Анатолий Шикман

Почти семейная история

Мой дед, Морис, эмигрировал из США в СССР. В Великую Отечественную погиб жених моей мамы. Два этих случая позволили счастливо вернувшемуся фронтовику Павлу Морисовичу Шикману создать вполне обыкновенную, не считая американского происхождения ее главы, московскую семью. В течение многих лет официальные лица, читая заполненные мною всевозможные анкеты и доходя до места рождения отца (город Кливленд, штат Огайо, США), всегда задавали идиотский вопрос: “А почему он там родился?” И я объяснял, что там жили его родители. После чего спрашивавшие глубокомысленно умолкали. Как будто им было понятно и известно все остальное.

Как становятся советскими людьми

В отличие от отца мой дед, Морис Борисович, американцем по рождению не был. Он появился на свет в бедной еврейской семье, в небольшом польском городишке, где ничто не обещало перемен к лучшему. Несытая жизнь маляра и предстоящая служба в царской армии заставили его круто изменить жизнь. В 1913 году с молодой женой он уехал в Канаду, а оттуда в США, где в конце концов обосновался в Нью-Йорке.

Прошедшее переоценивается, когда выясняется иллюзорность настоящего. В 20-е годы ХХ века американская жизнь, сопоставлявшаяся со сказочными успехами социализма в СССР, казалась новым гражданам США безусловно несправедливой и требовавшей перемен, хотя наша семья, в отличие от многих восточноевропейских эмигрантов, смогла неплохо устроиться. Морис стал в Америке квалифицированным механиком. Его жена Ида была учительницей немецкого языка. Они хорошо зарабатывали, а в свободное время вместе с детьми Полом и Нормой писали рассказы на идише, печатавшиеся в детском уголке еврейской газеты “Утро свободы”.

Аккуратно наклеенные вырезки из нее составили объемистый альбом, сохранявшийся как главная семейная ценность. Посещения социалистических митингов позволяли ощущать себя борцами с капиталистическим гнетом. И будущее, при всей сложности, рисовалось ярким и исполненным смысла.

“Работа на босса” была потеряна Морисом, как и сотнями тысяч таких, как он, вскоре после “черного четверга” на Нью-Йоркской бирже в 1929-м, положившего начало Великой депрессии. Ждать лучших времен, существуя лишь на заработок жены, он не захотел. Единственное в мире советское государство не только не знало безработицы, но и приглашало на работу иностранных специалистов. Ида, вступившая в компартию США, убеждала ни в каких партиях не состоявшего мужа, что только в СССР они получат уверенность в завтрашнем дне, а их дети — высшее образование.

В сентябре 1931 года на пароходе, следовавшем рейсом Нью-Йорк — Ленинград, с американскими гражданами, преимущественно восточноевропейского происхождения, находились и Морис с сыном. Ида с дочерью приехали к ним летом следующего года и увидели, что никого из уехавших с Морисом и Полом американцев в зерносовхозе “Шахтер”, что недалеко от Донбасса, уже не осталось. Причина объяснялась на разных языках одной фразой: “В этой стране жить невозможно”. Морис поругался на всю жизнь со своим близким другом, вернувшимся в Штаты: “Миллионы людей тут живут, а ты, цаца такая, не можешь!” Шикман остался. В декабре 1933-го он был переведен Наркомземом в поселок Бавлены тогда Ивановской, а ныне Владимирской области, где работал техническим контролером, а затем начальником ОТК машинно-тракторной мастерской. В этом же году сюда приехали очередные 70 американских спецов, и, хотя через год их осталось только семеро, у Мориса было с кем поговорить по душам. Время делилось между работой и хозяйственными заботами. Он жил в бараке с печуркой, без водопровода. Ида преподавала в школе в райцентре Кольчугино, жила в общежитии и с мужем встречалась только по воскресеньям. Но он ни о чем не жалел. Пол и Норма поступили на рабфак при Московском институте иностранных языков. На детей обычно переносятся несбывшиеся желания родителей. Мечта владевшего многими профессиями самоучки исполнилась: его дети получали высшее образование. В 1936 году вся семья приняла советское гражданство.

Как открывается история

Еще мальчишкой я слышал, что мой дед по отцу был арестован и дальнейшая его судьба неизвестна. Восьмилетним, на московском вокзале я вместе с родными встречал вернувшуюся после семи лет лагерей тетку Норму и помню, как поразила меня ее телогрейка. И это все “в меня запало и лишь потом во мне очнулось”. Студентом-вечерником в 1974-м на лихую фразу институтского профессора: “Любой сифилитик называл себя жертвой культа личности Сталина” — я ответил “провокационным” вопросом: “Сколько в нашей стране было сифилитиков?” И все же жуткая суть случившегося ошеломила и раскрылась для меня много позже. На антресоли квартиры моей тетки, Нормы Шикман, единственной из той семьи, дожившей до наших дней и вернувшейся в США в начале 90-х, я нашел старый, потрепанный отцовский словарь “Webster”. В нем лежала пачка запросов, сделанных бабушкой Идой и отцом по поводу судьбы моего деда М.Б. Шикмана, с множеством стандартных ответов: “сведений нет”, “по прописке не значится”, “не проживает”, “разъясняю, что по этому вопросу следует обратиться в органы милиции”, ““Правда” объявлений о розыске родных не печатает”...

Беззлобная жестокость отписок замечательна тем, что точный ответ на эти запросы был известен. Его выслали Норме Морисовне Шикман 24 июля 1990 года: “Управление КГБ СССР по Владимирской области лишь спустя долгие годы может в настоящее время сообщить Вам действительную судьбу Вашего отца...”

В этом сообщении есть одна ошибка — неверно указана дата ареста Мориса Борисовича, и одна неправда — его жене Иде Григорьевне, умершей в Москве в 1979 году, не присылали справки о реабилитации ее мужа. Но удивляет не это.

Если Морис был виновен в том, в чем его обвиняли, то скрывать действия властей не было нужды. Однако скрывали. В 1956-м было официально признано “отсутствие состава преступления”, тем не менее его близких продолжали мучить неизвестностью.

Как становятся или не становятся шпионами

Работавший начальником ОТК, но числившийся контролером (отличный механик, но не имевший специального образования), Морис Шикман отказался пропускать будто бы исправные трактора, которые через несколько дней неизбежно вернулись бы в мастерские. Он все-таки был ненастоящий советский человек и не понимал разницу между работой и выполнением плана.

15 января 1938 года районная газета “Голос кольчугинца” в редакционном материале сообщила об очередном факте вредительства в сельском хозяйстве: “В Бавленской МТМ... имеет место явно подрывная работа со стороны отдельных работников МТМ. Например, некий Ковалев и Шикман с целью затормозить ход ремонтных работ забраковывают совершенно годные части от моторов и других машин. Директор МТМ тов. Кривошеин проявляет либерализм к этим “незаменимым” работникам”.

Так получилось, что это разоблачительное сообщение не прочли те, кого оно более всего касалось. В день выхода газеты Морис и Ида Шикман находились в Москве, на заседании суда, рассматривавшего дело их сына.

Ему, исключенному из комсомола за то, что не проявил бдительность, живя в одной комнате общежития вместе с однокурсником, разоблаченным органами врагом народа, сидеть бы тихо. А Пол, переименованный начальником паспортного стола в Павла, в праздничную ночь 31 декабря 1937 года разбил магазинную витрину и дождался приезда милиции. Он отказался от адвоката и на суде защищал себя сам. Свой поступок объяснил тем, что на стипендию не проживешь, а устроиться на работу не получается: отказывают сразу же, как только узнают, что он “американец”. Его логичный вывод: если не позволяют работать, пусть разрешат уехать в США - мог искалечить ему жизнь. Возможно, положение спас дед. В коротком, убедительном выступлении Морис Шикман попросил суд, приняв во внимание, что Павел приехал в СССР “без языка”, пережил вместе с семьей все трудности, разрешить поехать вместе с сыном в место отбытия наказания. Приговор был мягок не по времени: Павлу Шикману дали условный срок, обязали выплатить стоимость разбитого стекла и освободили из-под стражи в зале суда.

Вот почему о публикации в районной газете Морис и Ида Шикман узнали слишком поздно, а прочесть заметку удалось только мне в газетном зале РГБ в совсем другие времена. В жизни же моего деда эти несколько строк стали началом его “дела”. 15 января напечатали. 21 января “отдельные работники” МТМ были арестованы.

Ему позволили оставить записку родным. Этот листок пронумерован и вшит в следственное дело его дочери Нормы Шикман. С одной стороны на ломаном русском: “Я арестован не знаю почему. Не беспокойтесь. Деньги я оставляю в мой пиджак в шкаф. Все печатанные наше забрали собою. Будте здоровы. Живите спокойно пока не выяснится почему мне арестовали 21/I 38 г.”. С другой — на еврейском: “Не бегите, не ищите. Меня и Украинца арестовывают. Едем в Кольчугино. Приговор Полу мне почета не прибавил”.

Это последние сохранившиеся строки моего деда. Множество других, написанных его рукой и им подписанных, ему не принадлежат, подтверждая наблюдение Юрия Тынянова, что документы лгут, как люди.

Я перелистываю их в читальном зале архива ФСБ. Ордер на арест, где переврано даже имя. Феерически безграмотные протоколы допросов, “откровенные и полные” признания обвиняемого, специфический язык которых не оставляет никаких сомнений в их авторстве (“я — Шикман, как активный участник контрреволюционной диверсионно-вредительской группы, орудовавшей на...”), обвинительное заключение, решение “тройки” о расстреле, информация об исполнении приговора 4 октября 1938 года. Вся формальная сторона механики массового уничтожения людей. В отдельном конвертике — выданный всего лишь за два года до ареста советский паспорт.

21-го он еще не знал, почему его арестовали. Прошло шесть дней, и он признался во вредительстве, а после двухмесячного заключения — в шпионаже в пользу США. На листе протокола от 2 апреля 1938 года, объявляющего об окончании следствия, стоит его, с трудом выведенная, ужасная подпись.

Я никогда не узнаю, что делали с моим дедом, чтобы слепить в неисчисленной череде дел это “дело”: избивали, не давали спать, издевались или сочувственно предлагали пожалеть жену и детей... В архивной папке об этом ни слова. Как нет никаких упоминаний о драгоценном альбоме с газетными вырезками — “все печатанные наше”.

Мир меняется быстро и все забывается. “В настоящее время установить точное место захоронения Шикмана М.Б. не представляется возможным”.

Иду Григорьевну Шикман арестовали 8 февраля 1938 года по обвинению в антисоветской и шпионской деятельности, а 19 февраля 1939-го освободили, определив, что “оснований для предания ее суду нет”. Достаточно прочесть ее следственное дело, чтобы найти основания для нескольких “дел”. Запротоколированные свидетельства коллег: ученики на перемене бросали тряпку в портреты вождей, а “она не поставила в известность”; сравнивала жизнь учителей в Америке и СССР, не в пользу последнего; заявила на собрании, что “органы НКВД тоже делают ошибки”. Наконец, ее муж сознался во вредительстве и шпионаже. И зачем понадобился суд, если “тройки” никто не отменял?

В этом случае нет ни ошибки, ни чудес. В 1938 году Л.П. Берия, выполняя волю Сталина, собрал компромат на Н.И. Ежова и сменил его на посту наркома внутренних дел. Лаврентий Павлович начал свою деятельность чисткой НКВД, заменяя старых работников своими людьми и пересматривая некоторые дела. Так появился “противопоток” 1939 года. Арестованный вместе с дедом, такой же, как и он, “американец”, Украинец уже был расстрелян. А проходивший по этому же делу инженер Ковалев, упомянутый вместе с дедом в газетной статье, не только остался жив, но и был выпущен на свободу. Ида Шикман, как большинство тех, кто уцелел во время Большого террора, так ничего и не поняла, полагая, что если бы не мерзавец Сталин, то коммунизм уже бы победил и не была бы загублена жизнь множества невиновных людей. Она жила в Казахстане, поближе к лагерю, где отбывала срок ее дочь Норма, потом в Москве и почти до конца долгой жизни надеялась на чудесное спасение давным-давно убитого мужа.

Как ФСБ исправляет былые “ошибки”

В Москве на мою тетку Норму глазели прохожие. В лютый мороз она ходила с непокрытой головой. Так привыкла в заключении, потому что она, женщина, не желала снимать шапку перед лагерным начальством. В Бостоне, где она сейчас живет, морозов нет. Она профессионально владеет английским, русским, идишем, и множество ее учеников рассеяно по обе стороны Атлантического океана. С ней непросто ходить рядом. Легкая, подвижная, она стремительно несется по переходам московского метро. В свои 82 года, с синим американским паспортом она прилетела в Россию читать свое следственное дело.

После ареста родителей от нее потребовали отречься от них. Она не только отказалась это сделать, но и вопреки советам друзей (ведь посадят!) выступила на комсомольском собрании, заявив, что обязательно придет день, когда ее отец и мать будут признаны невиновными. Ее исключили из комсомола с формулировкой: “За связь с врагами народа и за недоверие к НКВД”, но дали закончить институт. А посадили спустя одиннадцать лет за измену родине. В своих дневниках, показанных близкому человеку, она написала: “Я не хочу жить в стране, где невинно страдает мой отец”. Следствие, Особое совещание, срок, этап, Джезказган, откуда она написала матери, чтобы ее не ждали — отсюда не выйти...

Сотрудник ФСБ был предупредительно-вежлив:

— Вопрос о дневниках еще не решен. Но, вероятно, будет решен положительно... Наверное, завтра... Лично я считаю, что нужно отдать. А вы пока можете знакомиться со своим “делом”...

Я работал во многих архивах, но в этот попал впервые, сопровождая Норму. В пустой комнате она вслух читала собственное “дело”, прерывая чтение ирреальных формулировок не то стоном, не то шепотом: “Ведь это же неправда!” — и объясняла мне то, что и так было понятно до очевидности. Давно и полностью реабилитированная в СССР, полноправная гражданка США, со своей изуродованной, но состоявшейся жизнью, она все еще пыталась что-то объяснить и в чем-то убедить уже наверняка покойного следователя.

Через пару дней я нес портфель, туго набитый отданными ей в ФСБ тетрадями дневников, отобранными у нее ровно 50 лет тому назад как вещественное доказательство и потому сохраненными. Любезному сотруднику ФСБ она оставила листок с перечнем страничек “дела”, с которых попросила снять ксерокопии. Сделать это он пообещал, но (ну никак не успевают!) уже после отъезда Нормы в США. Мне было понятно, что если просьбу Нормы действительно собирались выполнить в будущем, то вполне могут это сделать и теперь. Еще больше удивил меня вежливый сотрудник, когда на мой вопрос, что необходимо, чтобы познакомиться со следственными делами моих деда и бабушки, ответил, что Норма должна оформить на меня доверенность. Ответ этот был столь нелеп, что я закончил беседу. Через какое-то время мне позвонили домой и сообщили, что я могу взять сделанные ксерокопии документов, но не всех: некоторые копировать, к сожалению, нельзя.

Никаких доверенностей на меня никто не оформлял. Я подал обычное заявление и по прошествии определенного времени был приглашен в архив знакомиться со следственными делами моих родственников. Сотрудница вручила мне интересующую меня папку с документами, но часть их была закрыта оберточной бумагой, на которой было написано: “Стр. 49 - 64 не знакомить”. Она с вежливой улыбкой сообщила мне, что это решение УФСБ по Владимирской области, где и хранятся эти дела. Если я имею какие-нибудь претензии, то могу обратиться к ним за разъяснениями.

Я заглянул в свою папку с присланной мне из Бостона копией архивного дела, давно уже сделанной Норме друзьями из общества “Мемориал”, и сказал сотруднице, что в закрытых от меня страницах нет не только сегодняшних тайн России, но нет даже тайн страны Советов. Это я не предполагаю, а знаю. Мне известно их содержание.

— Вы что, уже видели это “дело”?

— Нет. Но у меня есть его рукописная копия, присланная из США, и, если у Владимирского УФСБ есть какие-нибудь претензии по этому поводу, они могут обратиться ко мне за разъяснениями.

Своих “претензий” Владимирскому УФСБ я не высказывал. Я догадываюсь, почему от меня скрыли листы архивного дела. На них стоит гриф “Секретно” или “Сов. секретно”. И не важно, что гриф этот появился в 1955 году, что эти страницы — немногие в деле — с очевидностью доказывают нелепость обвинения и вызывают чувство признательности к человеку, их написавшему. Я, как и моя американская тетка, столкнулся со столь хорошо знакомой любому советско-российскому гражданину запретностью, воплощенной в прославившем Асисяя-Полунина возгласе: “Низзя!”

Это “Низзя”, как и попытки вернуть на старое место памятник Дзержинскому, конечно, можно объяснить просто глупостью, чиновной инертностью и тому подобным, что тянется, как шлейф несуществующего наряда. Однако часто и свысока повторяющийся призыв “Возродить великую державу” заставляет предполагать иное и вспомнить вопрос Козьмы Пруткова: “Где начало того конца, которым оканчивается начало?”

Как и кто платит за “великую державу”

Обычный россиянин, хоть немного знакомый с деятельностью государственных органов любого уровня и практикой нашего законодательства, знает, что независимо от его достатка у него ничего нет. В приватизированной квартире ему принадлежит только пространство между полом и потолком. Его счет в банке можно завтра превратить в пустоту, спрятанную “в чулок” свободно конвертируемую валюту объявить незаконной. Его можно лишить свободы, здоровья, жизни, не понеся за это наказания, но с детских лет он непоколебимо уверен, что живет в великой державе.

Последний факт почему-то преисполняет большинство граждан чувством гордости. В. Даль так объясняет слово “великий” — “превышающий обычную меру”. Например, при Петре I, в результате проведенных реформ, коснувшихся всех сторон жизни общества, Россия превратилась в Российскую империю, в одну из могущественных европейских держав. Цена этих реформ, выраженная человеческими жизнями, равна седьмой части населения. Историк и писатель Н.Я. Эйдельман объяснил, что “для времени Петра это было то же самое, как если бы ныне вдруг (не дай-то бог!) в нашей стране исчезло 40 миллионов человек!”. При этом, оставшиеся стали платить втрое больше налогов, не став ни свободней, ни счастливей. А ведь в других, невеликих, странах тоже флот строили, заводы ставили, газеты печатали и даже бороды брили... Дело в том, что наш государь “хотел, чтобы раб, оставаясь рабом, действовал сознательно и свободно” (В.О. Ключевский). А небывалое величие державы при “товарище Сталине” обеспечивалось таким превышением “обычной меры” загубленных миллионов людей, что по сегодняшней информации их подсчет приблизителен настолько, что почти лишен всякого смысла.

В современных деяниях политических, экономических, религиозных и иных меня поразили публикации, посвященные событию 30-летней давности, которое известно как “советско-китайский вооруженный конфликт” на крохотной полоске земли, называемой китайцами Женьбао, а у нас — Даманский, где в 1969 году погибли 58 и были ранены 99 наших мальчиков-солдат во время идеологического спора Китая и СССР, переросшего в спор территориальный. А через 30 лет стало очевидным: и островок этот нам не принадлежал, и решать проблему могли дипломаты, а не военные. И нет ни правых, ни виноватых, потому что во власти сменяют друг друга временщики, друг за друга не отвечающие, а казенные гробы давно уж истлели.

Если бы сегодняшние фээсбэшные начальники понимали, что хотя бы потому, что они согласились сесть в свои кресла, они не могут не нести ответственности за своих предшественников, то ни в чем не повинному человеку, потерявшему любимого отца, отбывшему семь лет сталинских лагерей, лишившемуся семьи и счастья материнства... Да они бы ей не какие-то дурацкие странички — все “дело” скопировали, раз ей это зачем-то понадобилось, чтобы хоть отчасти загладить вину и скрасить изувеченную жизнь. Но в том-то и дело, что снизу доверху ни один государственный человек ни за кого и ни за что не отвечает. Сначала потому, что он — власть или выполняет ее, вышестоящей власти, распоряжения. Потом потому, что приходит другой, выдающий предшественникам отпущение грехов как вольных, так и невольных и начинающий жизнь “с чистой страницы”. Так было “при социализме”. И ничего не изменилось сейчас. Задавались ли вы, читатель, вопросом: “Государство в нашей стране — это кто?”

Лишь несколько строк из стенограммы встречи В.В. Путина с родственниками экипажа подводной лодки “Курск” 22 августа 2000 года: “Женщина: Мой сын 15 лет на Севере работал! Не ел, не пил, детям не мог ничего купить. И только ценой смерти заработал нам квартиру! Почему? О живых надо заботиться было! Путин: Мне не хочется говорить это. Но вы мне не оставляете выбора. За те 100 дней, которые я являюсь президентом, я готов ответить. За все остальные 15 лет я готов сесть с вами за одну скамейку и задавать эти вопросы другим”. Ответ, достойный человека, попавшего в президенты из слесарей-сантехников, после революционного свержения предшественника.

Моя страна, к сожалению, не уникальна. Кроме России есть и другие, подобные ей “великие державы”. Но мне бы хотелось жить не в великом, а в нормальном государстве для людей. Где граждане успевают следить за сменой законов, а государственные деятели делают политическую карьеру не только ради решения своих персональных проблем.

Пока власть занята своим самосохранением и самосовершенствованием, число тех, кто убежден, что они самые замечательные, быстро увеличивается. Они идут по улице, едут в автобусе и метро и, то ли подражая рекламе, то ли друг другу, пьют на ходу разнообразные напитки, оставляя емкости там, где их опустошили. Они разговаривают, метя вокруг себя пространство плевками и цедя однообразный мат исключительно для связки слов в предложении. Они мочатся в подъездах и блюют в лифтах, оставляют после себя помойку в любом месте, где отдыхают. Они несутся, не притормаживая, на автомобилях, даже если вы стоите на середине пешеходного перехода. И в подтверждение их правоты над забором мелкооптового рынка “Битца” гордо высится: “Здравствуй наша Москва! Здравствуй лучшая в мире столица!”

Как сходятся конец и начало

Жизнь моего отца трудно назвать счастливой. Мечтавший стать инженером, он поступил в Московский институт иностранных языков — единственный, где языковый барьер не слишком мог бы помешать учебе. Закончил его с отличием в 1940 году и был призван в РККА. С лета 1942-го — на Ленинградском фронте. Через два года получил тяжелое ранение, а после излечения был направлен преподавать в Военный институт иностранных языков в Москве. В 1949-м, во время борьбы с “космополитами”, был демобилизован и оказался на улице. Уже семейный человек, лишенный средств существования и возможности трудиться по специальности в любом городе страны, он отправился в Министерство просвещения со своим красным дипломом и Конституцией, в которой ему гарантировалось право на труд. Там ему разъяснили, что право у него есть, но о работе в городе и в вузе в Конституции нет ни слова. И предложили на выбор три точки нашей бескрайней страны. Отец ткнул пальцем в первую попавшуюся и оказался школьным учителем английского языка в поселке Комарово Любытинского района Новгородской области. Только после смерти “великого вождя” отец смог вернуться в Москву. Он был переводчиком, и, будучи человеком обязательным, работал на совесть. По 10 - 12 часов в день он сидел за пишущей машинкой, обложенный русско-английскими специальными словарями, и неутомимо шерстил “Webster”. Апофеозом этого нелюбимого, но кормящего семью труда стал перевод на английский книги Л.И. Брежнева “Малая земля”. Ну и, конечно, до конца своих дней Павел Морисович Шикман был невыездным. Он умер, не дожив до 63 лет, за несколько дней до рождения сына моей сестры, которого назвали Павлом.

Сейчас этого мальчика зовут Пол. Он живет вместе с сестрой и нашей старенькой мамой в столице штата Теннесси, Нэшвилле. Так решила сестра, не захотевшая, чтобы ее единственный сын был взят на военную службу, где возможны дедовщина, очередная война и все что угодно. Человек не может жить без проблем, но эти проблемы должны быть иного порядка. Пол учится в университете и в Россию если и вернется когда, то так же, как и моя сестра, — только в качестве туриста.

Шестьдесят пять лет спустя после того дня, как мой дед и отец сели на пароход, следовавший рейсом Нью-Йорк - Ленинград, все оставшиеся в живых члены семьи возвратились или уехали в США.

Только я остался в старой “новой России”, потому что очень хочу жить дома. Но до омерзения знакомые лица продолжают повторять истертые слова все с теми же, проникновенными интонациями. Где начало того конца...

Мориса Шикмана убили за десять лет до моего рождения. Но если в 2000 году я, 52-летний внук, читаю “дело” моего навечно 45-летнего деда, которое до сих пор не стало историей, то должен же быть во всем этом хоть какой-то смысл.