|
|
Владимир Кукушкин
Двести лет вместо
Война и мир русско-еврейской истории от автора "Красного колеса"
А. И. Солженицын Двести лет вместе (1795 - 1995).Часть 1. - М.: "Русский путь", 2001 "Исследования новейшей русской истории 7"
Слухи о новой книге А. И. Солженицына "Двести лет вместе" , точнее, о том, что великий писатель готовит "книгу про евреев", ходили давно. Как обычно, слухи оказались не совсем точны - книга не собственно только о евреях самих по себе, но о евреях в России. Жанровая природа сочинения, как всегда, не вполне определима - это одновременно и отложенный на потом в особую папку узел "Красного колеса", и отчасти как бы историческое исследование, напоминающее многотомный "Архипелаг ГУЛАГ", и в то же время - перспективно-ретроспективный публицистический трактат вроде знаменитой брошюры "Как нам обустроить Россию?"
Внешне книга "Двести лет вместе (1795 - 1995).Часть 1." выстроена как бы по всем стандартам научного исследования: две первые главки "Вход в тему" и "Круг рассмотрения" напоминают вводные части обычной научной монографии, хотя и написаны солженицынским слогом и исполнены знакомого простодушного авторского эпического лукавства: "Я не терял надежды, что найдется прежде меня автор, который объемно и равновесно, обоесторонне осветит нам этот каленый клин" (то есть русско-еврейские отношения)...Как и следовало ожидать, кроме самого автора книги исполнить эту титаническую работу оказалось некому, несмотря даже на то, что "не скажешь, что не хватает публицистов, - особенно у российских евреев их много, намного больше, чем у русских". "Однако, - продолжает Солженицын, - при всем блистательном наборе умов и перьев - до сих пор не появился такой показ или освещение взаимной нашей истории, который встретил бы понимание с обеих сторон". Солженицын избирает позицию третейского судьи, сурового, но справедливого: "Искренно стараюсь понять обе стороны. Для этого погружаюсь в события, а не полемику...пока народное мнение не найдет себе ясного пера - оно бывает гул неразборчивый, и хуже угрозно".
Неизвестно, кем бы стал Александр Исаевич Солженицын, не будь Октябрьского переворота и семидесяти лет социализма. Возможно, из него получился бы прекрасный бизнесмен, то есть предприниматель, прибыльщик, может быть, выдающийся ученый-математик или архитектор - точность расчета, тонкое понимание пропорций в возводимых им смысловых конструкциях никогда ему не изменяет. Будучи образцово-показательным русским и православным, то есть явно представителем одной стороны, и понимая это, А.И. Солженицын подчеркивает, что "в этой книге еврейские голоса прозвучат много обильнее, чем русские", и намеренно отстраняется от всяческих религиозно-исторических спекуляций: "Все основные судьбы человеческой истории, конечно, имеют мистические связи и влияния - но это не мешает рассматривать их в плане историко-бытийном".
Этой установкой объясняется достаточно своеобразная для исторического исследования источниковедческая база - много и часто А.И. Солженицын ссылается на Еврейские энциклопедии, дореволюционную и современную, отдавая почему-то предпочтение первой, на известных еврейских историков А. Дубнова и Ю. Гессена и придает "большое внимание публикациям современных культурных евреев, проживших десятилетия в СССР, затем переехавших в Израиль и, таким образом, имевших случай переосмыслить на своем опыте многие еврейские проблемы". Ненавязчиво намекая на сходство "еврейского вопроса" в Российской империи с израильско-палестинским конфликтом, Солженицын, как ему кажется, обеспечивает себе свободу маневра в рассуждениях на скользкую тему отношений государства и этнической группы, оставляя за собой право при случае апеллировать к "еврейскому израильскому государственничеству" и поверять при всяком удобном случае моралью экономику и т.п.
Историю еврейского вопроса в дореволюционной России, вопроса, который со всей остротой встал перед петербургской бюрократией после трех разделов Польши, когда подданными русских царей оказались огромные массы лиц иудейского вероисповедания, за несколько столетий вполне вписавшиеся в своеобразную внутриэкономическую жизнь Речи Посполитой, но совершенно не приспособленные к жизни в военной сословно-корпоративной Российской империи, А. И. Солженицын понимает достаточно глубоко и в своем исследовании однозначно игнорирует многие (но не все) антисемитские мифы, отчетливо осознавая утопичность решения еврейского вопроса административным способом. "Обустроить мобильный торговый народец" в целях "общего государственного единообразия", "расцепив его экономически" с остальными сословиями, царское правительство пыталось в течение всего XIХ века самыми разными способами - и полицейскими ограничениями, и пробуя "посадить" евреев на землю, переселив их в новороссийские степи. Подробно, как было принято в историографии позапрошлого века, по царствиям излагает он историю попыток государства инкорпорировать еврейские общины в сословную систему России.
Несмотря на пафосно исторический заход, Солженицын редко выдерживает эпическую карамзинскую интонацию. Он пишет скорее романы неизвестного (толстовского) жанра, строем своим подражающие истории, чем историческое сочинение, а потому автор как бы научного труда вдруг мгновенно превращается в азартного болельщика административной игры - поправляет, дает советы, негодует, в общем - "обустраивает евреев" задним числом, спустя сто лет, и так, как будто у российской империи впереди еще века и можно "вдумчивыми реформами" эмансипировать крестьян, просветить все остальное население и только потом уж.... Так что размышления писателя порой напоминают какую-то компьютерную стратегию, вроде "Цивилизации", где можно "запомниться" и начать все сначала. Оправдывая в случае явных "утеснений" и всячески педалируя "благодетельность" мер царского правительства, А.И. Солженицын имеет в виду не реальный исторический процесс, а некую "исправленную и дополненную" правильную историю России, которая существует лишь в его собственных размышлениях, но столь полновесно и страстно, что претендует соперничать с реальной. В этой продуманной и обустроенной Солженицыным России есть место всем и все расположены в правильном, гармоническом и непротиворечивом порядке.
В сущности, вопрос русско-еврейских отношений писатель сводит к взаимоотношению российской государственности и еврейских общин, и таким образом получается, что пафосное название "два века вместе" следует понимать как "два века евреев наедине с русскими администраторами". Собственно "русские" - как общество или как население - выступают в тексте А. И. Солженицына только в качестве собирательных существительных: массами, то есть крестьяне и дворяне, реже купечество (отношение последних к еврейскому вопросу практически не отражено в книге) - и от случая к случаю, в основном в связи с конфликтными ситуациями, в которых, по Солженицыну, правительство выступало покровителем и защитником еврейского населения. Пристрастия писателя-государственника создают иногда почти комические ситуации, когда он искренне сетует на "плохое" общество в противовес "доброму" государству.
Книга состоит из двенадцати глав, последовательно описывающих еврейский вопрос в дореволюционной России, и отчетливо членится на две части: начиная с шестой главы "В российском революционном движении" Солженицына-историка окончательно вытесняет автор "Красного колеса". Таким образом, еврейский вопрос явочным порядком получает "революционно-мистический" вектор, от которого автор старательно отмежевался, "входя в тему". "Баланс сторон" и обид получается странный. Вина евреев - их активное участие в революционном движении - "компенсируется" виной русских за еврейские погромы, а правительство, открытым сочувственником и апологетом которого является автор, виновно лишь в собственной нерасторопности.
Именно эта часть книги, которая, надо полагать, служит прелюдией ко второму "советскому" тому, наиболее уязвима для исторической критики. Рассуждая как государственный чиновник начала века о процентной норме для детей евреев в образовательных государственных учреждениях, писатель впадает в явное противоречие: "Вероятно, резонами были заметное участие евреев в революционном движении и не менее заметное уклонение от воинской службы", - хотя несколькими страницами ранее писатель сетует, что эта "резонная норма" как раз и толкала еврейскую молодежь в революцию. А обвинения в экономической экспансии и эксплуатации в устах Солженицына звучат вообще парадоксально, учитывая один из основных мотивов эпопеи "Красное колесо" - быстрый экономический рост России накануне войны.
Но дело даже не в неточностях, противоречиях и натяжках. Самое уязвимое для критики место в труде А.С. Солженицына - архаичность самой "метафизики вины": мы признаем наши вины - вы признаете свои? Мир да любовь вследствие взаимопогашения и списания "долгов": согласно списку, составленному третейским судьей, еврейская "экономическая экспансия" и еврейское участие в революции компенсируется чертой оседлости и погромами. Эта "метафизика вины" - тоже часть творческого метода писателя, так сказать, оборотная сторона вдохновляющего его процесса "переписывания истории".
(В.К.)
|
