СЛОВО ДАНИЛА ЗАТОЧЕНИКА, ЕЖЕ НАПИСА СВОЕМУ КНЯЗЮ, ЯРОСЛАВУ ВОЛОДИМЕРОВИЧЮ
СЛОВО ДАНИИЛА ЗАТОЧНИКА, КОТОРОЕ ОН НАПИСАЛ СВОЕМУ КНЯЗЮ, ЯРОСЛАВУ ВЛАДИМИРОВИЧУ
Въструбимъ, яко во златокованыя трубы, в разумъ ума своего
И начнемъ бити в сребреныя арганы[1] возвития мудрости своеа.
Въстани, слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех!
Востану рано, исповѣмъ ти ся;[2]
Да разверзу въ притчах гаданиа моя
И провѣщаю въ языцѣх славу мою.[3]
Сердце бо смысленаго укрѣпляется въ телеси его красотою и мудростию.
Вострубим, как в златокованные трубы, в разум ума своего
И начнем бить в серебряные органы плетения мудрых словес своих.
Восстань, слава моя, восстань в псалтири и в гуслях!
Встану рано, исповедуюсь тебе;
Да раскрою в притчах раздумья мои
И возвещу народам славу мою.
Ведь сердце разумного укрепляется в теле его красотою и мудростью.
Бысть языкъ мой — трость книжника-скорописца,[4]
И увѣтлива уста, аки рѣчная быстрость.
Сего ради покушахся написати всякъ съузъ сердца моего
И разбих злѣ, аки древняя — младенца о камень.[5]
Но боюся, господине, похулениа твоего на мя.
Азъ бо есмь аки óна смоковница проклятая:[6]
Не имѣю плода покаянию.[7]
Был язык мой — словно трость книжника-скорописца,
И сладкоречивы уста, как быстрые струи речные.
Поэтому вознамерился я написать о всех оковах сердца моего
И разбил их с ожесточением, как древние — младенцев о камень.
Но боюсь, господине, осуждения твоего,
Ибо я — как та смоковница проклятая:
Не имею плода покаяния.
Имѣю бо сердце — аки лице безъ очию,
И бысть умъ мой — аки нощный вранъ на нырищи.[8]
Забдѣх — и расыпася животъ мой, аки ханаонскыи царь, буестию;[9]
И покры мя нищета, аки Чермное море фараона.[10]
Се же бѣ написах, бѣжа от лица художества моего,
Аки Агарь рабыни от Сарры,[11] госпожа своея.
Ведь сердце мое — как лицо без очей,
И был ум мой — как филин на развалинах.
Радел я <о твоем благе> —
И дерзостью погубил свою жизнь, как хананейские цари;
И покрыла меня нищета, как Красное море фараона.
Сие же написал тебе, спасаясь от лица убожества своего,
Как рабыня Агарь от Сарры, госпожи своей.
Но видих, господине, твое добросердие к собѣ
И притекох къ обычней твоей любви.
Глаголеть бо въ Писании:
Просящему у тебе дай, толкущему отверзи,[12]
Да не лишенъ будеши царствия небеснаго.
Писано бо есть:
Возверзи на Господа печаль свою,
И той тя препитаеть въ вѣки.[13]
Ведал я, господине, твою благосклонность
И прибегаю к дружеской твоей любви.
Ибо говорится в Писании:
Просящему у тебя дай, стучащему открой,
Да не будешь лишен царствия небесного.
Ибо написано:
Возложи на Господа печаль свою,
И он напитает тебя вовеки.
Азъ бо есмь, княже господине,
Аки трава блещена, растяще на застѣнии,[14]
На нюже ни солнце сиаеть, ни дождь идет;
Тако и азъ всѣмъ обидимъ есмь,
Зане ограженъ есмь страхом грозы твоеа,
Яко плотомъ твердым.
Ведь я, княже мой, господине,
Как чахлая трава, растущая в застении,
На которую ни солнце не светит, ни дождь не попадает;
Так и я всего лишен,
Ибо огражден страхом гнева твоего,
Как оградой прочной.
Но не възри на мя, господине, аки волкъ на ягня,
Но зри на мя, аки мати на младенецъ.
Возри на птица небесныа,
Яко тии не орють, ни сѣють,[15] но уповають на милость Божию;
Тако и мы, господине, желаем милости твоея.
Но не взирай на меня, господине, как волк на ягненка,
А зри на меня, как мать на младенца.
Взгляни на птиц небесных:
Не пашут они, не сеют, но уповают на милость Божию;
Так и мы, господине, жаждем милости твоей.
Зане, господине, кому Боголюбиво,[16] а мнѣ горе лютое;
Кому Бѣло озеро, а мнѣ чернѣй смолы;
Кому Лаче озеро,[17] а мнѣ, на нем сѣдя, плачь горкий;
И кому ти есть Новъгород,[18] а мнѣ и углы опадали,
Зане не процвите часть моя.
Ибо, господине, кому Боголюбово, а мне — горе лютое;
Кому Белое озеро, а мне — черней смолы;
Кому Лаче озеро, а мне, на нем <в ссылке> живущему, плач горький;
И кому Новгород, а по мне — и углы развалились,
Ибо не процвела там моя судьба.
Друзи же мои и ближнии мои и тии отвръгошася мене,
Зане не поставих пред ними трепезы многоразличных брашенъ.
Мнози бо дружатся со мною, погнѣтающе руку со мною в солило,
А при напасти аки врази обрѣтаются
И паки помагающе подразити нози мои;
Очима бо плачются со мною, а сердцемъ смѣють ми ся.
Тѣмъже не ими другу вѣры, ни надѣйся на брата.
Друзья же мои и близкие мои — и те отвергли меня,
Ибо не предложил им трапезы с многоразличными яствами.
Многие ведь дружат со мной, опуская руку со мною в блюдо,
А в несчастье ведут себя как враги,
Помогая даже сбить меня с ног;
Очами плачут со мной, а в душе смеются надо мною.
Поэтому не верь другу и не надейся на брата.
Не лгалъ бо ми Ростиславъ князь:
«Лѣпше бы ми смерть, ниже Курское княжение»;[19]
Такоже и мужеви:
Лѣпше смерть, ниже продолженъ животъ в нищети.
Якоже бо Соломонъ рече:
Ни богатества <...>, ни убожества, Господи, не дай же ми.
Аще ли буду богатъ — гордость восприиму,
Аще ли буду убогъ — помышляю на татбу и на разбой,[20]
А жены на блядню.
Правду ведь сказал князь Ростислав:
«Лучше бы мне смерть, чем Курское княжение»;
Так же и для мужей:
Лучше смерть, чем долгая жизнь в нищете.
Как и Соломон сказал:
«Ни богатства, ни бедности, Господи, не дай мне.
Если буду богат — возгоржусь,
Если же буду беден — задумаю воровство и разбой,
Как женщины распутство».
Тѣмъже вопию к тебѣ, одержимъ нищетою:
Помилуй мя, сыне великаго царя Владимера,[21]
Да не восплачюся, рыдая, аки Адамъ рая;
Пусти тучю на землю художества моего.
Потому-то я и взываю к тебе, плененный нищетою:
Помилуй меня, потомок великого царя Владимира,
Да не восплачу, рыдая, как Адам о рае;
Пошли тучу на землю убожества моего.
Зане, господине, богат мужь везде знаем есть,
И на чюжей странѣ друзи держить,
А убогъ во своей ненавидим ходить.
Богат возглаголеть — вси молчат
И вознесут слово его до облакъ,
А убогий возглаголеть — вси на нь кликнуть.[22]
Ихже ризы свѣтлы, тѣх рѣчь честна.
Ибо, господине, богатый муж везде известен,
Он и на чужой стороне друзей имеет,
А убогий и в своей презренным ходит.
Богатый заговорит — все умолкнут
И вознесут речь его до небес,
А убогий заговорит — все на него крикнут.
Чьи одежды светлы, тех и речь честна.
Княже мой, господине!
Избави мя от нищеты сея,
Яко серну от тенета,
Аки птенца от кляпци,[23]
Яко утя от ногти носимаго ястреба,
Яко овца от устъ лвовъ.
Княже мой, господине!
Избавь меня от нищеты этой,
Как серну от сетей,
Как птенца от силков,
Как утенка от когтей ястреба,
Как овцу от львиной пасти.
Азъ бо есмь, княже, аки древо при пути:
Мнозии бо посѣкають его и на огнь мечють;
Тако и азъ всѣм обидимъ есмь,
Зане ограженъ есмь страхом грозы твоеа.[24]
Я ведь, княже, как дерево при дороге:
Многие обрубают его и бросают в огонь;
Так вот и я обижаем всеми,
Ибо не огражден страхом наказания твоего.
Якоже бо олово гинеть, часто разливаемо,
Тако и человѣкъ, приемля многия бѣды.
Никтоже может соли зобати, ни у печали смыслити.
Всякъ бо человѣкъ хитрить и мудрить о чюжей бѣди,
А о своей не можеть смыслити.
Злато искушается огнемъ, а человѣкъ напастьми.
Пшеница бо, много мучима, чистъ хлѣбъ являеть,
А в печали человѣкъ обрѣтаеть умъ свръшенъ.
Молеве, княже, ризы ѣдять, а печаль — человѣка;
Печалну бо мужу засышють кости.[25]
Аще кто в печали человѣка призрит,
Какъ студеною водою напоить во знойный день.
Как олово гибнет, часто переплавляемое,
Так и человек, претерпевающий много бед.
Ведь никто не может ни солью питаться, ни в печали размышлять.
Всякий человек находчив и мудр, когда судит о чужой беде,
А к своей ума не приложит.
Злато испытывается огнем, а человек бедами.
Пшеница, долго мучимая, становится чистым хлебом,
А человек, будучи в печали, обретает зрелый ум.
Моль, княже, одежду ест, а печаль — человека;
У горюющего человека сохнут кости.
И если кто человека в печали призрит,
То как студеной водой его в жаркий день напоит.
Птица бо радуется весни, а младенець матери;
Весна украшаеть цвѣты землю,
А ты оживляеши вся человѣкы милостию своею,
Сироты и вдовици, от велможь погружаемы.
Княже мой, господине! Яви ми зракъ лица своего,
Яко гласъ твой сладокъ, и образ твой красенъ;
Мед истачають устнѣ твои,[26] и послание твое — аки рай с плодом.
Птица ведь радуется весне, а младенец матери;
Весна украшает цветами землю,
А ты оживляешь всех людей своей милостью,
Сирот и вдовиц, вельможами обижаемых.
Княже мой, господине! Дай же мне лицезреть тебя,
Ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен;
Мед источают уста твои, и послание твое — как сад с плодами.
Но егда веселишися многими брашны —
А мене помяни, сух хлѣбъ ядуща;
Или пиеши сладкое питие —
А мене помяни, теплу воду пиюща от мѣста незавѣтрена;[27]
Егда лежиши на мяккых постелях под собольими одѣялы —
А мене помяни, под единым платом лежаща и зимою умирающа,
И каплями дождевыми, аки стрѣлами, сердце пронизающе.
Когда увеселяешься многими яствами —
Вспомни меня, сухой хлеб жующего;
Или когда пьешь вкусные напитки —
Вспомни меня, теплую воду пьющего на ветру;
Когда лежишь на мягкой постели под собольими одеялами —
Вспомни меня, под единой тряпицей лежащего и от холода умирающего,
И каплями дождевыми, словно стрелами, до сердца пронзаемого.
Да не будет, княже мой, господине,
Рука твоя согбена на подание убогих:[28]
Ни чашею бо моря расчерпати,
Ни нашим иманиемъ твоего дому истощити.
Якоже бо неводъ не удержитъ воды, точию едины рыбы,
Тако и ты, княже, не въздержи злата, ни сребра,
Но раздавай людем.
Да не будет, княже мой, господине,
Рука твоя согнута на подаяние неимущим,
Ибо ни чашею моря не расчерпать,
Ни милостыней дома твоего не истощить.
Как невод не удерживает воду, а одних лишь рыб,
Так и ты, княже, не удерживай злата и серебра,
А раздавай людям.
Паволока[29] бо испестрена многими шолкы и красно лице являеть;
Тако и князь многими людми честенъ и славенъ по всѣмъ странам.
Якоже бо похвалися Езекий царь посломъ царя Вавилонскаго[30]
И показа им множество злата и сребра, —
Они же рѣша:
Нашь царь богатѣй тебе не множеством злата, но множеством воя,
Зане мужи злата добудуть, а златом мужей не добыти.
Паволока красива, расшитая множеством шелков,
А князь честен и славен по всем странам множеством слуг.
Некогда ведь похвалялся царь Иезекииль перед послами царя вавилонского,
Показывая им множество злата и серебра, —
Они же сказали ему:
«Наш царь богаче тебя не множеством злата, а множеством воинов,
Ибо воины злато добудут, а воинов златом не добыть».
Якоже рече Святославъ князь, сынъ Олъжинъ,[31]
Ида на Царьград с малою дружиною, и рече:
Братиа! Намъ ли от града погинути
Или граду от нас пленену быти?
Якоже Богъ повелить, тако будеть:
Поженет бо единъ сто, а от ста двигнется тма.[32]
Надѣяся на Господа яко гора Сионъ:
Не подвижится въ вѣки.[33]
Как сказал князь Святослав, сын Ольги,
Идя на Царьград с небольшой дружиной:
«Братия! Нам ли от этого града погибнуть
Или граду пленену быть?
Как Бог повелит, так и будет:
Погонит один сто, а от ста побегут тысячи.
Уповающий на Господа как гора Сион:
Не дрогнет вовеки».
Дивиа за буяном кони паствити;[34]
Тако и за добрымъ князем воевати.
Многажды безнарядиемъ полци погибають.
Видих: великъ звѣрь, а главы не имѣеть;
Тако и многи полки без добра князя.
Гусли бо страяются персты,
А тѣло основается жилами,
А дубъ крѣпится множеством корениа;
Тако и градъ нашь — твоею дръжавою.
Славно со смельчаком коней пасти;
Так и с хорошим князем в бой идти.
Часто из-за беспорядка полки погибают.
Видел я: огромен зверь, а головы нет;
Так же и множество полков без мудрого князя.
Гусли ведь настраиваются перстами,
А тело скрепляется жилами,
А дуб удерживается множеством корней;
Так же и град наш — твоею властью.
Зане князь щедръ отець есть слугамъ многиим;
Мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибѣгают.
Доброму бо господину служа, дослужится слободы,
А злу господину служа, дослужится болшеи роботы.
Зане князь щедръ — аки рѣка, текуща без бреговъ сквози дубравы,
Напаяюще не токмо человѣки, но и звѣри,
А князь скупъ — аки рѣка въ брезѣх, а брези камены:
Нѣлзи пити, ни коня напоити.
А бояринъ щедръ — аки кладяз сладокъ при пути:
Напаяеть мимоходящих.
А бояринъ скупъ — аки кладязь сланъ.
Ведь щедрый князь — отец всем слугам своим;
Многие оставляют отца и мать и к нему приходят.
Ибо кто доброму господину служит — дослужится до свободы,
А кто злому господину служит — дослужится до большей неволи.
Ведь щедрый князь — как равнинная река с пологими берегами,
Насыщающая не только людей, но и зверей,
А скупой князь — как река в каменных берегах:
Нельзя ни самому напиться, ни коня напоить.
А боярин щедрый — как источник с пресной водой при дороге:
Насыщает мимо идущих.
А боярин скупой — как источник с соленой водой.
Не имѣй собѣ двора близъ царева двора
И не дръжи села близъ княжа села:
Тивунъ бо его — аки огнь, трепетицею накладенъ,
И рядовичи его — аки искры.[35]
Аще от огня устережешися,
Но от искоръ не можеши устеречися
И сождениа портъ.
Не имей двора близь царского двора
И не держи села близь княжьего села.
Ибо тиун господский — как огонь, на осине разложенный,
А рядовичи его — как искры.
Если от огня убережешься,
То от искр не сможешь уберечься —
И прожжешь одежду.
Господине мой! Не лиши хлѣба нища мудра,
Ни вознесе до облакъ богата несмыслена.
Нищь бо мудръ — аки злато в кални судни,
А богат красенъ и не смыслить —
То аки паволочито изголовие, соломы наткано.
Господине мой! Не лиши хлеба нищего мудреца
И не вознеси до небес богатого глупца.
Ибо нищий мудрец — как злато в грязном сосуде,
А богатый — разодетый, но глупый —
Как шелковая наволочка, соломой набитая.
Господине мой! Не зри внѣшняя моя,
Но возри внутреняя моа.
Азъ бо одѣниемъ оскуденъ есмь, но разумом обиленъ;
Унъ възрастъ имѣю, а старъ смыслъ во мнѣ.
Бых мыслию паря, аки орелъ по воздуху.
Господине мой! Не смотри на внешность мою,
Но вглядись в сущность мою.
Ибо одеждой я оскудел, но разумом богат;
Юный возраст у меня, но зрелый ум во мне.
Парил бы я мыслию, как орел по воздуху.
Но постави сосуд скуделничь[36] под потокъ капля языка моего,
Да накаплетъ ти слажше меду словеса устъ моих.
Якоже Давидъ рече:
Сладка суть словеса твоя, паче меда устомъ моимъ.[37]
Ибо Соломонъ рече:
Словеса добра сладостью напаяють душу,
Покрываеть же печаль сердце безумному.[38]
Поставь сосуд глиняный под капéль с языка моего,
Да накаплет тебе слова уст моих, — слаще меда они.
Как Давид сказал:
«Сладки слова твои, лучше меда они устам моим».
Ибо Соломон сказал:
«Слова добрые сладостью питают душу,
Сердце же неразумного наполняет печаль».
Мужа бо мудра посылай — и мало ему кажи,
А безумнаго посылай — и самъ не лѣнися по немъ ити.
Очи бо мудрых желают благых,
А безумнаго — дому пира.[39]
Мудрого мужа посылая — мало ему объясняй,
А неразумного посылая — и сам не ленись вслед идти.
Ибо очи мудрых устремлены к благим делам,
А очи неразумных — к дому пирующих.
Лѣпше слышати прѣние умных, нижели наказаниа безумных.[40] Дай бо премудрому вину — премудрие будеть.[41] Не сей бо на бразнах жита, ни мудрости на сердци безумных.[42] Безумных бо ни сѣють, ни орють, ни в житницю сбирают, но сами ся родят. Какъ в утелъ мѣх[43] лити, такъ безумнаго учити. Псомъ бо и свиниамъ не надобѣ злато, ни сребро, ни безумному — драгии словеса. Ни мертвеца росмѣшити, ни безумнаго наказати. Коли пожреть синиця орла, коли камение въсплавлет по водѣ, и коли иметь свиниа на бѣлку лаяти, — тогды безумный уму научится.
Лучше слышать спор умных, чем наставление глупых. Наставь премудрого — станет еще мудрее. Не сей на бороздах жито, а мудрость — в сердце глупых. Глупых не сеют, не выращивают, и в житницу не собирают, — сами родятся. Как в дырявый сосуд лить, так и безумного учить. Псам и свиньям не нужно злато и серебро, а глупому — дорогие слова. Мертвеца не рассмешить, а глупого не научить. Когда пожрет синица орла, когда камень поплывет по воде, и когда будет свинья на белку лаять, — тогда глупый уму научится.
Или ми речеши: «От безумиа ми еси молвилъ». — То не видал есмь неба полъстяна, ни звиздъ лутовяных, ни безумнаго, мудрость глаголющь. Или ми речеши: «Сългалъ еси, аки песъ». — Добра бо пса князи и бояре любят. Или ми речеши: «Сългалъ еси, аки тать». — Аще бых украсти умѣлъ, то толко бых к тобѣ не скорбилъ. Дѣвиця бо погубляеть красу свою бляднею, а мужь свое мужество татбою.
Быть может, скажешь: «По глупости мне это наговорил». — Но не видел я неба войлочного, ни звезд из лыка, ни глупого, мудрость изрекающего. Быть может, скажешь: «Солгал ты, как пес». — Но хорошего пса князья и бояре любят. Быть может, скажешь: «Солгал, как вор». — Но если бы я умел украсть, то не молил бы тебя с такой скорбью. Ведь девица губит свою красоту распутством, а муж свое мужество — воровством.
Господине мой! То не море топить корабли, но вѣтри;
Не огнь творить ражежение желѣзу, но надымание мѣшное;
Такоже и князь не самъ впадаеть въ вещь, но думци вводять.
3 добрымъ бо думцею думая, князь высока стола добудеть,
А с лихимъ думцею думая — меншего лишенъ будеть.
Господине мой! Ведь не море топит корабли, а ветры;
Не огонь раскаляет железо, а нагнетающие воздух мехи;
Так же и князь не сам впадает в грех, а советники вводят.
С мудрым советником совещаясь, князь высокий престол займет,
А с плохим советником совещаясь — меньшего лишен будет.
Глаголеть бо в мирскых притчах:
Не скотъ въ скотѣх коза,
Ни зверь въ звѣрех ожь,
Ни рыба въ рыбах ракъ,
ни потка въ потках нетопырь,
не мужь в мужех, иже кимъ своя жена владѣеть,
не жена в женах, иже от своего мужа блядеть,
не робота в роботах — под жонками повозъ возити.[44]
Говорится ведь в народных присловьях:
Не скот меж скота козы,
Не зверь меж зверей еж,
Не рыба меж рыб рак,
Не птица меж птиц летучая мышь,
Не муж среди мужей, над которым жена властвует,
Не жена среди жен, которая от своего мужа блудит,
Не работа среди работ — под началом женок повоз возить.
Дивнѣй дива, иже кто жену поимаеть злобразну прибытка дѣля. Видѣх жену злообразну, приничюще к зерцалу и мажущися румянцемъ, и рѣх ей: «Не зри в зерцало, видѣвше бо нелѣпоту лица своего, зане болшую печаль приимеши».
Дивней дивного, если кто возьмет в жены уродину ради богатства. Видел я жену некрасивую, приникнувшую к зеркалу и мажущуюся румянами, и сказал ей: «Не смотрись в зеркало, ибо, увидевши безобразие лица своего, сильно опечалишься из-за этого».
Или ми речеши:
«Женися у богата тьстя чти великиа ради; ту пий и яжь».
Ту лѣпше ми волъ буръ вести в дом свой, нѣже зла жена поняти.
Волъ бо ни молвить, ни зла мыслить,
А зла жена бьема бѣсѣться, а кротима высится;
Въ богатествѣ гордость приемлеть, а в убожествѣ иных осужаеть.
Быть может, скажешь мне:
«Женись на богатой ради чести великой;
У богатого тестя в доме пей и ешь».
Но лучше мне бурого вола ввести в свой дом, чем злую жену взять.
Вол ведь не говорит и зла не замышляет,
А злая жена наказуема — бесится, а укрощаема — заносится;
В богатстве тщеславной становится, а в бедности других осуждает.
Что есть жена зла? Гостинница неуповаема, кощунница бѣсовская.
Что есть жена зла? Мирский мятежь, ослѣпление уму, началница
всякой злобѣ; въ церкви — бѣсовская мытница: поборница грѣху,
засада от спасениа.
Что такое злая жена? Приют ненадежный, бесчинница бесовская. Что такое злая жена? В миру — мятеж, ослепление уму, источник всякой злобы; в церкви — таможня бесовская: греху — пособница, спасению — преграда.
Аще который муж смотрить на красоту жены своеа и на ея ласковая словеса и льстива, а дѣлъ ея не испытаеть, то дай Богъ ему трясцею болѣти, да будеть проклят. Но по сему, братиа, расмотрите злу жену: и рече мужу своему: «Господине мой и свѣте очию моею! Азъ на тя не могу зрѣти. Егда глаголеши ко мнѣ, тогда взираю и обумираю, и въздеръжат ми вся уды тѣла моего, и поничю на землю».
Если какой муж смотрит на красоту жены своей и на ее ласковые и льстивые слова, а дел ее не испытает, то дай Бог ему лихорадкой болеть, и да будет он проклят. Вот как, братья, распознайте злую жену: говорит она мужу своему: «Господине мой и свет очей моих! Я на тебя не в силах смотреть: когда ты говоришь со мной, тогда лишь гляну — и обмираю, и содрогаюсь всем телом, и падаю на землю».
Послушь, жены, слова Павла апостола, глаголюща:
«Крестъ есть глава церкви, а мужь — женѣ своей».[45]
Жены же — у церкви стойте, молящеся Богу и святѣй Богородици;
А чему ся хотите учити, да учитеся дома у своих мужей.
А вы, мужи, по закону водите жены свои,
Понеже не борзо обрѣсти добры жены.
Послушайте, жены, слова апостола Павла:
«Крест — глава церкви, а муж — жене своей».
Жены, стойте же в церкви и молитесь Богу и святой Богородице;
А чему хотите учиться — учитесь дома у своих мужей.
А вы, мужья, по закону наставляйте жен своих,
Ибо нелегко найти добрую жену.
Добра жена — вѣнець мужу своему и безпечалие, а зла жена — лютая печаль, истощение дому. Червь древо тлить, а зла жена домъ мужа своего теряеть. Лутче есть утли лодии ездѣти, нежели злѣ женѣ тайны повѣдати: утла лодиа порты помочит, а злая жена всю жизнь мужа своего погубить. Лѣпше есть камень долоти, нижели зла жена учити. Железо уваришь, а злы жены не научишь: зла бо жена ни учениа слушаеть, ни церковника чтить, ни Бога ся боить, ни людей ся стыдить, но всѣх укоряет и всѣх осужаеть.
Добрая жена — украшение мужу своему и беспечалие, а злая жена — горе лютое, разорение дому. Червь дерево точит, а злая жена дом мужа своего истощает. Лучше в утлой ладье плавать, нежели злой жене тайну поведать: утлая ладья одежду намочит, а злая жена всю жизнь своего мужа погубит. Лучше камень долбить, чем злую жену учить. Железо переплавишь, а злой жены не научишь, ибо злая жена ни учения не слушает, ни священника не чтит, ни Бога не боится, ни людей не стыдится, но всех укоряет и всех осуждает.
Что лва злѣй в четвероногих,
И что змии лютѣй в ползущихъ по земли?
Всего того злѣй зла жена.
Нѣсть на земли лютѣй женской злобы.
Женою сперва прадѣдъ нашь Адамъ из рая изгнанъ бысть;
Жены ради Иосифъ Прекрасный в темници затворенъ бысть;[46]
Жены ради Данила пророка в ровъ ввергоша,[47]
И лви ему нози лизаху.
О злое, острое оружие диаволе
И стрѣла, лѣтяща с чемеремъ!
Кто свирепее льва среди четвероногих,
И кто ядовитее змеи среди ползущих по земле?
Всех тех злее злая жена.
Нет на земле ничего лютее женской злобы.
Сперва из-за жены предок наш Адам из рая изгнан был;
Из-за жены Иосиф Прекрасный в темницу заточен был;
Из-за жены пророка Даниила в ров ввергли,
Где львы ему ноги лизали.
О злое, острое оружие дьявола
И стрела, летящая с ядом!
Нѣ у когоже умрѣ жена. Онъ же по малых днех нача дѣти продавати. И люди рѣша ему: «Чему дѣти продаешь?» Он же рече: «Аще будуть родилися в матерь, то, возрошьши, мене продадут».
У некоего человека умерла жена. Он же вскоре начал детей продавать. И люди спросили его: «Почему детей продаешь?» Он же ответил: «Если уродились они в мать, то, выросши, меня продадут».
Еще возвратимся на предняя словеса.
Азъ бо, княже, ни за море ходилъ, ни от философъ научихся,
Но бых аки пчела, падая по розным цвѣтом, совокупляя медвеный сотъ;
Тако и азъ, по многим книгамъ исъбирая сладость словесную и разум,
И съвокупих, аки в мѣх воды морскиа.[48]
Но вернемся к прежнему.
Я, княже, за море не ходил, у философов не учился,
Но был как пчела, припадающая к разным цветам
И собирающая <их нектар> в соты;
Так и я, из многих книг выбирая сладость словесную и мудрость,
Собрал их, как в сосуд воды морские.
Да уже не много глаголю.
Не отмѣтай безумному прямо безумию его,
Да не подобенъ ему будеши.[49]
Уже бо престану с нимъ много глаголати.
Да не буду аки мѣх утѣлъ,
Роня богатство в руци неимущим;
Да не уподоблюся жорновом,
Яко тии многи люди насыщают,
А сами себе не могут насытитися жита.
Но не стану много говорить.
Не обличай в споре с глупцом глупость его,
Дабы не уподобиться ему.
Перестану с ним много говорить.
Да не буду как худой мешок,
Роняя свое богатство в руки неимущим;
Да не уподоблюсь жерновам,
Которые многих людей насыщают,
А сами себя не могут насытить житом.
Да не възненавидим буду миру со многою бесѣдою,
Якоже бо птиця, частяще пѣсни своя, скоро възненавидима бываеть.
Глаголеть бо в мирскых притчах:
Рѣчь продолжена — не добро, добро — продолжена паволока.
Да не буду ненавистен миру долгою беседою,
Как птица, что поет без умолку и скоро ненавистной становится.
Говорится ведь в народных присловьях:
Длинная речь — не благо, благо — длинная паволока.
Господи! Дай же князю нашему
Самсонову силу, храбрость Александрову,[50]
Иосифль разумъ,[51] мудрость Соломоню и хитрость Давидову.[52]
И умножи, Господи, вся человѣкы под руку его.
Богу нашему слава и нынѣ, и присно, и в вѣк.
Господи! Дай же князю нашему
Самсонову силу, храбрость Александрову,
Разум Иосифа, мудрость Соломона, хитрость Давида.
И умножь, Господи, людей, подвластных ему.
Богу нашему слава и ныне, и присно, и в век.