга - предубеждения, порожденные печальной эпохой интервенции. Хотелось бы раз навсегда установить, что эта эпоха прочно канула в вечность.

Не нужно закрывать глаза на трудности, предстоящие в будущем делу подлинного и всестороннего замирения Дальнего Востока. Общеизвестна сложность тихоокеанской ситуации. Но вряд ли можно сомневаться, что фактом возвращения России в новейшей истории Дальнего Востока начинается новая и, вероятно, чрезвычайно знаменательная страница.

Из прошлого<<11>> (Л.А. Кроль. За три года. Владивосток, 1922)

Посвящается светлой памяти Александра Константиновича Клафтона

Недавно вышедшая из печати книга Л.А. Кроля "За три года" побуждает меня воспроизвести в памяти некоторые из рассказываемых ею эпизодов русской революционной эпопеи, свидетелем и участником которых мне вместе с г. Кролем довелось быть. Я чувствую в этом тем более настоятельную потребность, что в моем сознании эти эпизоды отражаются и отражались существенно иначе, нежели в помянутой книге. Если же принять во внимание, что сам Л.А. Кроль "отнюдь не претендует на объективность" своих воспоминаний (см. его предисловие), то, быть может, известные дополнения и поправки к ним, хотя бы тоже отнюдь не лишенные субъективности, окажутся и объективно не бесполезными. Мы ведь все теперь, на эмигрантском досуге, так нежно печемся о "будущем историке" и так искренно горим желанием облегчить его нелегкую работу...

Два пункта хотелось бы мне выделить из впечатлений г. Кроля. Оба относятся к истории партии народной свободы за годы революции. Первый - позиции партии в вопросе международной "ориентации" весной 1918 года и выработка этой позиции на последней партийной конференции в Москве. Вторая тема - тактика партии в эпоху колчаковско-деникинского движения и, в частности, политическая физиономия "Восточного Отдела Центрального Комитета" партии, встречающая в лице г. Кроля суровейшего критика и даже раздраженного, азартного хулителя.

Начнем с первого пункта.

I
Ориентационный спор 1918 года

1

После заключения Брестского мира и появления в Москве германского посла Мирбаха в московских противобольшевистских кругах начались оживленные обсуждения проблемы дальнейшего курса внешней политики России. Нельзя было отрицать, что состоявшийся фактический выход России из войны создает существенно новый момент в оценке международного положения и установления правильной позиции антибольшевистской, национальной общественности, в то время считавшей себя призванной играть роль "отсутствовавшего" правительства (тогда идея "национал-большевизма" в ее различных вариациях, разумеется, не имела и еще не могла иметь места).

Все одинаково сознавали безусловную неприемлемость позорных брестских условий и необходимость их радикального пересмотра или аннулирования. Вместе с тем все одинаково стремились ускорить падение большевиков, господство которых грозило добить и без того надорванный войной и керенщиной государственно-хозяйственный механизм. Но в путях осуществления этих двух непререкаемых целей наметились серьезные разногласия, линия коих проходила как раз через кадетскую партию, раскалывая ее.

Одни стояли на старой, традиционной точке зрения "верности союзникам". Таких было большинство, и сначала критика этого догмата "верности" казалась широким кругам и даже профессиональным политикам величайшей ересью, чуть ли не кощунством. Выступать с нею было психологически нелегко. Припоминаю, с каким трогательным негодованием обрушился на меня покойный А.С. Белоруссов, когда на одном заседании достаточно узкого круга лиц (это было собрание сотрудников журнала "Накануне", издававшегося тогда Ю.Н. Потехиным, Ю.В. Ключниковым и мною) я позволил себе довольно откровенно высказаться против "антантофильства во что бы то ни стало": - "это национальное предательство" - не выдержал бедный старик, кстати сказать, в области внутренней политики придерживавшийся тогда полного контакта с нами ("пересмотр идеологии" - от Учредилки к диктатуре) и давший свою статью в первый номер "Накануне".

Мало-помалу, однако, "ревизионистское" течение усиливалось, захватывая сферу не только политики внутренней, где доминировало отвращение к керенщине и черновщине, но и область внешних "ориентаций". Там и сям в "буржуазных" общественных кругах начинали прорываться нотки разочарования в союзниках и надежды на немцев. Нередко эти настроения принимали весьма неприятный и недостойный привкус: - "хоть с чертом, только бы против большевиков". Часто они диктовались непосредственными, шкурными интересами наиболее пострадавших от большевизма социальных групп. Не случайно, что особое распространение они получили в правых сферах.

Но были и объективные политические основания известной переоценки наших международных симпатий. Дело в том, что союзники, бредившие идеей "восстановления восточного фронта", готовы были во имя ее осуществления кооперировать с кем угодно - тоже "хоть с чертом". И когда большевики осторожно и ловко дали понять, что и они способны в случае чего выступить против немцев, - союзная дипломатия ухватилась за эту химерическую возможность, а Ллойд-Джордж не поскупился на соответствующие комплименты, заявив даже, что "единственный государственный человек в России - это Троцкий". Это были те дни, когда Англия высаживала на Мурмане десант, почти дружественный большевикам, и когда г. Локкарт вел в Москве какие-то таинственные переговоры с ответственными советскими работниками, не переставая, впрочем, одновременно выдавать различные духовные, а то и материальные авансы антибольшевистским организациям...

Для нас, русских, не было, конечно, ни малейшего сомнения, что восстановить восточный фронт при помощи большевиков немыслимо и самая мечта об этом совершенно нелепа. Союзники тут шли на удочку большевиков, заинтересованных в установлении связей с Антантой в интересах всемирной революции, а также стремившихся заручиться лишними козырями в игре с Германией. Было ясно, что из этого плана совместных действий решительно ничего путного не выйдет. Но вместе с тем самый факт подобных колебаний союзников в русском вопросе наводил на горькие размышления и заставлял русское "национальное общественное мнение" принять какие-либо контрмеры. Чувствовалось, что наши зарубежные друзья в нас разочаровываются. И поневоле наши взоры стали пристальнее задерживаться на сером особняке Денежного переулка, где под охраной красных латышей обитал, ожидая левоэсеровской бомбы, граф Мирбах со своим посольством...

"Правый Центр", в коем главную роль играл умный Кривошеин, лично остававшийся в тени, определенно воспринял "германскую ориентацию" и даже приступил уже к некоторым конкретным мерам в этом направлении. В кадетских кругах шли ожесточенные споры, сомнения, колебания. Привычного лидера партии, П.Н. Милюкова, не было налицо, его мнение тогда еще оставалось неизвестным, и тем труднее приходилось решать основной, столь запутанный вопрос...

Тогда-то вот и образовалась та группа кадетов, точку зрения которых пишущему эти строки довелось высказать на майской партийной конференции, "нелегально" собравшейся в Москве. Л.А. Кроль, несомненно, преуменьшает актуальность этой точки зрения в тогдашней кадетской среде, хотя он прав, указывая, что на конференции она не имела успеха. Но на то, как увидим, были особые причины.

Позиция наша получила название "ориентации свободных рук" и защищалась редакцией журнала "Накануне", состоявшей из молодых, - но отнюдь не "мартовских" - кадетов. Встречала она сочувствие и со стороны ряда представителей московских районных комитетов партии. Однако печатно она таки и не была изложена со всею обстоятельностью, и в журнале можно было найти лишь намеки на все осторожные подходы к ней, достаточно, впрочем, понятные для профессиональных политиков. Яснее всего эти подходы и намеки были выражены в одной из помещенных в журнале статей проф. С.А. Котляревского, вполне разделявшего политическую идеологию "Накануне". Когда же, несколько позже, уже после кадетской конференции, мы решились выступить с исчерпывающим изложением нашей международной ориентации и мною была уже подготовлена соответствующая передовая статья, - журнал приказал долго жить по обстоятельствам, от нас не зависящим...

В то время С.А. Котляревский и я принимали близкое участие в большой московской газете "Утро России", и, пользуясь этим, пытались вовлечь ее в орбиту наших международно-политических идей. Часами происходили в редакции горячие споры, причем против нас решительно ополчались редактор газеты Гарвей, человек ограниченный и во всех отношениях для редакторского поста неподходящий, и заведовавший иностранным отделом Валерьян Николаевич Муравьев, сын бывшего министра юстиции, молодой дипломат и подававший надежды публицист. Оба они были крайними антантофилами и не хотели допустить даже малейшего указания на изменение обстановки, порожденное фактическим выходом России из войны. Так, до самого своего закрытия - в конце июня - "Утро России" и осталось "верно союзникам", и С.А. Котляревскому приходилось посвящать свои передовые статьи всему на свете, но только не острым проблемам международного положения России. Здесь безраздельно царил В.Н. Муравьев.

2

Теперь об ориентации "свободных рук" по существу. Основное ее утверждение заключалось в том, что выход России из мировой войны окончателен и непоправим. Нельзя было закрывать глаза на несомненный факт, что большевики победили Россию своей политикой мира, и что попытки вновь вернуть страну к войне с Германией заведомо безнадежны. Покуда же наши антибольшевистские группы провозглашали старые лозунги: "война до победы" и "верность союзникам до гроба", - они автоматически лишали себя всякой серьезной опоры в России, не хотевшей воевать. Реально бороться с большевизмом, - указывали мы, - возможно лишь исходя из признания факта окончания войны для России. И если безоговорочная "союзническая ориентация" несовместима с этим признанием, - лучше от нее отказаться и "освободить руки". Тем более, что союзники, в случае победы, будут на мирном конгрессе считаться ведь не с настроениями выбитых из жизни русских группировок, а с фактом - пусть для нас печальным и даже позорным, но все же, увы, неопровержимом, - с фактом измены России общесоюзному делу, закрепленным брестским документом.

Но мыслимо ли целиком признать Брестский мир? - Конечно, нет. Тут никаких сомнений быть не может. Брест-литовский трактат должен быть радикально изменен, и на русские политические элементы, стремящиеся стать властью и не лишенные оснований претендовать на нее, ложится обязанность "прозондировать почву" на этот счет в надлежащих направлениях. Императорская Германия, разумеется, не может всерьез смотреть на договор, заключенный с большевиками. Она его заключила в силу необходимости, за отсутствием другого, более солидного русского правительства, которое с ней согласилось бы говорить о мире. Но коль скоро такое правительство найдется, - в прямых интересах Германии, резко порвав с большевиками, оказать ему известную поддержку на пути к завоеванию им власти и затем заключить с ним более или менее "честный мир" на основе "взаимного уважения двух великих государств". Мир этот, однако, отнюдь не мыслится нами непременно всецелым вовлечением России в сферу германского влияния, и уже во всяком случае он не должен был, согласно нашей концепции, нести собою прямую помощь Германии со стороны России в продолжающейся мировой войне. Он лишь был призван юридически закрепить создавшееся фактическое положение с существеннейшими поправками Брестского трактата в пользу России, а если удастся, то и ее бывших союзников.

В немецкой прессе мы находим знаменательные встречные отзвуки наших настроений и надежд. Наиболее сильное впечатление производили, помнится, некоторые статьи серьезной и влиятельной "Vossische Zeitung", содержавшие в себе решительную критику тогдашней агрессивной немецкой политики на Украине, определенные намеки на "восточную ориентацию" и вообще отличавшиеся отрадным отсутствием империалистического задора. Чувствовалось, что положение Германии уже достаточно трудно, и это обстоятельство позволяло надеяться, что удастся добиться от нее значительных уступок и сохранить впоследствии свободу дипломатического маневрирования. Главное же, только этим путем представлялось возможным в скорейший срок ликвидировать еще слабую тогда большевистскую власть, грозившую своим экономическим экспериментаторством добить хозяйство страны. Ликвидация большевизма до окончания мировой войны настойчиво требовалась также и с точки зрения международных интересов России.

Вот вкратце та "своеобразная теория политики свободных рук", о коей не без легкого пренебрежения упоминает Кроль в своих воспоминаниях (с. 46). В то время в Москве на нее много нападали. Между тем, она не предлагала никаких "непоправимых шагов", она отнюдь не рекомендовала "перемены союзников". Она хотела только, чтобы были испробованы все возможности преодоления той пропасти, в которую тогда уже явно погружалась Россия. Весьма вероятно, что официальная немецкая государственность не вняла бы разумным советам патриотов типа Эрцбергера. Возможно, с другой стороны, что антибольшевистская интервенция была в то время уже не под силу слабевшей Германии. Но что мы, русские антибольшевики, теряли от неудачи попытки сговора? Решительно ничего, ибо доверие союзников мы уже потеряли, потеряв власть. Вдобавок - и на этом тезисе мы особенно настаивали - Антанта не могла рассматриваться как нечто органически единое, и после войны Россия все равно осталась бы первостепенным фактором международной жизни при благоприятном разрешении ее внутреннего кризиса. А кто знает, как сложились бы события, если бы советы оказались свергнутыми не только на Украине и на юге, но и в Москве?.. Ведь тогда многое еще можно было спасти.

Анализируя теперь, "в исторической перспективе", эту концепцию, следует признать, что наиболее существенная ее ошибка заключалась в переоценке сил Германии: нам казалось, что война кончится "более или менее вничью", и потому с императорской Германией мы предлагали считаться более серьезно, чем того хотели антантофилы. Несомненно, в этом пункте правы оказались они, а не мы, и год спустя при создавшихся условиях кадеты уже вполне единодушно принуждены были ориентироваться на Согласие, как на единственную реальную силу, способную помочь, а отчасти и помогавшую белым армиям в их борьбе с советской властью.<<12>>

Но острие ориентации "свободных рук" не лежало все же исключительно в плоскости проблемы силы или слабости Германии. Как изложено выше, оно заключалось в двух утверждениях: 1)Россия прочно вышла из мировой войны, потому и попытки вернуть ее на военные позиции безнадежны; состояние мира приходится признать, и 2)для быстрейшего успеха в борьбе с большевизмом при настоящих (т.е. тогдашних) условиях союзническая ориентация не приводит к действенным результатам, поэтому необходимо приложить все силы для аннулирования германско-советского альянса и установления modus'a vivendi с Германией, достойного национальной России, временно обессиленной войной.

Я считаю, что оба эти тактических рецепта в условиях тогдашней обстановки были достаточно рациональны, и то обстоятельство, что партия, а вместе с ней и русская "прогрессивная общественность" их отвергли, ни в какой мере не оказалось благотворным для России. Можно констатировать, что последующие события так и не выяснили вопроса, кто же был прав в нашем ориентационном споре 18 года: испробован путь правоверных антантистов, и он привел к провалу. Нет, правда, солидных данных утверждать, что и наш путь не привел бы туда же. Оба пути, как теперь ясно, недооценивали степень напряженности, мощи и органичности русской революции. Не исключена, таким образом, возможность, что они были "оба хуже". Но в своем основном диагнозе мы все же не ошиблись: 1) Россия действительно тогда прочно вышла из мировой войны и 2) союзники оказались бессильны реально помочь в борьбе с большевизмом; благоприятный момент был пропущен, а на следующий год поддержка союзников лишь увеличила количество пролитой русской крови в ужасной гражданской войне.

Не обмануло нас, по-видимому, и чутье неизбежности известного сближения в будущем между Россией и Германией.

3

Теперь о кадетских настроениях в связи с основными вопросами тогдашней политической жизни.

И в Ц.К., и в партийных кругах шли оживленные споры, усиливаемые отсутствием лидера партии и таких ее светил, как Набоков, Кокошин, Шингарев... В области политики внутренней модной была проблема "пересмотра идеологии", выдвинутая "Русскими Ведомостями" в ярких статьях проф. Новгородцев и А.С. Белоруссова, энергично поддержанных "Накануне" и "Утром России". Правоверный демократизм уступал место несколько иным построениям. Учредительное Собрание (да еще старого созыва) перестало быть лозунгом партии и симпатизировавших ей элементов, сознавалась необходимость известного сдвига с интеллигентских позиций дореволюционного стиля. Говоря конкретнее, в воздухе "народной свободы" недвусмысленно запахло "диктатурой". Конечно, все понимали, что "создать" диктатора нельзя, но можно было говорить о подготовке благоприятной среды для диктатора, который ведь не падает зрелым с неба. Однако другая, левая группа кадетов, слишком проникнутая дореволюционной радикально-интеллигентской психологией (Л.А. Кроль крайне типичен для этой группы), твердо оставалась на старых формально-демократических позициях и ни о каком пересмотре идеологии не хотела слышать. В результате перед конференцией сошлись на компромиссе: тактический доклад был поручен лидеру "правой" группы П.И. Новгородцеву, но составлен он был в выражениях до последней степени туманных и расплывчатых. Только зная кулисы его рождения, можно было понять его тенденции. Провинциальные делегаты не поняли в нем почти ничего и были разочарованы. Они не нашли в нем и помину о том мастерском конкретном анализе политического положения, который всегда был так типичен для докладов П.Н. Милюкова. Учитывая атмосферу, Новгородцев сознательно избегал ясного определения сегодняшней тактики партии, тщательно замазывая трещины, раскалывавшие Ц.К. Он ограничился лишь отвлеченными намеками, что партия "переживает период раздумья о своей судьбе", что от нее требуется "взлет над собственной программой" и т.д. Но все же именно этим докладом - худо ли, хорошо ли - положен был первый и краеугольный камень той тактики, которая определила собой политический облик кадетской партии в последовавшую эпоху колчаковско-деникинского движения...

В вопросах внешней политики центральный партийный орган переживал не менее глубокие разногласия. Ряд видных деятелей партии во главе с тем же П.И. Новгородцевым усиленно рекомендовал сугубую осторожность в выявлении партийной ориентации. Отнюдь, разумеется, не приглашая "открыто рвать с союзниками", эти деятели советовали также "не жечь мостов" и в направлении Денежного переулка. Ссылаясь на казус Украины и киевского кадетского комитета, не ставшего в оппозицию к Скоропадскому и германскому влиянию, они предлагали представить конференции умеренную и широкую по смыслу резолюцию, которая не связывала бы рук Ц.К. в его дальнейшей деятельности. Но такая "германофильская" (?) точка зрения встретила категорическую оппозицию со стороны другой части Ц.К., наиболее крупной фигурой которой являлся Винавер, перед конференцией появившийся в Москве. Ему и был поручен доклад по международной политике.

Мне довелось присутствовать на заседании "комиссии иностранных дел" при Ц.К., на котором обсуждались тезисы этого доклада. По чьей-то инициативе я был туда приглашен с Ю.В. Ключниковым и Е.А. Коровиным (тоже приват-доцент Московского университета и ближайший участник "Накануне") в качестве своего рода "экспертов". Из членов Ц.К. в заседании присутствовали Н.М. Кишкин, Н.А. Астров, М.М. Винавер и П.И. Новгородцев. Помнится, заходил ненадолго кн. П.Д. Долгоруков.

Вступительная речь Винавера отстаивала ярко антантофильские тезисы его доклада. Она не производила впечатления серьезного и глубокого знакомства с предметом и опять-таки заставляла с грустью вспомнить об отсутствовавшем Милюкове, этом, по определению г. Кроля, "единственном серьезном знатоке в области иностранной политики не только в среде к.-д., но и в среде всей русской общественности". Как недоставало его анализа! "Что-то теперь он думает там, где-то на юге?.." Тогда мы еще не знали, что он думает совсем, совсем иначе, чем гг. Винавер и Кроль...

После вступительного слова Винавера пришла очередь высказываться нам, "наканунцам". Заранее сговорившись и поделив аргументацию, мы все трое отстаивали политику свободных рук. Понимая, что победа "союзнического" течения предрешена самым фактом выступления Винавера в качестве докладчика, мы стремились хотя бы несколько смягчить его тезисы. В этом стремлении нас всецело поддерживал П.И. Новгородцев. В репликах Винавер был весьма сдержан, полусоглашался с некоторыми из наших доводов, не отрицая даже возможности известного сговора с немцами, прибавив, что в таком случае провозглашением союзнической ориентации мы лишь "набьем свою цену", а потому де и с этой стороны такое провозглашение полезно. Астров все время молчал. Председательствовавший Кишкин сказал мягкое резюме, и у меня создалось впечатление, что кое-что П.И. Новгородцеву добиться удалось, и грубоватая острота первоначальных тезисов и общего тона доклада будет в меру сглажена.

Но в день доклада пришлось разочароваться. На конференции Винавер не только не смягчил своих тезисов, но, напротив, еще заострил их, придал им усиленную экспрессивность, какую-то нарочитую "ударность". Его речь, блестяще построенная и произнесенная, была патетическим призывом "устоять" в неизменной верности союзникам, в былой вере в конечную победу. Призыв этот сопровождался горячей критикой "германофильства", сплошным осуждением даже и тех осторожных намеков на него, которые имели целью, с одной стороны, "нащупать почву", а с другой - стимулировать более энергичное антибольшевистское вмешательство союзников. В этом отношении наши выступления в комиссии были отлично использованы докладчиком... только не в том смысле, на который мы рассчитывали... Все карты были раскрыты, все точки над и, в отличие от тактического доклада Новгородцева, поставлены. Партия толкалась на полный разрыв с позицией ее украинской группы и отрезала себе все пути даже к самым невинным разговорам с Мирбахом. Все надежды целиком возлагались лишь на союзников.

Винавер, насколько я припоминаю, выдвинул три основных аргумента: 1) в войне победит Согласие; 2) союзническая ориентация русских национально-государственных групп повлечет за собою помощь им со стороны союзников и быстрое падение большевиков, и 3) военная победа Согласия, при условии "верности" ему означенных русских групп, принесет собою воссоздание Великой России на основе старых союзных соглашений. - Отсюда выходило, что нужно себя держать так, как будто бы ничего особенного не случилось, игнорировать факт выхода России из войны, считать, что война продолжается, а советская власть со всеми ее актами и договорами есть юридическое ничто. Эти основные утверждения доклада были "поданы" чрезвычайно искусно и окутаны облаками прекрасного пафоса, морального и политического, произведшего сильнейшее впечатление на аудиторию. Но для людей, более или менее тщательно следивших за проблемами внешней политики, все же оставалось бесспорным, что международно-политический "багаж" докладчика отнюдь не страдает излишней нагруженностью.

Из нашей группы только я один имел делегатский мандат на конференцию - от Калуги, где я тогда состоял председателем губернского партийного комитета. Пришлось говорить первым после бурных оваций, сопровождавших доклад. Положение не из благоприятных, тем более, что это было первое мое серьезное выступление на партийных съездах, перед ареопагом, как выражается Л.А. Кроль, "поседевших в буквальном и переносном смысле этого слова" политических генералов. Основательно поколебать тезисы Виновера в сознании аудитории был способен лишь какой-либо авторитетный деятель с крупным партийным именем, - но члены Ц.К., не сочувствовавшие докладу, принуждены были молчать по долгу дисциплины и солидарности. Кто знаком с атмосферой партийных съездов, тот знает, конечно, какую исключительную, подавляющую роль играет всегда на них центральный партийный орган, что, впрочем, вполне естественно и резонно. Оппозиция, не поддержанная меньшинством, или хотя бы отдельными популярными членами Ц.К., заранее фатально обречена на полный неуспех. Ее ораторам не только невозможно убедить съезд, - трудно даже подчас заставить себя терпеливо слушать.

Отлично сознавая это, я все же счел своей обязанностью обстоятельно изложить конференции сущность "ориентации свободных рук". Успеха, как и следовало ожидать, аргументация моя не имела, хотя слушали ее вполне внимательно. Дальше, из большого числа высказывавшихся делегатов несколько человек определенно склонялись к аналогичной точке зрения и возражали докладчику. Было бы, однако, грешно отрицать, что помимо чисто внешних причин неуспех нашей оппозиции обусловливался также и антантофильским строем мысли большинства съехавшихся делегатов. Доклад Винавера в этом отношении отвечал тогдашнему настроению партийной массы, консервативной в своих симпатиях, как всякая масса, а русская интеллигентская - в особенности. В данном случае она лишь начинала смутно тревожиться и сомневаться. Позиция Ц.К. убила эти тревоги и сомнения.

Заключительной речи Винавера я, к сожалению, не слышал (в этот вечер происходили экзамены по моему предмету в Коммерческом Институте), и потому не мог судить, в какой мере она "не оставила камня на камне от построения Устрялова", как о том свидетельствует Л.А. Кроль (с. 46). Знаю лишь, что жизнь не оставила камня на камне от оптимистических построений М.М. Винавера и его друзей, исходивших из односторонней веры в органичность связей России с Антантой и держав последней между собой, а главное, в универсальное всесилие союзнической помощи русским антибольшевикам и союзнических симпатий к русскому государству и народу...

Принятая единогласно (дисциплина!), резолюция Винавера имела, несомненно, большое общественно-политическое значение. После нее отпала всякая надежда на возможность так или иначе поссорить немцев с большевиками, и гр. Мирбах воочию убедился, что единственной опорой Германии в России является советская власть. "Правый центр потерял какой бы то ни было кредит в Денежном переулке, да и сам почувствовал свою изолированность. А там началось ярославское восстание, пошли успехи чехов, затем крушение императорской Германии, союзническая интервенция, - и русский антибольшевизм прочно связал себя с державами Согласия... чтобы тщетно стучаться в двери Версаля, а потом, под бдительным оком равнодушных хозяев, вкушать скудный и горький хлеб изгнания...

Через некоторое время после конференции всю Москву облетела весть о "германской ориентации" П.Н. Милюкова на Украине (в книге Л.А. Кроля об этом ни строчки). Мне так и не удалось прочесть в подлиннике ни одной из его статей и речей того периода, но, судя по передаче его точки зрения московской прессой, она была не так далека от круга мыслей, волновавшего московских сторонников "политики свободных рук". Нечего говорить, что руководящие партийные сферы были поражены этой вестью, как громом, и сначала, кажется, даже не хотели ей верить. Но, право, я весьма сомневаюсь, победили ли бы в партии винаверовские настроения, будь Милюков тогда не в Киеве, а в Москве. При поддержке некоторых видных членов Ц.К. (в те дни назывались и их имена), при своем огромном, прямо несравненном в то время партийном авторитете, едва ли не добился бы он переходу на свою сторону большинства Ц.К., а следовательно и всей конференции. И, пять месяцев спустя, на "третьем краевом съезде" партии в Екатеринодаре ему не пришлось бы публично "делиться радостью, что в этом вопросе партия за ним не пошла", а, может быть, и излишне было бы "открыто приносить покаянную в своих заблуждениях" (слова партийного отчета о съезде)...

Впрочем, стоит ли ныне гадать, что "было бы"? Была роковая неизбежность и в отсутствии Милюкова, и в суетливом разброде оглушенного антибольшевистского лагеря, и в переоценке им своих сил, и недооценке сил противника, и в патриотической ненависти его к Германии, и в милитаристической ослепленности германской императорской политики, неспособной эту ненависть парализовать, и - главное - в исключительной напряженности, самозаконном размахе и органическом развитии русской революции... Но увидеть эту роковую неизбежность нам, современникам, дано лишь, увы, - в "исторической перспективе".

II
К.-д. партия в гражданской войне

1

Книга Л.А. Кроля полна самых выразительных нападок на "Восточный Отдел Центрального Комитета" партии Народной Свободы и на его тактику в эпоху Директории и Колчака. Автор ставит себе, по-видимому, в большую заслугу свой "бойкот" этого Комитета и даже свои публичные выступления против него в екатеринбургской эсдековской (!) газете. Ему очень нравится кличка "Азиатский Отдел", которой он счел приличным печатно окрестить своих ненавистных однопартийцев из колчаковского Омска. Он полагает, что этот одиозный Отдел "был самым ярким проводником реакции в Сибири", упорно не хотевшим учиться даже у самих фактов, якобы неумолчно вопиявших во славу его, г. Кроля, позиции, и т.д., и т. д...

Но особенно достойно внимания, что, столь безжалостно ополчаясь на восточных кадетов, оставшийся в партийном одиночестве автор книги не только не перестает считать себя кадетом, но, совершенно напротив, всеми фибрами своей души ощущает, что именно он-то и есть "настоящий" кадет, а все, кто с ним несогласен, - поддельные, маргариновые, "мартовские". Характеризуя членов отлучаемого им от правоверной партийной церкви партийного комитета, возглавлявшегося тогда еще покойным В.П. Пепеляевым, он находит уместным высокомерно заявить: "одни (его члены) никогда не были кадетами, другие, под влиянием страстей своих, перестали ими быть" (с. 163).

Дело доходило до того, что г. Кроль, одержимый необузданным партийным эгоцентризмом, одно время даже предлагал основать в Омске, параллельно Вост. Отделу, другой, уже "настоящий" кадетский комитет, куда приглашал, между прочим, войти Н.К. Волкова и А.А. Червен-Водали. Но последние самым решительным образом отвергли это своеобразное, с точки зрения партийной практики, предложение, заявив, что, даже и не разделяя в некоторых пунктах практику Вост. Комитета, они не считают возможным прибегать к столь "революционной" мере, способной лишь в корень скомпрометировать партию. Об этом эпизоде, довольно глухо упоминаемом и самим г. Кролем (с. 190), мне известно со слов Волкова и Червен-Водали, тогда же поделившихся им со мною как председателем Вост. Отдела. Нужно сказать, что оба они до конца входили в последний и принимали в нем самое деятельное участие. Не встретивший в них сочувствия Л.А. Кроль оставил мысль о "собственном комитете" и принужден был довольствоваться одиночной позой "воплощенной укоризны", усвоенной им с самого начала по адресу как власти адмирала Колчака, так и поддерживавшего ее центрального кадетского органа на Востоке.

Чтобы как следует разобраться в нападках г. Кроля на Восточный Комитет, необходимо коснуться двух вопросов: 1) каков был основной принцип политической деятельности к.-д. партии в период гражданской войны и расходился ли в его определении "азиатский" отдел партии с ее европейским отделом? и 2) в какой мере справедлива даваемая г. Кролем критика партийной позиции по существу и насколько предлагавшиеся им политические рецепты могли способствовать успеху антибольшевистского движения?

Разумеется, в настоящее время все эти вопросы представляют собой лишь чисто "архивный", "мемуарный", академический интерес: они относятся к недавнему, но так бесконечно далеко ушедшему прошлому! Но, быть может, с тем большей долей объективности и душевного спокойствия удастся о них говорить. Менее всего хочу я скрывать основную ошибку (пусть исторически неизбежную), в которую впала тогда партия народной свободы и за которую она столь жестоко расплатилась крахом всего движения, ею вдохновлявшегося, и своим собственным распадом: - ошибку веры в возможность вооруженного ниспровержения окрепшей уже и оформившейся революционной власти при длящемся революционном состоянии страны. Но, вполне признавая наличность этой основной ошибки, в которой все мы повинны, я по совести чувствую себя обязанным посильно отвести многие дополнительные, побочные обвинения, падающие ныне на кадетскую партию не только со стороны ее врагов, но подчас и из ее собственной среды.

Обратимся к фактам.

2

Восточный Комитет ("Восточный Отдел Центрального Комитета") к.-д., сконструировавшийся в Омске перед ноябрьской партийной конференцией 18 года, утвержденный ею и переизбранный на майской конференции 19 года, во главу угла своей деятельности поставил идею временной военной диктатуры, как формы власти, наиболее соответствующей той фазе антибольшевистского движения, которая тогда переживалась страной, - фазе всероссийской гражданской войны. И не только потому считал он необходимым отстаивать принципы диктатуры, что он ему был заповедан партийными лидерами из подполья красной Москвы, но главным образом в силу очевидной нежизненности и жалкой ублюдочности "коалиционной" формы власти, реально явленной в образе Директории. Опыт всецело подтверждал сознанию восточных кадетов императивы "теории", созданной их "во всех отношениях поседевшими" товарищами из центра.

Наиболее тяжкие обвинения, обрушиваемые Л.А. Кролем на голову Восточного Комитета, обусловлены именно этой основной характеристикой политической позиции последнего. Кроль отошел от партии в решающем тактическом вопросе того времени - в значительной мере отсюда и вытекают его отдельные нападки на него. Последовательно оставаясь на почве признания диктаториальной власти, Восточный Комитет, естественно, не мог проводить формально-демократической политики. Он принужден был идти на многое, что резало уши твердокаменных сторонников "немедленного народоправства". Но вместе с тем он выбросил лозунг "диктатура ради демократии" и не уставал повторять, что оценивает единовластие только как средство победы в гражданской войне и восстановления единства России.

Было бы, конечно, несправедливо отрицать известное положительное (с точки зрения антибольшевизма того времени) значение за Уфимским Совещанием, избравшим Директорию и, таким образом, объединившим власть на Востоке. Но в то же время представлялась ясной, как Божий день, полная непригодность коалиционной Директории (да еще плюс съезд членов Учредительного Собрания, "функционирующий как государственно-правовой орган") справиться с теми сложнейшими задачами, которые стояли перед нею. Она была абсолютно лишена корней в тех элементах, на которые силою вещей выпадала задача стать "ядром" в борьбе с большевизмом: - у нее не было никаких опор ни в военных кругах, ни в среде городской буржуазии и связаной с ней значительной части интеллигенции. Крестьянство же, по обыкновению, "безмолвствовало", мечтая лишь о том, чтобы его оставили в покое, и отнюдь не проявляло стремления грудью постоять за свою пятиглавую владычицу, рабочие же если к кому и тяготели, то уже скорее к большевикам, чем к уфимским правителям.

Сам г. Кроль, всеми силами выняньчивавший Директорию ("авось выплывет!" - с. 154) и даже негодовавший на В.Н. Пепеляева за его недостаточно почтительное отношение к бабушке Брешковской и ее георгину (с. 81), принужден сознаться в чрезвычайном убожестве своей питомицы. Он признает, что уфимское правительство не родилось органически, а было искусственно "вымучено", что оно страдало печальным отсутствием как физического, так даже и действительного морального авторитета, что власть его была номинальная, а не реальная (с. 130). Уже через несколько дней после торжественного банкета, завершившего уфимские словопрения, ему "стало ясно, что Директория крайне слабосильна и что ставка ее уже бита". Но все эти признания не мешают ему высказывать достаточно наивные суждения на тему, что, мол, избери Директория в качестве своей резиденции вместо коварного Омска дружественный ей Екатеринбург, - и события, вероятно, потекли бы для нее более благоприятно: помпезная встреча, общественные приветствия и "банкет на несколько сот кувертов", подготовлявшиеся для нее Правительством Урала, оказали бы, нужно думать, импонирующее влияние на ее недругов (с. 139, 140). Впрочем, несколькими страницами ниже, описывая обстановку переворота 18 ноября, автор черным по белому пишет: - "Принимал ли участие Екатеринбург в подготовке переворота? Ответ на это может быть только положительный" (с. 146, 148). Увы, видно, полной законопослушности не ощущалось и в столице благонамеренного, хотя и экзотического, "Уральского Правительства". "Измена" зрела и там, как везде, гнездясь в среде наиболее деятельных противобольшевистских элементов.

Переход от демократии к диктатуре был исторически необходим и неизбежен по мере развития вооруженного антибольшевистского движения. И движение это потерпело крушение не потому, что оно оформлялось диктатурой, а несмотря на то, что оно ею оформлялось. Оно потерпело крушение несмотря на то, что развернулось во всю свою ширь и раскрыло максимальные свои потенции. Его погубили не его "ошибки", - его погубило его существо: - идея вооруженной борьбы с революцией, лежащая вне имманентного развития самой революции.

Партия к.-д., для которой высшей тактической целью было скорейшее свержение советской власти, не могла не чувствовать и не понимать элементарных требований момента. Ей нужно было или принять диктатуру, или отойти в сторону от антибольшевистского движения. Она, естественно, выбрала первое и дала идеологию этому движению, стала во главе его, приняла вместе с тем и львиную долю ответственности за его судьбу. Эта роль кадетской партии получила яркую характеристику в следующих словах тактического доклада екатеринодарский партийной конференции 19 года: - "Жизнь выдвинула диктаториальную власть, опирающуюся не на общественный сговор (камешек в уфимский огород. Н.У.), а на общественное признание. В деле облегчения этого признания партия народной свободы сыграла решающую роль: своей пропагандой идеи диктатуры она облегчила ее идеологическую санкцию в глазах общества. В этом заключается историческая заслуга партии народной свободы... Можно сказать, что если русская армия была той моральной и физической силой, которая вынесла на своих плечах борьбу с большевизмом, то партия народной свободы вынесла на себе идейное бремя этой борьбы, твердо выдержав нападки в реакционности и контр-революционности и дав идеологическую санкцию военной диктатуре. В народном сознании это значение партии народной свободы закреплено наименованием борьбы с большевизмом "борьбою большевиков и кадетов".

Это утверждали не какие-либо "азиатские кадеты", которых не боялся "не признавать" г. Кроль, и не "тот небольшой остаток Ц.К., который не уехал из Москвы" (с. 80) и которому можно было ответить пожиманием плеч, - эту идеологию исповедовал цвет кадетизма, ее провозглашала старая гвардия Центрального Комитета, обосновавшаяся в Екатеринодаре. И южный, и восточный комитеты оказывались совершенно единодушны в основной оценке момента. Если уж сравнивать, то, пожалуй, выйдет, что на юге акценты были даже несколько резче и претенциознее, нежели на востоке. Будь г. Кроль хоть немного последователен, - ему пришлось бы лишить кадетского звания вместе с Пепеляевым и Клафтоном заодно уж и Астрова, и Набокова, и Долгорукова, и Новгородцева со товарищи... Но что бы, увы, тогда осталось от его филиппик?..

Сибирская ситуация особенно благоприятствовала торжеству демократических форм власти в атмосфере гражданской войны. Большевизм не только не был "изжит" в Сибири, - она его как следует и не испытала. Смысл гражданской войны, да еще за "всероссийскую идею", не был понятен ни сибирскому крестьянину, ни даже известной части сибирской буржуазии и интеллигенции. Толки о "засилии беженцев" начались в Сибири немедленно после эвакуации волжского района, и нередко приходилось встречать даже и интеллигентного сибиряка, проявляющего обидное равнодушие к "всероссийским проблемам". К жертвам не были готовы и несли их неохотно. А без массовых народных жертв можно было организовать разве лишь индивидуальный террор, на который мастера эсеры, но уж во всяком случае не стотысячные фронты, не планомерную народную борьбу в государственном масштабе.

При таких условиях нужно было либо отказываться от мысли о вооруженной борьбе с большевизмом, либо, пользуясь наличностью белого "аппарата" власти, потребовать преодолеть сверху апатию народных масс, колебания левой общественности, близорукие предрассудки "самостийников", бунтарство большевистствующих элементов. Сделать это можно было только путем милитаризации высшего правительства, сознательного отказа от немедленного воплощения в жизнь демократических принципов властования и управления. Под гипнозом категорического императива "вооруженной борьбы с большевиками до конца" кадеты и вступили на этот путь. Расчет наш строился главным образом на том, что появление спешно организованной сибирской армии в пределах Европейской России сразу же встретит мощную поддержку населения последней, "уже изжившего большевизм", и советы падут прежде, чем успеет износиться всегда недолговечный, но зато сильно действующий механизм военной диктатуры. А там, "во всероссийском масштабе", после уничтожения большевистского аппарата власти, так радикально изменится вся обстановка, что станет мыслим постепенный переход к нормальной политической жизни. "Спорить будем потом, - формулировал эту мысль председатель Национального Центра М.М. Федоров в письме к А.С. Белоруссову, - а пока надо вытащить на широкую дорогу увязшую в трясине русскую тройку". И заключал, по обычаю того времени: - "В Москве, Бог даст, скоро будем христосоваться"...

После месячного пребывания Директории в г. Омске выяснилась не только ее полная оторванность от населения и ее глубокая внутренняя чуждость активным тогда противобольшевистским силам, но, что еще важнее, и органическая ее неспособность создать аппарат государственного принуждения, годный для гражданской войны. И вдвойне естественно, что В.Н. Пепеляеву без труда удалось провести на ноябрьской партийной конференции, за день до переворота, лозунг "диктатура". Он соответствовал, этот лозунг, одинаково и директивам партийного центра, и свойствам местной ситуации. Открыто объявляя его, кадеты становились первостепенным политическим фактором на территории белого движения.

И через полгода, на следующей конференции, председатель Восточного Комитета А.К. Клафтон имел полное основание, больше того, был морально обязан заявить, что с ноября "мы стали партией государственного переворота". Эту же мысль я развил в своей статье, посвященной конференции: указывая в ней на сверхпартийный характер власти Верхового Правителя, я в то же время счел необходимым констатировать, что после 18 ноября партия народной свободы силою вещей "превратилась в партию правительственную по преимуществу".

Было бы, в самом деле, недостойно серьезной политической партии уклоняться от ответственности за провозглашаемые ею формулы и лозунги. А в то время мы особенно гордились, что лозунги наши не партийны, а общенациональны ("взлет над партийной позицией").

Самая легкость переворота 18 ноября доказала, насколько он созрел и насколько он был органичен. "Птичье правительство", сидевшее на омской "ветке" (с. 143), действительно "полетело" при первой попытке его "вспугнуть". За Директорию не вступился никто, кроме бессильной кучки эсеров, рассеянной через пару дней и притаившейся вплоть до... разгрома колчаковской армии Москвою. Власть безболезненно перешла к адмиралу Колчаку, соединившему ее в своих руках с Верховным Командованием.

Диктатура, таким образом, не была создана искусственно, как это утверждали ее противники и утверждает Л.А. Кроль. К ней привела логика белого движения, неизбежно милитаризировавшегося. Только поверхностный наблюдатель событий мог приписывать переворот 18 ноября чьим-то интригам или чьим-то ошибкам - например, тому или другому решению Уфимского Совещания о каком-то "контрольном органе" (с. 117)...

Но в то же время нельзя отрицать, что диктатор не явился на сибирскую сцену органически и сам собою. Как это ни печально, но он не произвел переворот, а переворот был произведен для него. В этом отношении акт 18 ноября отличается не менее от 18 брюмера Бонапарта, чем от 25 октября Ленина. Колчака выдвинул в диктаторы "разум" антибольшевистского движения, а не его собственный "эрос власти", не его собственный "политический гений", в разуме движения обретающий себе опору. Как диктатора, его всецело создала обстановка, непреклонно требовавшая диктатуры. Не будь Колчака, Восток получил бы другого диктатора, другого "генерала", как его получили же и Юг, и Запад, и Север, - каждый своего. Каковы бы ни были внешне-бытовые подробности ноябрьского "пронунциаменто", смысл его заключался не в них. И кадеты не могли не понимать этого, и всеми силами стремились наполнить неотвратимый факт антибольшевистской военной диктатуры осмысленным национальным содержанием, окружить его национально-освободительным ореолом, сообщить ему творческую силу, способную сокрушить углубленную революцию и восстановить растерзанную Россию.

3

Мы уже видели, что основной принцип деятельности Восточного Комитета к.-д. был в то же время и принципом екатеринодарского партийного центра, включавшего в себя наиболее громкие и заслуженные кадетские "имена". С весны 19 года между обоими комитетами установился и некоторый, правда нерегулярный, контакт, позволивший нам в Омске убедиться в партийной безукоризненности взятой нами на обеих конференциях линии поведения.

Уфимская Директория, как оказалось, была встречена и нашими южными товарищами более, чем сдержанно. Из постановлений третьего краевого съезда в Екатеринодаре (октябрь 1918 г.) с несомненностью явствует, что партия ни единой минуты не собиралась считать ее всероссийской властью, на каковое звание она претендовала. В резолюции по международно-политическому докладу Винавера мы находим недвусмысленное отрицание за Директорией исключительного права представительства России во-вне: выдвигается принцип определенного представительства всех правительств, организовавшихся на территории России, и уфимского в числе других. Еще выпуклее, осторожнее отношение съезда к уфимским притязаниям сказалось в резолюции по тактическому докладу В.А. Степанова. Там прямо признавалось, что "единой всероссийской власти" еще не создалось, и создание ее объявлялось "очередной задачей партии" (тезис 4-й). Тезис 6-й, непосредственно относящийся к Директории и средактированный весьма тактично, гласил так: "То объединение, которое уже образовалось в Сибири и за Волгой, должно явиться важным фактором на пути к созданию Единой России, и потому должны быть немедленно сделаны шаги к сближению с ними... в целях создания единой всероссийской власти".

То, что в тезисах лишь подразумевается, открыто высказывается в речах ораторов съезда и партийных комментариях к нему. Здесь кинжал уже явственно высовывается из приветственного официального букета (словно в ответ на бабушкины георгины): - "Из тезисов можно видеть, - сообщает партийный отчет о конференции с прямой ссылкой на речь Астрова - что будущее вновь возрождающейся России партия органически связывает с существованием Добровольческой Армии. - Только с армией. Только через нее. Сложившееся за Волгой государственное образование есть лишь отрадный факт, знаменующий, что процесс интеграции России уже начался... Власть же действительно Всероссийская, общенациональная должна зародиться здесь, на Юге, имея центром своим Добровольческую Армию".

Особенно же характерны строки отчета, посвященные опасной социалистической пропаганде на Кубани. Вот эти строки: "За последнее время Кубань превращается в какую-то Швейцарию, где находят себе приют бегущие с Дона, благодаря принятым против них мерам, социалисты. Группируясь около юго-восточного комитета членов Учр. Собрания, они уже представляют внушительную силу. И если Добр. Армия не прибегнет к самым решительным мерам для ликвидации их разлагающей пропаганды признания сибирской Директории в качестве власти всероссийской (курсив мой. Н.У.) и по-прежнему будет проявлять к ним почти преступную, при настоящих условиях, терпимость, то угроза грядущей беды станет фактом".

Я нарочно привел эти выдержки, чтобы документально установить, с какой враждебной осторожностью, выглядывающей из-под маски политичной внешней любезности, встречали лидеры кадетов (на съезде присутствовали Милюков, Винавер, Астров и др.) Директорию. Можно еще добавить, что Н.П. Астров заявил в своей речи категорический отказ от участия в ней, "если только она под тем или иным предлогом связана с существованием старого Учредительного Собрания и обязалась его восстановить". Ясно, таким образом, что в своих атаках на азиатский комитет к.-д. за его непочтительное отношение к уфимской пятерке г. Кроль не встретил бы сочувствия со стороны своих старых партийных товарищей. Его апелляционную жалобу екатеринодарская инстанция, несомненно, оставила бы без внимания. Партийным отщепенцем оказался бы не ответчик, а сам истец...

Совершенно иначе отнеслись южные кадеты к власти Колчака. В ней они сразу почувствовали воплощение своих политических надежд, правильно учтя полную ее однородность с властью Деникина, ими вдохновляемой. "Холодок", с которым они относились к восточному антибольшевизму в период Директории, немедленно же исчез без остатка. Переворот 18 ноября встретил в екатеринодарских кадетских кругах самый теплый прием.

Весной 19 года кадетские лидеры за границей развивают горячую пропаганду в пользу признания европейскими державами правительства адмирала Колчака в качестве всероссийского. В.А. Маклаков аттестует его перед кем следует как "gouvernement serieux et bien organise. "Русский Комитет Освобождения" в Лондоне, в который входят Милюков, А.В. Тыркова, проф. Ростовцев и др., поддерживает с нами тесный контакт через "Русское Бюро Печати" и занимает позицию, ничуть не расходящуюся с нашей. "Главная задача и роль русского политического центра за границей - привести к признанию на Западе русского антибольшевистского правительства, каким является правительство Колчака в Омске" - пишет из Парижа П.Б. Струве 10 мая 1919 года.

Таким образом, еще до знаменитого акта генерала Деникина о "подчинении" его Колчаку (30 мая 1919 года) в руководящих кадетских кругах постепенно укоренилась идея приоритета Омска перед Екатеринодаром, что, конечно, всецело объяснялось тогдашними успехами сибирской армии на фронте. Но вместе с тем это означало, разумеется, и то, что никаких политических сомнений по поводу омской диктатуры в упомянутых кругах не возникало. "Всероссийская единая национальная власть" уже не мыслится непременно рожденной Добр. Армией, - первенство охотно уступается Сибири.

Акт 30 мая дал повод белой общественности юга России торжественно продемонстрировать воодушевлявшие ее чувства и мысли. "5 июня, - гласит официальный протокол, - собравшись на торжественном объединенном заседании, значительнейшие русские политические организации - Союз Возрождения России, Совет Государственного Объединения России и Всероссийский Национальный Центр - засвидетельствовали общее согласие взглядов и полное единодушие в высокой оценке исторического акта, изданного генералом Деникиным 30 сего мая".

От имени Национального Центра выступал Н.П. Астров с речью, патетичность и восторженность которой смутила у нас в Омске даже наиболее веривших в осуществимость "белой мечты" членов Восточного Комитета.

Но особенно знаменательно было участие в этой демонстрации Союза Возрождения, - в лице народных социалистов В.Мякотина, подписавшего от имени Союза общую резолюцию, и проф. Алексинского, произнесшего по его поручению речь на торжественном заседании. Воистину, г. Кролю не мешало бы ознакомиться и с той, и с другой. Ведь он так презрительно третирует омских "возрожденцев" за их участие в общественном "Блоке", приветствовавшем власть Колчака. Ведь он так решительно отказывается "поддерживать" эту власть и лишь готов видеть в ней "факт, с которым нельзя не считаться" (с. 68, 193). И при этом серьезно претендует на звание самого "настоящего" (чуть ли не единственного на Востоке) члена Союза Возрождения и даже "просит не смешивать" себя с прочими ненастоящими его членами. Это звучит, может быть, довольно гордо по адресу бедных Куликова и Филашева (омских возрожденцев). Но чтобы быть элементарно последовательным, следовало бы г. Кролю свалить в ту же кучу "ненастоящих" кстати уж и Мякотина с Алексинским - ведь они по существу недалеко ушли от своих сибирских коллег.

В самом деле, Резолюция заседания, подписанная от Союза Мякотиным, в признании Колчака верховным правителем усматривала "залог дальнейшего исцеления, возрождения и преуспеяния России", "весть о воскресении русского государства как единого целого", выражала, далее, "твердую уверенность, что Верховный Правитель России, торжественно возвестивший о своем обязательстве довести страну до Учредительного Собрания, имеющего заложить основы новой жизни, согласно воле народа, будет приветствован широкими народными массами как избавитель от тирании большевиков и глава объединенной России", и заканчивалась выразительным возгласом: "Да здравствует единое Российское государство и его доблестные вожди Адмирал Колчак и Генерал Деникин!.."

Что касается речи проф. Алексинского, то и в ней мы отнюдь не находим чего-либо "оппозиционного". Она безоговорочно приветствует приказ 30 мая, заявляя, что "день этого приказа является днем светлого праздника". Подчеркивая все значение грядущего Учредительного Собрания, она в то же время, не обинясь, провозглашает целесообразность дикториальной власти как средства победы в гражданской войне. - "Бывают моменты в жизни народов - говорил Алексинский, - когда диктатура является исторической необходимостью, и в силу такой необходимости адмирал Колчак принял диктаторские полномочия. Но не для покорения России и не для порабощения ее принял он их, ибо такая задача была бы бессмысленна и неосуществима. В лице адмирала Колчака не диктатор-покоритель, - диктатор-освободитель грядет в русскую жизнь".

Право же, это выступление лидеров Союза Возрождения невольно наводит на мысль, что огорчение омских возрожденцев просьбой г. Кроля "не смешивать" их с ним могло бы быть с лихвою компенсировано просьбой Мякотина и Алексинского не смешивать их с г. Кролем...

Однако мы несколько отвлеклись в сторону от основной нашей темы - партии народной свободы. Очень много для уяснения ее позиции в ту эпоху дает трагический доклад екатеринодарской конференции 19 года. Он уже цитирован нами выше. Это - сплошной апофеоз военной диктатуры и полное радостное признание власти Колчака и Деникина. Больше того: это вдобавок и категорическое осуждение всех членов партии, уклоняющихся от линии, ведущей к созданию "власти единоличной, мощной и решительной, опирающейся на значительную военную силу и значительный аппарат принуждения". "В том случае, - читаем в докладе, - когда отдельные члены партии отступали от этой линии и вступали на путь соглашений, уводящих их в сторону левых демократических программ, их решения оказывались бесплодными и опровергались ходом событий. Принимавшиеся без разрешения и уполномочия Ц.К., такие решения никоим образом не могли рассматриваться как выражение подлинного мнения партии народной свободы". Самое понятие диктатуры получает в докладе распространительное толкование: "Диктатор, которого приветствует партия народной свободы, не есть только диктатор-освободитель, а вместе с тем и диктатор-устроитель; его задача заключается не в том только, чтобы освободить от большевизма, а также и в том, чтобы утвердить порядок, пресекающий возврат большевизма". Непосредственные тактические директивы соответствуют общему духу доклада: "памятовать, что сейчас не должно быть возврата к системе управления Временного Правительства кн. Львова и Керенского, ...новая система управления должна быть не возглавлением революции, а преодолением ее, ...партия должна выдвинуть из своей среды людей для занятия всякого рода должностей в правительственных и общественных органах", и т.д., и т.д.

Если этот круг политических идей и тактических рецептов именовать реакционным, то придется признать, что партия народной свободы в эпоху гражданской войны была вдохновительницей русской реакции. Но сама она решительно оспаривала подобные утверждения. Она отнюдь не провозглашала реставрационных принципов и продолжала себя считать партией демократических сил. Она все время оставалась лояльной идее всенародного Собрания, которое установит русскую конституцию по окончании гражданской войны, а также принципу "широкого преобразования России на демократических основах". Диктатура в ее глазах имела строго временной характер и чисто тактическое значение, была, так сказать, наименьшим злом при создавшихся условиях.<<13>> Недаром, когда кн. Г.Е. Львов, встревоженный сведениями о реакционном облике добр. армии, послал 8 апреля 19 года из Парижа в Екатеринодар свою нашумевшую телеграмму, полную "добрых советов", - Национальный Центр ответил ему резкой отповедью, составленной одним из виднейших деятелей кадетского Ц.К-та. "Декларативные заявления добр. Армии, - писалось в этом послании, - с полной ясностью опровергают дошедшие до Вас толки о ее реакционных симпатиях и реставрационных стремлениях... Комиссии по земельному и рабочему вопросам ведут свою работу при нашем постоянном участии, и Вы можете быть уверены, что ни в той, ни в другой мы не будем отстаивать возвращение к старым социальным отношениям. Не следует упускать из вида, что в составе ближайших сотрудников генерала Деникина находятся хорошо известные Вам Астров, Степанов, Бернацкий, Челищев, которые выдвинулись после 27 февраля и занимали ответственные должности или в самом Врем. Правительстве, или в период его господства. Нам нет надобности разъяснять, что все эти лица не могли бы находиться в Екатеринодаре, если бы этот отныне исторический город стал очагом русской реакции".

В этом вопросе, как и во всех основных политических стремлениях, не было и не могло быть разномыслия между екатеринодарским кадетским центром и Восточным Комитетом партии. Если Колчак не менее определенно, нежели Деникин, отмежевывался от "пути реакции", то и омские кадеты отвергли этот путь не менее категорически и не менее искренно, нежели екатеринодарские. Бессмысленным реставрационным мечтаниям они были чужды, за некоторыми, может быть, единичными исключениями, совершенно посторонними Вост. Комитету как целому. Это было бы нетрудно доказать цитатами из многочисленных резолюций и постановлений Комитета. Это наглядно явствовало бы и из сопоставления его идеологии с идеологией действительного уже реакционного белого эпигонства эпохи 21 и 22 годов (Балканы, Владивосток). Это видно хотя бы и из той нашумевшей речи Клафтона на майской конференции 19 года, которая объявила кадетов "партией государственного переворота". Отмечая в ней, что непосредственная и очевидная задача партии состоит в сокрушении большевизма, председатель Вост. Комитета, далее, нарочито подчеркнул (цитирую по стенограмме): - "Но мы должны отдать себе отчет в другой, более высокой государственной цели, ради которой мы боремся. Мы должны уничтожить силу врага для того, чтобы иметь возможность возродить в России новое правовое государство, покоящееся на началах национальной демократии. В этом отношении необходимо твердо и с полной определенностью заявить, что ни в области политической, ни в области социальной, ни в области земельного вопроса возврата к прошлому быть не может (бурные аплодисменты)".

4

"Но ведь все это одни слова!" - принято говорить в таких случаях. "А вот дела Вост. Комитета были исключительно ультра-реакционны".

На это можно ответить одно: его дела, в полном соответствии с общекадетской идеологией того времени, были направлены к укреплению диктаторской власти Колчака и к осуществлению принципов управления, связанных с понятием диктатуры. Если бы, усвоив это понятие, он старался в то же время "возвратить страну к системе управления Керенского", - он был бы только непоследователен. Сознательно отказавшись на время гражданской войны от демократической политики, явно бессильной противостоять железному деспотизму большевиков, он и в конкретных вопросах тогдашней государственной жизни естественно придерживался требований усвоенной им общей идеи. Так было на Юге, так было и на Востоке. Сильному и вооруженному большевизму представлялось необходимым противопоставить сильную и вооруженную антибольшевистскую власть. Ни один сознающий свою ответственность политический деятель, разумеется, не мог уподобляться членам "Уральского Правительства", гордившимся, что в их распоряжении не имеется ни одного штыка (с. 77 и 84)...

Конечно, в смысле качества партийной работы Восток был в несравненно худших условиях, чем юг. В то время как там сосредоточился цвет партии, у нас в Сибири отсеялся лишь второй и третий сорт с подавляющим преобладанием провинциальных партийных деятелей. Несмотря на усиленные призывы, "имена" упорно не желали покидать ради Сибири свои кавказские и европейские резиденции. Я прекрасно припоминаю, сколь посредственное впечатление произвела на меня первая встреча с представителями различных кадетских комитетов, осевших в Омске. Это было в феврале 19 года, когда я приехал в Омск из только что освобожденной Перми и сделал товарищам по партии доклад о положении в Советской России.

Однако, детальнее познакомившись с Восточным Комитетом, я убедился, что стоявший во главе его А.К. Клафтон (впоследствии расстрелянный в результате омского процесса с министрами Червен-Водали, Шумиловским и Ларионовым) воплощает собою лучшие традиции партии народной свободы. За восемь месяцев общей работы я близко сошелся с ним. Это был благородный, умный либерал предреволюционной эпохи, старый "земец" лишенный, однако, узко-интеллигентских шор и предрассудков. Несомненно, он мог достойно представлять собою партию. И он действительно ее представлял.

Бывший до него сибирским лидером к.-д. В.П. Пепеляев после переворота 18 ноября отошел от партии, всецело погрузившись в дела по своей одиозной должности - директора департамента милиции.

Несколько раз встречал я в Комитете Н.А. Бородина. Кажется, в мае он уехал в Америку, к коей питал живейшее влечение. Припоминаю его споры насчет "ориентации" с японофилом Митаревским, петербургским адвокатом, тоже одно время участвовавшим в комитете.

Аккуратно посещал комитетские заседания В.А. Виноградов, бывший член Директории. Держался он в оппозиции существующему порядку вещей, нередко иронизировал над конституционной диктатурой 18 ноября (намекая на законодательные права Совета Министров) и вообще всем своим видом, казалось, выражая, что он слагает с себя ответственность за будущее. Жардецкий в шутку назвал его "Воинствующей Императрицей". Все уважали его за открытую прямоту характера и честность его мысли.

Весьма колоритной фигурой комитета был В.А. Жардецкий, омский присяжный поверенный. Я помнил его еще по московскому университету, который он кончил за год до моего поступления (1908). На студенческих "сходках протеста против министра Шварца" он горячо возражал против забастовки, несмотря на усиленный свист аудитории. Тогда он был, помнится, "левее к.-д.".

В Омске я застал его фанатиком государственности, злейшим "социалистоедом", свирепым националистом, поклонником диктатуры и пламенным обожателем Колчака. Я довольно близко с ним сошелся лично, искренно любил его как интересного и бесспорно талантливого человека, во многом сходился с ним во взглядах. Но в то же время не могу не признать основательности значительной части бесчисленных нападок на него, как на политического деятеля. Его темперамент, нервность, несдержанность, удручающее отсутствие политического такта вредили не только ему самому, но, к сожалению, и партии. В книге Л.А. Кроля содержится много красочных бытовых штрихов, относящихся к нему. Не оспаривая их меткости, я только должен решительно возразить против отнесения персональных недостатков Жардецкого за счет Вост. Комитета и его политики. Больше того: я считал бы крупной методологической ошибкой смешение воедино внешних тактических промахов Жардецкого с политической идеологией, его вдохновлявшей. С точки зрения последней он, конечно, был более приемлем для тогдашнего курса партии к.-д. (выше мы пытались выяснить его сущность), чем, скажем, Л.А. Кроль. Но, к сожалению, своей "тактикой" он нередко компрометировал собственные политические цели, и в отстаивании своих позиций уводился неистовым своим темпераментом далеко в сторону от них.

Когда я приехал в Омск, персональное влияние Жердецкого в партийных кругах было уже весьма на ущербе. После же майской конференции, избравшей новый состав комитета, оно свелось фактически на нет, хотя в большой публике, по старой памяти эпохи Сибирского Правительства (когда еще и Вост. Комитета не существовало) и Директории, оно преувеличивалось до последних дней. Летом 19 года тон близкой Жардецкому газеты "Сибирская речь" столь остро разошелся с линией Вост. Комитета, что последний дважды формально обращался к Жардецкому с "внушениями", после чего в газете появилось объявление, что Вост. Ком. к "Сибирской Речи" никакого отношения не имеет. Разумеется, так оно было и на самом деле, вопреки распространенному в публике мнению, крайне досадному для комитета. Вообще нужно признать, что отсутствие в последнем общепризнанных партийных авторитетов отражалось на партийной дисциплине, и если справа подчас бунтовал Жардецкий, то слева не всегда был лоялен Виноградов (эпизод с "запиской" 19 членов Гос.-Эк. Совещания - см. с. 182 книги Кроля).

Осенью Русское Бюро Печати, во главе которого стояли Клафтон и я, приступило к изданию большой газеты "Русское дело" под моей фактической редакцией (номинально - Д.В. Болдырева, чтобы не было партийного ярлыка), и эта газета являлась проводником политических взглядов, близких Вост. Комитету. Благодаря своим личным связям Жардецкий и в тот период бывал иногда у Верховного Правителя, но и там его влияние пошатнулось. Незадолго до омской катастрофы он пытался его восстановить через партию и даже конфиденциально спрашивал меня, не согласился ли бы Вост. Комитет (я тогда уже был его председателем) выдвинуть его кандидатуру на один из руководящих государственных постов. Он надеялся, что ему удалось бы предотвратить грандиозный развал "разумным осуществлением диктатуры". Но, зная политическую непрактичность В.А. и скептическое отношение к нему в комитете, я сразу же отнесся к его проекту отрицательно, и больше разговоров на эту тему у нас не было. Жардецкий - третий, после Пепеляева и Клафтона, член Восточного Комитета, впоследствии расстрелянный советской властью. Несомненно, ему должно быть отведено заметное место в истории антибольшевистского движения в Сибири.

Из других членов комитета упомяну томского профессора М., приват-доцента Ф., самарского журналиста Кудрявцева (впоследствии погибшего в красной тюрьме от сыпного тифа), симбирца Б-ого. Все это отнюдь не "мартовские" кадеты. Из сибиряков входили в комитет один казачий и один кооперативный деятель, кадеты умеренного толка, примыкавшие к комитетскому "центру". С момента своего появления в Омске (кажется, в июле) в комитет вошли Н.К. Волков и А.А. Червен-Водали, а с момента нашего переезда в Иркутск - председатель иркутского партийного комитета, б. член Гос. Думы, Д.А. Кочнев (впоследствии расстрелянный большевиками).

Правое крыло комитета представляли казанский адвокат Иванов (впоследствии премьер Меркуловского правительства во Владивостоке) и консультант В.А. Кроля в Уфе самарский адвокат Коробов. И тот, и другой проявляли реакционные настроения в подлинном смысле этого слова: первый по преимуществу в области политической (монархист и крайний антидемократ), а второй и в области социальной, главным образом в земельном вопросе, где он отражал настроения земледельцев. Но оба они ни в какой степени не имели возможности влиять на политику комитета в смысле увлечения ее направо. Коробов, в частности, остался настолько недоволен аграрной резолюцией майской конференции, что, помнится, даже отказался войти в комитет от ее пленума и вошел в него лишь в качестве представителя Самарского комитета. Однако необходимо подчеркнуть, что за весь омский период и Иванов, и Коробов держались по отношению к партии вполне лояльно и никаких сепаратных выступлений себе не позволяли. И лишь потом, уже на Дальнем Востоке, оба окончательно впали в объятия крайне монархической и погромной реакции, связавшись - Бог им судья! - с авантюристами Семенова, Меркулова, Дитерихса и проч...

Смутившие в свое время г. Кроля члены омской группы к.-д. в Вост. Комитете, за исключением Жардецкого, участия не принимали.

Повторяю, богатством интеллектуальных сил Вост. Комитет похвалиться не мог, но все же состав его с партийной точки зрения нельзя было не считать доброкачественным. Сравнивая же ход его работ и ее результаты с ходом и результатами работ его екатеринодарского коллеги, блиставшего знаменитостями - право же, трудно не прийти к выводу, что нередко "третий сорт ничуть не хуже первого"...

Лейтмотивом деятельности Восточного Комитета было стремление способствовать успеху колчаковской диктатуры. Сделать ее воистину национальной, понятной населению, популярной в массах, ибо ведь и диктатор должен иметь опору в народе. Это была трудная задача, так как, во-первых, народ не хотел воевать и, во-вторых, "инициативное меньшинство", на которое преимущественно приходилось опираться власти - буржуазия и офицерство - не проявило ни достаточной государственной дисциплины, ни надлежащего понимания момента. Кадеты сознавали это во всяком случае не хуже своих противников, но бороться с этим злом они не считали возможным путем отказа от диктатуры и перехода к парламентаризму и формальной демократии: попытка воплощения этих начал при тогдашнем настроении "народа", еще жившего в революционном угаре, повлекла бы за собой немедленное разложение государственного аппарата и крушение самой идеи вооруженной борьбы с большевизмом. Вот почему Восточный Комитет систематически возражал против возможных проектов "парламентаризации" колчаковской власти. Суррогат парламента и парламентаризма, в виде разных "предпарламентов" и полу- или псевдо-представительных "совещаний", не достигал цели, ибо на укреплял власти, не создавал реально "единого фронта", не способствовал упорядочению управления и не успокаивал "оппозиционные" умы, а лишь возбуждал их к требованиям дальнейших "уступок". Настоящий же парламент, "арифметический демократизм" (по прекрасному определению славянофилов) был для белого правительства - как, впрочем, и для красного - непозволительной роскошью уже по одному тому, что он предполагает действительное осуществление гражданских свобод, совершенно немыслимое в эпоху революционного брожения и крушения старых, привычных социально-политических связей. Может ли, в самом деле, правительство гражданской войны апеллировать к народоправству в тот момент, когда большинство его народа не хочет гражданской войны, без которой, по мнению правительства, нет спасения стране и народу?.. Созови Москва или Омск в то время парламент - падение соответствующего правительства - красного или белого - было бы делом недель, если не дней. Парламентаризм был бы их агонией, что и доказал на практике "Омск", в Иркутске, "сдвинувшись влево" (тогда же в печати я обозначил этот сдвиг как facies Hippocratica белого движения). И Восточный Комитет, мечтавший о сокрушении большевизма организованной силой белых армий, естественно видел единственный путь спасения в укреплении диктатуры и внутреннем оздоровлении антибольшевистского "ядра", столь явно загнивавшего. Вот почему он добивался трансформации положения 18 ноября в сторону формального приоритета Верховного Правителя перед Советом Министров. Практика утвердила эту трансформацию, и министров назначал и увольнял Верховный Правитель, да и во всех вопросах государственной жизни его воля всегда стояла на первом плане. Если юридически диктатура на Юге была более "чистой", чем на Востоке, то фактическое положение вещей в обоих центрах белого движения представлялось едва ли не однородным.

Но основную трудность преодолеть было невозможно. О нее споткнулись и Восток, и Юг одинаково. Не удалось создать толковой и понимающей момент администрации, не выдвинулось ярких, сильных талантом и волею людей и на руководящие правительственные посты. Балансируя между реакционерами и эсерами, между военными, не забывшими самодержавия, и радикалами, не забывшими Керенского, власть не могла обрести устойчивого равновесия. Плохи оказались кадры противников большевизма, белые комиссары уступали красным в твердости воли, в чутье народной психологии. Достаточно вспомнить пресловутую "мобилизацию буржуазии и интеллигенции" (совершенно правильная мера власти), чтобы убедиться, сколь скандально провалился на государственном экзамене "цвет" русского антибольшевизма. Он явил себя крепким в беженстве, но не в борьбе. "Кадетская" среда оказалась государственно бессильнее "большевистской". Выявилась роковая слабость русской буржуазии, и в результате "лукавство исторического разума" взвалило миссию создания крестьянско-буржуазной России на плечи коммунистической революции...

"Какое поразительное сходство всей обстановки - писал из Екатеринодара М.М. Федоров А.С. Белоруссову в ответ на его информацию о Востоке. - У вас преобладает левое течение, у нас правое, и тем не менее результаты те же: армия великолепна, тыл плох. Та же разноголосица и не вполне удовлетворительный общий состав наверху и в правительстве, та же пьянеющая от власти, нарушающая общее дело администрация, разлагающая население..." Аналогичные жалобы содержались и в переписке Деникина с Колчаком; мне пришлось об этом слышать от самого адмирала. Та же жгучая, "проклятая" проблема находит согласные отклики и на кадетских конференциях. "Уже сейчас, - констатируют екатеринодарские тезисы, - как в Омске, так и в Екатеринодаре чувствуется величайшая трудность в осуществлении тех предначертаний, которые даются из центра. Старые навыки управления, недостаток людей, общий упадок правовых и нравственных основ, страшная расшатанность всех отношений, все это создает необычайные затруднения при осуществлении самых благих намерений центральной власти и ее сотрудников. Члены партии должны всеми силами прийти на помощь власти в этих ее затруднениях". О "представительных органах" екатеринодарские кадеты и не помышляли, правильно учитывая, что они оказались бы началом конца, отнюдь не будучи способны облегчить затруднения власти. Восточная конференция в Омске, со своей стороны, в следующих словах отзывалась об этих затруднениях: - "Провозглашая необходимость исключительных полномочий военной и гражданской власти во время гражданской войны, конференция признает необходимым усилить ответственность за произвольные и противозаконные действия исполнителей. Конференция призывает их к сознанию великой ответственности перед родиной и законом, и особенно к заботливой охране прав и собственности населения, помня, что борьба ведется на территории родной страны" (параграф 9-й резолюции).

Однако, увы, переродить противобольшевистскую среду ни кары, ни призывы не смогли. Процесс революции пошел иначе - через перерождение большевистской среды...

Однако надо кончать хотя, конечно, можно было бы еще много сказать о тех или других конкретных выступлениях Восточного Комитета. Но сейчас я не пишу его истории. Мне лишь хотелось несколько восстановить историческую перспективу белого движения в связи с ее, по моему убеждению, глубоким извращением в книге Л.А. Кроля.

Неправ Л.А. Кроль в обоих своих основных утверждениях: во-первых, совершенно неверно, будто формальная демократизация белого движения могла усилить его шансы, и, во-вторых, совершенно неверно, что Восточный Комитет кадетской партии в своей тактике вел какую-то "свою", а не общекадетскую линию. Последнее утверждение г. Кроля, сопровождаемое рядом явно несправедливых и несерьезных нападок на Восточный Комитет, отдает мелочностью и свидетельствует о легкомысленном незнакомством автора как с деятельностью Южного Комитета, так, в сущности, и Восточного. В период гражданской войны Л.А. Кроль отошел от кадетов, остался изолированным в партии, и вместо того, чтобы это скромно признать, высокомерно отлучает от кадетизма разошедшихся с ним однопартийцев. Это удручающее отсутствие самокритики и элементарного партийного такта вряд ли обнаруживает в г. Кроле вдумчивого политического деятеля.

Крах белого движения в наиболее мощной и целесообразной его форме вскрыл порочность его основного задания. Ошибочной оказалась сама идея вооруженной борьбы с советской властью, и после крушения колчаковско-деникинского фронта это следовало немедленно признать, приняв и все выводы из такого признания, - что, в частности, пишущий эти строки и сделал в своих харбинских статьях и заявлениях 20 года ("В борьбе за Россию"). Обладай я желанием следовать стилю мысли и действий г. Кроля, пожалуй, я объявил бы себя при этом "настоящим" хранителем заветов кадетизма, не смущаясь своей изолированностью в стане бывших единомышленников, но... что же закрывать теперь глаза на ту истину, что разгром "бело-кадетского" движения 19 года повлек за собой и распад - временный или безвозвратный - кадетской партии? Идеология белой диктатуры во имя Великой России и грядущей национальной демократии была ее лебединой песней.

Великая Россия ныне строится иными путями и русская национальная демократия (не "арифметическая") выковывается революцией по иному, новому плану. Новая жизнь создаст, вероятно, и новые политические рубежи.

Содержание

Дальше

на верх страницы