ПО ЛУЖАМ
Вот с неземным очарованьем
Трепещут в черных лужах зданья.
А вот с изяществом земным
Ступаем сами мы по ним.
И небеса мы с облаками
Здесь попирали каблуками.
А их немое отраженье
Уж не скрывало раздраженья.
Но то-то стоило кошмару
Пройтись нам по земному шару.
Ведь он нам все-таки был нужен,
Когда мы шли по этим лужам.
ЛЮБОВЬ
Любовь – такая тонкая игра,
И жизнь такая сложная матерья.
Мне кажется порою, что пора
Всю веру просто превратить в предверье.
Мне хочется порою, чтобы дни
Почаще превращались в крошки хлеба
И чтобы стали видимы они
Для стаи птиц, несущейся по небу.
Мне думалось порою, что и я
Вдруг стану плотью для чужой обедни.
И этот миг продленья бытия
Ей-богу, не сочту я за последний.
ПРИЗНАНИЕ
Огня так мало в мире суетливом,
И всполохов не хватит для венца.
Я в этот век почти что был счастливым,
Но все ж не получилось до конца…
Так мало мне для счастья не хватило:
Услышать просто добрые слова,
Немного храбрости, немного больше силы,
И чтобы мать еще была жива…
Наверно, многого я требую от бога,
И у него есть собственный лимит –
Для каждого из нас совсем немного
Сюрпризов он за пазухой хранит…
Наверно, мы и сами виноваты,
Растратчики дарений и призов,
Таланты закопавшие когда-то
И сердца не услышавшие зов…
Нам по судьбе разбросанные знаки
Читать мы не умеем впопыхах.
Бредем куда ни попадя во мраке
И правду обретаем лишь в стихах…
Мы жить спешим всегда нетерпеливо –
Лицом к лицу не увидать лица.
Наверно, я и был почти счастливым,
Но все ж не получилось до конца…
ИЗБРАННИКИ
Дрожала гор кремнистых грудь,
Уже Синай оделся в пламя.
Меня, Россия, позабудь,
Ведь все окончено меж нами.
Мой путь к закату обречен.
И перечеркнуто былое.
Я был родиться наречен,
Да время что-то больно злое.
Дрожала пламенем в окне
Гладь бесконечная Синая.
И что от жизни нужно мне
Я в тридцать семь еще не знаю.
Мы – род избранный? Может быть…
Но больше этому не верю.
Россию мне не позабыть,
Хоть, уходя, я хлопнул дверью.
Мы – племя избранных сирот,
Скитались днями и ночами.
А Бог заждался у ворот
И молча нам гремел ключами.
РУБЛЕВЫЙ СОН
Рублевый сон приснился и затих –
В рублевых складках я задрапирован.
Еще мне показалось, будто стих
Мой под покровом ночи уворован.
И показалось, будто бы разъят
Он был толпой на тысячи обломков.
И сам я тоже был тогда распят
И проклят был навеки для потомков.
Вот жуткий сон! И если бы тогда
Мне про него заране рассказали,
То вряд ли бы со мной стряслась беда:
Я просто ночевал бы на вокзале.
Там в зале ожидания вовек
Для зависти не будет легкой пищи,
И если рядом сядет человек,
То это, верно, просто жалкий нищий.
Он разве что утянет горсть монет –
Хорошая пожива для бедняги.
Корысти у него особой нет
Чужие приворовывать бумаги.
Рублевый сон приснился и пропал.
Растаял он как в небе облака.
Как будто бы я вовсе и не спал,
И все мне померещилось слегка.
Проснулся… И увидел чьи-то лица.
В них злобная зияла пустота.
И на земле рассыпаны страницы,
А рядом тень чернеет от креста.
АВГУСТ
Когда костры дотла спалив,
Танцует август между рожью,
Бреду один по бездорожью,
Как прежде горд и молчалив.
И тешит демонской игрой
Меня тот август неустанно.
Он думает, что я устану,
В преддверье осени сырой.
А воздух праведен и чист,
Летают в небе паутины.
И грустно дополнял картину
Опавший одинокий лист.
И я осеннему листу
Подобен сам порой бываю,
Когда о жизни забываю
И погружаюсь в пустоту.
Как лист бездомный ухожу
И, в горьком пламени корежась,
Я беззащитный и без кожи
Покрою осенью межу.
И ясень, гордый исполин,
Седой отец опавших листьев,
Себя от памяти очистив,
В дорогу провожает клин.
И каждый год мой отчий край
Клин покидает журавлиный,
И пахнет в воздухе малиной.
И этот мир похож на рай.
Но вскоре догорит костер
В краю томительном и травном.
Мой серафим с улыбкой фавна
Уж надо мной крыла простер.
Я горьким сахаром берез
Напоен, даже пьян немного.
О чем еще просить у Бога?
Меня не принимать всерьез.
РАНО
Кому-то жизнь покажется ошибкой,
Но сожалеть не следует о ней.
Здесь все туманно, холодно и зыбко,
И слишком много страхов и теней.
И я о ней не слишком сожалею,
Пусть сам я бесконечно одинок.
Забудусь и как будто захмелею,
Но в спину вдруг почувствую пинок.
Меня здесь помнят, как это ни странно.
И сгинуть не дадут во мраке тьмы.
Быть может, я родился слишком рано
И выжить не сумел среди зимы.
Бессмертником я вырос из-под снега,
Подснежником явился изо льда,
И – в счастье, не подумавши, с разбега,
Ведь счастье нам не сделает вреда.
Быть может, ночь изрядно поспешила
Собою день сменить, когда не след.
И то, что здесь дышало, пело, жило
Пропало не за грош в рутине лет.
И незачем искать мне виноватых,
В моей судьбе никто не виноват.
И жизнь пройдет, а ведь была когда-то!
И мне светила в сотни тысяч ватт.
Я улыбнусь когда-нибудь с экрана –
Меня уж не ударить, не обнять.
Быть может, я родился слишком рано,
И роды было некому принять.
МРАК
Как-то ночью, ночью темною
Поднялся с постели мрак,
И, глядясь в стекло оконное,
Одевался он во фрак.
У дверей уж пара конная
Ожидала чуть дыша,
Ведь у мрака жизнь бездонная,
Очень черная душа.
Кони черные всхрапнули,
Раздувая ноздри вдрызг,
И поводьями рванули,
Колеса раздался визг.
Мрак по улице несется,
Всю округу всполоша,
По ухабам растрясется
Мрака черная душа.
Перепало мне немножко.
Кто что сможет – тот возьмет.
Этой дегтя черной ложкой
Я залезу в чей-то мед.
Улыбается чему-то
И куда-то едет мрак.
На душе такая смута!
Отчего ж все в жизни так?
Отчего все как во мраке
И на сердце так темно?
Только это я во фраке
И гляжусь в свое окно.
СКУДОСТЬ
Художник как-то написал картину.
Работал очень долго. И на ней
Изобразил святую Палестину –
Пустыню, вечно полную теней.
Должно быть, он и ждал чего-то свыше.
Во мраке этом светлое пятно.
Уж полотно давно живет и дышит.
Художник не доволен все равно.
Потом еще изобразил отару –
Овец, неслышно блеющих вдали.
Пастух усталый, пастырь очень старый,
Их стадо гнал на самый край земли.
Художник все искал чего-то боле.
Но ничего тому не обрести,
Кто по своей – не высшей воле
Овец в пустыне вздумает пасти.
Еще решил художник контур лика
Запечатлеть на бедном полотне,
Но не нашел ни проблеска, ни блика.
Одна пустыня в гордой тишине.
Покроется творенье паутиной,
Но лика мы здесь так и не нашли.
Нарисовал художник Палестину –
Десяток метров выжженной земли.
MON PARIS
Ванильный запах от брюссельских вафель,
И Лувра серый храмовый каркас.
Метро, старушки, дети, серый кафель,
Туристы скопом у билетных касс.
Еще слоны – пристанище гаврошей,
И всюду чернь степенная оград.
Французы славны памятью хорошей –
Там даже станция зовется «Сталинград».
И Сакре-Кёр – не сахаром усыпан,
На нем уж двадцать лет лежит зола.
И будто еще пепел с неба выпал,
Накрыв собою эти купола.
Уж порохом повеет от орудий,
Уж Пер-Лашез по голову в крови,
И маркитантки огненные груди
Дороже, чем простой призыв любви.
Вот нищенка с коробкой из-под серы.
В глаза ее однажды посмотри.
И ничего ты не найдешь там кроме веры.
Все это вместе и зовется mon Paris.
***
Надолбы! Надолбы! Надолбы!
Будто бы чья-то игра.
Надо бы! Надо бы! Надо бы!
Вспомнить, что было вчера.
Хочется! Хочется! Хочется!
Ах, как же хочется мне
Вспомнить по имени-отчеству
Всех, кто погиб на войне.
Танками! Танками! Танками!
Их не сломать, не сковать.
Как же мне трудно останками
Этих людей называть.
Первыми! Первыми! Первыми!
Приняли бой у дверей
Родины мальчики верные,
Дети своих матерей.
Временем! Временем! Временем!
Все порастет и забыто.
Новым несведущим племенем
Вы будто дважды убиты.
Кажется! Кажется! Кажется!
Взглянешь на эти ежи –
Что-то как прежде не вяжется:
Воспоминанья свежи.
Надолбы! Надолбы! Надолбы!
На огневом рубеже.
Чем-то помочь мы и рады бы,
Только войны нет уже.
ЛИЛАСЬ С НЕБЕС ВОДА В БРЮССЕЛЕ
Прозрачный дождь идет в Брюсселе.
Брюссель растаял в этой соли.
И капли белые висели,
Стеная будто бы от боли.
И мостовые чертыхались,
Каштаны белые чихали.
А рамы окон колыхались
И старики вздыхали.
Вода менялась как химера,
Смывая грязь былых веков,
Когда огнем сжигала вера
Еретиков.
Стоял Брюссель в потоках ливня,
Как древний мамонт из пещеры.
И у него сверкали бивни
Улыбкой Шарля де Костера.
|
