С каждым годом термин "невозвращенец"(в отношении Анатолия Кузнецова) теряет свою силу.В предыдущем году в Украине был переиздан без купюр его роман-документ "Бабий Яр"(часть тиража впервые издана на украинском языке).
А этой осенью в Киеве появился памятник писателю. Анатолий Кузнецов возвращается.Слава Богу.
D.S

29 сентября в Киеве был открыт памятник моему отцу, писателю Анатолию Кузнецову, автору романа-документа "Бабий Яр".

Это – первый в мире, извините за возвышенную интонацию, памятник Анатолию Кузнецову. Нигде, ни в одном городе, с которым связаны важнейшие события его жизни – Москве, Туле или Лондоне – памятника этому писателю нет. Киев оказался первым.

Памятник Анатолию Кузнецову, Киев

К большому сожалению, не могу назвать имя человека, который активно участвовал в прошлогоднем издании романа на русском и украинском (тоже впервые!) языках, который решил, что памятник в Киеве должен быть и, что существенно, смог профинансировать эту акцию. "Меценат, пожелавший остаться неизвестным" - именно так он просил упоминать о себе, что я, признаться, с большим сожалением выполняю.

Зато могу назвать автора памятника – талантливого киевского скульптора Владимира Журавеля. Ему, на мой взгляд, удалось в одной своей работе совместить сразу несколько пластов одного огромного явления под нерадостным названием "Бабий Яр". Памятник – фигура мальчика, стоящего с торбочкой за плечами и читающего вывешенный на стене мрачно знаменитый приказ киевских оккупационных властей 1941 года: "Приказывается всем жидам города Киева явиться…" С этого приказа в конце сентября 1941 года началась трагедия Бабьего Яра.

Это одновременно памятник и Анатолию Кузнецову, автору романа "Бабий Яр", и лирическому герою романа – 12-летнему киевскому пацану Толе Кузнецову, и, конечно, памятник Явлению. Памятник трагедии. Вернее – самому первому эпизоду трагедии.

К сожалению, не сохранилось того дома, в котором жили Толя Кузнецов и его мать на Куреневке – дома, описанного в романе. Но место, выбранное для памятника, находится совсем недалеко оттуда, недалеко от Бабьего Яра, именно на таких перекрестках были развешены осенью 1941 года копии этого приказа. И на улицах его читали все киевляне – и в их числе такие киевские мальчишки.


Памятник Анатолию Кузнецову, Киев
Уже в ходе церемонии открытия памятника некоторые люди спрашивали меня – а стоило ли вывешивать на стене текст этого ужасного приказа? Возможно ли в художественной композиции использовать кощунственные тексты, бьющие по памяти еще живых людей, помнящих трагедию оккупированного Киева?

Мое мнение – да, можно! Этот памятник – как обнаженный нерв, он затрагивает того, кто его видит, затрагивает сразу же и побуждает человека задуматься обо всем, что происходило в те годы и происходит сейчас. Тот, кто не знает ничего об этом приказе и о Бабьем Яре – прочтет и узнает. Тот, кто знает – может рассказать тем, кто не знает. К сожалению, много и тех, кто не знает и не хочет знать. Надеюсь, памятник сыграет свою роль в таком важном, хотя очень сложном и болезненном процессе познания.

К еще большему сожалению, есть и те, кто до сих пор считает, что немцы в Бабьем Яре сделали все правильно. Увы, это следствие заложенных еще в советские времена "минах замедленного действия". Сначала очень долго скрывали от народа правду, старательно вытаптывая всю правду о трагедии Бабьего Яра. Затем, после того, как в 1969 году Анатолий Кузнецов стал "невозвращенцем" и остался в Лондоне, так же старательно вытаптывали и память о нем самом. Потом оказалось, что у каждой стороны своя память о Бабьем Яре и событиях тех лет.

Если бы в Киеве давно был создан некий национальный мемориал памяти Бабьего Яра, думаю, многое бы встало на свои места. Сейчас это – саднящая, живая и не зажившая еще рана. Возможно, поэтому идея создания такого единого мемориала пока не находит сторонников на Украине, увлеченной сиюминутной политической борьбой или отчаянно уставшей от нее.

Может быть, через два года, когда в 2011 году будет отмечаться 70-летие трагедии Бабьего Яра, к этой идее удастся вернуться? Или надвигающийся чемпионат Европы по футболу, который Украина проводит вместе с Польшей, "съест" все возможные финансы, и на Бабий Яр денег не хватит? В постсоветской реальности такое вполне возможно. Но, к счастью, Анатолий Кузнецов вернулся в Киев – и значит, еще одной памятной страничкой стало больше.

источник: Блог Алексея Кузнецова

Куреневский детонатор.Анатолий Кузнецов

 

 Куреневский «Детонатор»

Валентин ГРИБОВ, лауреат конкурса «Мастер» 2004 г., Киев

Мотивы творчества непредсказуемы. Иногда совершенно случайная деталь вызывает неожиданные художественные ассоциации.

Однажды, дожидаясь трансляции заседания Верховной Рады, я сидел за столом и острием перочинного ножа раскалывал орешки.

Лет 15 назад мой однокурсник по пединституту Вася Поляков, истинный куреневский «абориген», в дошкольные годы переживший в Киеве оккупацию, а в конце 80-х мечтавший засадить саженцами грецких орехов прилегающие к Петропавловской улице переулки, подарил мне три миниатюрных деревца. Я их посадил на своей «даче». Они принялись и уже несколько лет плодоносят...

Один из орехов оказался «несъедобным» — и мне вдруг вспомнился другой обитатель Куреневки, лет на десять старше моего друга Васи, также переживший в родном городе военное лихолетье. А четверть века спустя опубликовавший в «Юности» роман, в одночасье ставший для всех нас... общественным «детонатором», определившим на многие годы жизненную позицию миллионов советских людей.

Во время войны, торгуя однажды на базаре орехами, он продал такому же, как сам, куреневскому пацану «бракованный товар». И, подражая старшим обитателям северо-западной окраины Киева, даже в такую тяжкую годину отказался этот товар (один орех!) заменить: мол, в середину я к нему не заглядывал. Ах, детство, детство! Как бывает стыдно — особенно по прошествии многих лет — когда твой случайный покупатель, к которому ты пришел в гости, предстает перед тобой беспомощным инвалидом — недвижимым, без руки, слепым... Убежав на войну и став сапером, он подорвался на мине под Варшавой, а из госпиталя только сейчас вышел. И так рад твоему приходу...

«У окна на сундуке сидел тучный, одутловатый Володька с нелепо стриженой головой и одной рукой. Казалось даже, что он не сидит, а как бы водружен на этот сундук, как куль с мукой.

Он был слепой — вместо глаз слезящиеся шрамы. Лицо нездорового цвета, лоснящееся, все в синих точках и полосках, словно его изрисовали химическим карандашом. И сквозь распахнутый ворот виднелись жуткие шрамы на груди у шеи. Он был совершенно неподвижен, как изваяние Будды, и единственная рука его, крупная, мужская, бессильно лежала на крае сундука.

Я сел, слегка прижался к тучному корпусу, чтобы он ощущал меня, подал свою ладонь судорожно ищущей в воздухе руке, эта рука схватилась, тискала, тискала, и дальше она не отпускала мою руку, держась за нее, то поглаживая, то пожимая...

— Из-ви-ни ме-ня! За орех на базаре! Помнишь?

— Да, да, — сказал он, — такие-то дела. Ты молодчина... Я помню, ты, босяк, птиц у меня выпускал.

— Да! Да! — завопил я, опять дергая его руку вертикально, потом зачем-то справа налево» (Юность, 1966, №10, — С.48—49).

Так он описал эту встречу в своем романе. А еще, помимо основной фабулы, рассказал правду о том, что происходило в Киеве во время и особенно накануне оккупации. Например, о том, как много — впоследствии на это уже никогда не хватало времени — он во время войны... читал. Читал случайно найденные книги, в том числе и советские, из которых даже одну нельзя было оставить на память: чем-то ведь нужно было растапливать печку.

Но войны, как и любое другое мировое зло, рано или поздно заканчиваются. Что же было дальше? То же самое, чем жил куреневский частный сектор и до войны да и теперь, в наше независимое время... Став писателем, он об этом рассказал так.

«В пору моей юности моя собственная жизнь казалась мне возмутительной.

Тихо-мирно я жил с матерью на Куреневке, ходил в школу, готовил уроки, вскапывал огород и чинил забор, глухо тоскуя при этом о ветрах дальних странствий и великих открытиях.

Надо сказать, что Куреневка — это окраина Киева, испокон веков занимавшаяся поросятами, курами, редиской и капустой. А у нас еще было три куста сирени. Каждую весну в мои обязанности входило обламывать ее, вязать в пучки для продажи на базаре.

Газеты были полны сообщениями о великих стройках: Волго-Дон, Куйбышевская ГЭС, Каховская ГЭС. И слова «земснаряд», «котлован», «шлюз» звучали для меня далекими умопомрачительными фанфарами» (Кузнецов А.Продолжение легенды. — Новосибирск: Западно-сибирское книжное изд-во, 1967. — С.5).

В любом обществе встречаются натуры, как бы выпадающие из привычной среды. Так случилось и с нашим героем. В один прекрасный день он обломал на своем подворье всю роскошную сирень, «связал в пук, который едва можно было поднять, и отвез девушке, в которую издали, тайно и романтично был влюблен. Сделал это примитивно: позвонил, впихнул всю сирень в дверь и удрал. Это стало началом моего бунта и освобождения» (Кузнецов А.Продолжение легенды. — Новосибирск: Западно-сибирское книжное изд-во, 1967. — С.6).

Он собрал вещи в небольшой чемоданчик, сел на пароход и навсегда уехал подальше (даже не закончив десятый класс) от... куреневской капусты. Правда, по приезде на Каховскую ГЭС среднее образование довелось получать в вечерней школе, причем половину уроков новоиспеченный гидростроитель проспал. Да это и неудивительно: работать приходилось много и тяжело — разнорабочим, плотником, мостовщиком, в котлованах, при земснарядах, на шлюзе и даже единственным литсотрудником в выходившей через день днепростроевской многотиражке «Всенародная стройка».

В 1954 г. поступил в Литературный институт им. Горького. И уже как начинающий писатель по командировке «Юности» отправился на строительство Братской и Иркутской ГЭС, где работал бетонщиком наравне со всеми. Все это нашло отражение в повести «Продолжение легенды», опубликованной в 1957 г. на страницах молодежного журнала. А через три года в том же журнале увидел свет и один из лучших его рассказов «Юрка, бесштанная команда», по мотивам которого был снят фильм «Мы — двое мужчин», ставший призером на одном из Московских кинофестивалей.

Но особый, я бы сказал, потрясающий успех пришел к нему в 1966г., когда в 8—10-м номерах «Юности» был напечатан его роман-документ, получивший положительную оценку, как тогда говорили, всего прогрессивного человечества. Такого до него у нас никто не писал. Это произведение нас, ребят первых послевоенных лет, не успевших по возрасту стать шестидесятниками, поставило с ног на голову, заставило думать о том, как жить дальше: начинался застой.

Автор пламенно призывал нас не забывать о политике. В отличие от дней сегодняшних, тогда это было необычно.

Меня это произведение потрясло до глубины души. В 1988 году я предложил нашему молодому преподавателю, кандидату филологических наук И.Г.Панченко, которая вела спецсеминар по советскому роману, немедленно разобрать это (в списке его не было) произведение на одном из занятий. Хотя женское большинство нашей группы воспротивилось читать дополнительную книгу, Ирина Григорьевна поддержала мое предложение. И мы были, пожалуй, первыми советскими студентами, которые официально проходили этот роман. А может быть, и последними: всего год спустя имя этого человека даже упоминать было небезопасно. Мой дворовый товарищ Володя Несин, который в год публикации произведения уже пострадал от недремлющего ока компетентных органов (этот случай описан в моем очерке «Лето 66-го: «Чайн пэн...», опубликованном в №37 «2000» за 2002 год), пережил еще раз непредвиденные «хлопоты».

Через несколько лет после окончания КПИ Володя преподавал черчение в одной из школ на Нивках и, «необачний», читал роман своим ученикам. Кто-то из них донес директору, тот позвонил куда следует. Оттуда потребовали Володю «сей же час к себе» и после довольно продолжительного разговора «по-отечески» посоветовали ничем подобным впредь не заниматься.

Однако хватит таинственности. Надеюсь, все уже догадались, о ком идет речь... Это Анатолий Кузнецов, автор «Бабьего Яра», который во время войны побывал на территории «конвейера смерти», когда относил «пану офицеру» копченую рыбу — презент местного лавочника.

В 1966 году, кроме ужасающих сцен гитлеровского геноцида, меня потрясло изображение куреневских типов (даже кота Тита). Дед Анатолия Федор Семерик — точная копия отца Васи Полякова Ивана Титовича, которому так же, как и его старшему товарищу по несчастью, мешала жить советская власть. В частности, торговать у гастронома на улице Фрунзе огурцами, луком и цветной капустой.

Так же ругает власть, законодательную и исполнительную (ментов), его сын Василий, специализирующийся (помимо клубники и фруктов) на огурцах.

Никогда на Куреневке, в том числе и на улице Верболозной, не переводились диссиденты. Знаменательно даже ее расположение: она является продолжением улицы Кондратия Рылеева, казненного декабриста, диссидента начала XIX века, и располагается неподалеку Бабьего Яра. Кстати, Василий Иванович показал мне точное место, где находился концлагерь. Когда встал вопрос о создании Украинской хельсинской группы, первые подпольные организационные собрания более поздних диссидентов проходили на Верболозной.

В студенческие годы в гостеприимном Васином доме мы вместе с однокурсником Володей Волосенко, уроженцем черниговского города Мены, за одной-единственной бутылкой купленного в магазинчике «у Лиды» ординарного муската за 2,12 ночи напролет говорил о таком!

И все потому, что знали: никто из нас не донесет...

А вот Анатолию Кузнецову один раз это пришлось сделать. Да еще донести на самого «левого» поэта времен хрущевской оттепели, название знаменитой поэмы которого носит имя той самой ГЭС, на строительстве которой довелось побывать и доносителю.

Анатолий Кузнецов стал невозвращенцем. О причинах, побудивших его совершить такой поступок, я и хочу рассказать. Рассказ поведу от первого лица.

Радиостанция «Свобода» сообщила о контактах писателя с Александром Фадеевым, на даче которого в Переделкино он часто гостил.

— Последний год Фадеев совершенно не пил. После смерти — я это видел — были найдены два пакета. Один с надписью «Моей семье», второй — «В ЦК КПСС». Оба впоследствии бесследно исчезли.

Сразу же после того как писатель попросил политическое убежище на Британских островах, «Голос Америки» несколько раз передавал интервью с ним. Более всего меня поразил изменившийся голос Кузнецова, чувствовалось, что говорить ему трудно, может быть, даже немножко неловко и стыдно.

«Литературная газета», как водится, обвинила предателя Родины во всех смертных грехах, в частности в том, что он бросил в Союзе женщину с ребенком. А.Кузнецов сразу же опроверг такое заявление. А потом объяснил причины своего поступка.

Со слов писателя я понял, что ему постоянно угрожали по телефону, и он боялся. Но не за свою жизнь, а за рукописи своих произведений, в том числе «Бабьего Яра», который в СССР вышел, мягко выражаясь, в очень урезанном виде. Итак...

— Угрозы не прекращались, и я все рукописи переснял на фотопленку, закатал в банки и закопал в саду. Потому купил снаряжение для подводного плавания. Хотел по дну Черного моря пройти в Турцию. Однако мне объяснили, что по морю пересечь государственную границу не может даже резиновый мячик. Тогда я отказался от этого варианта и обратился с письмом... Сказал, что хочу писать книгу о II съезде партии, и попросил отправить меня в творческую командировку в Лондон. Но мне дали понять, что с моей стороны нужен «поступок». И я написал, что Евтушенко, Аксенов (имена остальных «диверсантов» я запамятовал. — Авт.) собираются взорвать Кремль. Конечно, это была чушь, но они поверили и разрешили ехать в Англию. Правда, в сопровождении сотрудника КГБ, который сразу же после размещения в гостинице предложил сходить посмотреть... стриптиз. Я же ответил, что сильно устал и хочу отдохнуть, а позже пойду смотреть другое шоу. Как только он ушел, я отправился в ближайший полицейский участок.

Американский корреспондент спросил писателя, как он относится к вьетнамской войне. Ответ А.Кузнецова показался мне неожиданным: «Агрессор — только Советский Союз».

Анатолий Кузнецов — наш земляк, человек, написавший один из лучших документальных романов XX столетия. Работа над произведением, рассказывающим о зверствах фашистов в Киеве, подорвала его здоровье, особенно нервную систему. И он уехал в Тулу. Да и писать не мог, как все его собратья по перу, — печатать на машинке или авторучкой... Он записывал главы романа на магнитную пленку...

Не будем забывать об этом, как и о его гражданском завещании. В предисловии к повести «Продолжение легенды», вышедшей в 1967 г. в Новосибирске в библиотеке «Молодая проза Сибири», А.Кузнецов пишет: «Хотите соглашайтесь, хотите нет, но приходится подозревать, что люди вообще гораздо богаче, во сто крат богаче, чем они сами представляют. Но мы до сих пор не знаем толком, как уверенно вызывать эти богатства к жизни.

Снаряды начиняются взрывчатым веществом — толом. В войну мальчишкой я разрядил много снарядов, добывая этот тол, чтобы топить печь. Сам по себе он горит лениво, с сильной копотью, плавясь, как воск, и давая немного тепла. Но в снаряд еще вкладывается детонатор, он-то и заставляет тол взрываться, выделяя подлинное количество заложенной в нем энергии. Стоит вынуть из снаряда детонатор, запал из гранаты, мины — и они безопасны, они способны лишь коптить.

Понятна ли моя аналогия? Можно прожить жизнь без «детонатора», коптя и выделяя немного тепла, и умереть, так и не узнав никогда, какие гигантские возможности были, да в дым пошли.

Я был бы счастлив, если бы то, что я пишу, хоть в какой-то степени помогло кому-нибудь искать свой детонатор. Потому что хочется видеть людей большими, интересными, счастливыми. И с чистой совестью» (Кузнецов А.Продолжение легенды. — Новосибирск: Западно-сибирское книжное изд-во, 1967. — С.10—12).

В 1966 году в «Бабьем Яру» А.Кузнецов обратился к советской молодежи, которая после оттепели на глазах становилась все более аполитичной: «Определенная часть молодежи не хочет слушать про войну и политику, а хочет танцевать, любить — словом, жить. Это великолепно — жить, танцевать, любить. Но знаете, что бы я ко всему этому добавил? Добавил на основании своего и всеобщего опыта, раздумий и тревоги: «Горе тому, кто в наши дни забудет о политике» (Юность. 1966, №8. — С.18).

Сейчас в нашей жизни политики более чем достаточно. И многие из нас уже нашли нравственный и общественный «детонатор». Поэтому каждому надо быть рассудительным и прежде всего взвешенным в словах, а главное — в поступках.

P. S. Перечитывая «Продолжение легенды», обратил внимание на один абзац в редакционной аннотации, сопровождающей цитированное мной «Предисловие автора»: «Двенадцати лет, оставшись с матерью в оккупированном Киеве, Анатолий был вынужден бросить школу, поступить на фабрику. Мальчику пришлось перенести голод, пожары, быть очевидцем массовых расстрелов в Бабьем Яру» (Кузнецов А.Продолжение легенды. — Новосибирск: Западно-сибирское книжное издательство, 1967. — С.6).

И если в 41-м Толику было 12 лет, значит, в 2004 г. у него был юбилей — 75 лет. Возможно, эта дата уже отмечалась, и я прозевал... Если так, моя статья все же не будет лишней: в ней даны такие эпизоды из биографии писателя, которые, я полагаю, остались незамеченными авторами других публикаций. До сих пор нет обстоятельной биографии писателя. Ходят слухи и о его загадочной гибели. А одна учительница, чья подруга работала в начале 70-х на главпочтамте, рассказывала мне еще вот о чем.

Анатолий Кузнецов ежедневно отправлял в Киев письмо матери. А потом вдруг письма перестали приходить. Если это и вымысел, то характеризующий А.Кузнецова как человека во всех отношениях достойнейшего. Так что давайте перечитывать его книги и ни в коем случае не забывать, что он наш земляк. Никакой он не сибиряк, а коренной киевлянин, куреневский «Детонатор»...

Валентин ГРИБОВ

 

 

Источник 

 

Заложник цензуры Анатолий Кузнецов

 

Заложник цензуры Анатолий Кузнецов 

Есть ложь, большая ложь и есть цензура. В этой правде Анатолий Кузнецов удостоверился на собственном опыте. После некоторых мытарств Анатолий поступил в Московский литинститут имени А. М. Горького - фактически единственную кузницу советской литературы. Литературная муза держала за него кулачки, и первая же опубликованная вещь принесла молодому писателю славу законодателя нового жанра - «исповедальной прозы». 

Суть жанра проста и мучительна одновременно. Ты просто рассказываешь правду, с которой тебе пришлось столкнуться, и мучительно пытаешься убедить редакторов, что она не порочит репутацию идеального советского общества. Твое детище режут, кромсают, пропускают через мелкое сито цензуры и миллионным тиражом выпускают в свет уродца, которому самое место в кунсткамере. Стоит ли говорить, что с романом-документом случилась точно такая же история?! 
«Когда я увидел, что из «Бабьего Яра» выбрасывается четверть особо важного текста, а смысл романа из-за этого переворачивается с ног на голову, я заявил, что в таком случае печатать отказываюсь - и потребовал рукопись обратно.

Вот тут случилось нечто, уж совсем неожиданное. Рукопись не отдавали. (...) Дошло до дикой сцены в кабинете Б. Полевого, где собралось все начальство редакции, я требовал рукопись, я совсем ошалел, кричал: «Это же моя работа, моя рукопись, моя бумага наконец! Отдайте, я не желаю печатать!» А Полевой цинично, издеваясь, говорил: «Печатать или не печатать - не вам решать. И рукопись вам никто не отдаст, и напечатаем, как считаем нужным». 
Потом мне объяснили, что это не было самодурством или случайностью. В моем случае рукопись получила «добро» из самого ЦК, и теперь ее уже и не публиковать было нельзя. А осуди ее ЦК, опять-таки она нужна - для рассмотрения «в другом месте». Но я тогда, в кабинете Полевого, не помня себя, кинулся в драку, выхватил рукопись, выбежал на улицу Воровского, рвал, набивал клочками мусорные урны вплоть до самой Арбатской площади, проклиная день, когда начал писать.
Позже выяснилось, что в «Юности» остался другой экземпляр, а может и несколько, включая те, что перепечатывались для ЦК. Редакция позвонила мне домой и сообщила, что вся правка уже проделана, новый текст заново перепечатан, а мне лучше не смотреть, чтобы не портить нервы».

Источник 

Глава из книги.

 

Сколько раз меня нужно расстрелять?

"Бабий Яр" 

 К четырнадцати годам жизни на этой земле я совершил столько преступлений, что меня следовало расстрелять по меньшей мере вот сколько раз:

1. Не выдал еврея (моего друга Шурку).
2. Укрывал пленного (Василия).
3. Носил валенки.
4. Нарушал комендантский час.
5. Прятал красный флаг.
6. Не полностью вернул взятое в магазине.
7. Не сдал топлива.
8. Не сдал излишков продовольствия.
9. Повесил листовку.
10. Воровал (свеклу, торф, дрова, елки).
11. Работал с колбасником подпольно.
12. Бежал от Германии (в Вышгороде).
13. Вторично бежал (на Приорке).
14. Украл ружье и пользовался им.
15. Имел боеприпасы.
16. Не выполнил приказа о золоте (не донес на Дегтярева).
17. Не явился на регистрацию в 14 лет.
18. Не доносил о подпольщиках.
19. Был антигермански настроен и потворствовал антигерманским настроениям (был приказ о рас­стреле и за это).
20. Пребывал в запретной зоне сорок дней, и за это одно надо было расстрелять сорок раз.

При этом я не был еще членом партии, комсомольцем, подпольщиком, не был евреем, цыганом, не имел голубей или радиоприемника, не совершал открытых выступлений, не попался в заложники, а был ОБЫКНОВЕННЕЙШИЙ, рядовой, незаметный, маленький человечек в картузе.

Но, если скрупулезно следовать установленным властями правилам, по принципу «совершил - по­лучай», то я уже двадцать раз НЕ ИМЕЛ ПРАВА ЖИТЬ.

Я живу упрямо дальше, а преступления катастрофически множатся, так что я перестал их считать, а просто знаю, что я - страшный, но не пойманный до сих пор преступник.

Я живу почти по недоразумению, только потому, что в спешке и неразберихе правила и законы вла­стей не совсем до конца, не идеально выполняются. Как-то я проскальзываю в оплошно не заштопанные ячейки сетей и ухожу по милости случая, как по той же милости мог бы и попасться. Каждый ходит по ниточке, никто не зависит от своей воли, а зависит от случая, ситуации, от чьего-то настроения, да еще в очень большой степени - от своих быстрых ног.

А от чего еще? Сегодня одна двуногая сволочь произвольно устанавливает одно правило, завтра приходит другой мерзавец и добавляет другое правило, пятое и десятое, и Бог весть сколько их еще родится во мгле нацистских, [энкаведистских, роялистских, марксистских, китайских, марсианских мозгов непрошенных благодетелей наших, имя им легион.]

Но я хочу жить!

Жить, сколько мне отпущено матерью-жизнью, а не двуногими дегенератами. Как вы смеете, какое вы имеете право брать на себя решение вопроса о МОЕЙ жизни:

СКОЛЬКО МНЕ ЖИТЬ,
КАК МНЕ ЖИТЬ,
ГДЕ МНЕ ЖИТЬ,
ЧТО МНЕ ДУМАТЬ,
ЧТО МНЕ ЧУВСТВОВАТЬ,
КОГДА МНЕ УМИРАТЬ?

Я хочу жить долго, пока не останется самых следов ваших!

Я ненавижу вас, диктаторы, враги жизни, я презираю вас как самое омерзительное, что когда-либо рождала земля. Проклятые. Проклятые! ПРОКЛЯТЫЕ!!!
 

 

Источник 

Анатолий Кузнецов "Бабий Яр"

 

ОГЛАВЛЕНИЕ КНИГИ

К читателям

Вступительная глава. Пепел

Первая часть

Советская власть кончилась
Грабить чертовски интересно, но нужно уметь
Итак, мы в этой новой жизни
От автора
К вопросу о рае на земле
Крещатик
Приказ
Бабий Яр
Глава воспоминаний:
1. Людоеды
2. Кто принес елочку
3. Горели книги
4. Пионерия
5. Если завтра война
6. Бей жида-политрука
7. Второй Царицын?
8. Болик пришел
Глава подлинных документов
По немецкому времени
Горели книги
Голод
Я делаю бизнес
Болик пришел
Харьков взят
Дарница
Прекрасная, просторная, благословенная земля
[Киево-Печерская Лавра]
Ночь

Вторая часть

Человек живет, чтобы есть
Враги народа
Раненые на лестнице
Бизнес становится опасным
Смерть
День рождения Гитлера
В Германию
От автора
Благословенной земли нет
Чрезмерные умники - враги
Зацвела картошка
Футболисты »Динамо». Легенда и быль
От автора
Бабий Яр. Система
Дед-антифашист
Осколки империи
Убить рыбу
Глава подлинных документов
Среди облав
Как из лошади делается колбаса
Людоеды
Мне очень везет в жизни, я не знаю, кого уж за это благодарить

Третья часть

Побег из молчания
Горит земля Бабий Яр. Финал. [От автора]
Киева больше не будет
1. Когда грохот пушек прекрасен
2. Города оставляются без препятствий со стороны врага
3. Величие Дегтярева
4. Попадаюсь - не попадаюсь
5. Страшная ночь
6. Шли массы людей
«Война миров»
Профессия - поджигатели
Сколько раз меня нужно расстрелять?
Пять ночей и пять дней агонии
Глава из будущего
1. Пропавшие без вести
2. Необходимая щепка истории?
3. Миллион, рублей
4. Горели книги
5. Бабарик сидит

La commedia é finita

Глава последняя, современная.
[Уничтожение пепла]

 

Источник 

Из бесед Анатолия Кузнецова на радио "Свобода"

Работая над романом “Бабий Яр”, я подсчитал, что за два года немецкой оккупации Киева, к своим четырнадцати годам, я совершил столько преступлений, что меня надо было расстрелять двадцать раз. Об этом в романе есть глава “Сколько раз меня нужно расстрелять?”.

По немецким приказам того времени, например, грозил расстрел за выход на улицу после шести часов вечера. Многих застрелили. И я выходил, но не попался на глаза патрулям, мне повезло. 

Был другой приказ, процитирую его: “Все имеющиеся у штатского населения валяные сапоги, включая и детские валенки, подлежат немедленной реквизиции. Пользование валяными сапогами запрещается и должно караться так же, как недозволенное пользование оружием”. То есть расстрелом. Но я валенок не сдал, иначе бы не в чем ходить, и две зимы носил, за каковое пользование меня и теоретически, и практически надо было казнить, как и за невыдачу еврея, моего приятеля Шурки, помощь беглому пленному дядьке Василию, неявку на регистрацию в четырнадцать лет, побег от угона в Германию; наконец, просто зa антигерманские настроения. 

“При этом я не был еще членом партии, комсомольцем, подпольщиком, не был евреем, цыганом, не имел голубей или радиоприемника, не совершал открытых выступлений, не попался в заложники, а был ОБЫКНОВЕННЕЙШИЙ, рядовой, незаметный, маленький человечек в картузе. Но, если скрупулезно следовать установленным властями правилам, по принципу „соверши — получай”, то я уже двадцать раз НЕ ИМЕЛ ПРАВА ЖИТЬ”. 

Далее в романе следовало размышление, которое цензура почти целиком убрала, приведу его по полному изданию “Бабьего Яра”, вышедшему теперь на Западе:

“Я живу упрямо дальше, а преступления катастрофически множатся, так что я перестал их считать, а просто знаю, что я — странный, но непойманный преступник. 

Я живу почти по недоразумению, только потому, что в спешке и неразберихе правила и законы властей не совсем до конца, не идеально выполняются. Как-то я проскальзываю в оплошно не заштопанные ячейки сетей и ухожу по милости случая, как по той же милости мог бы и попасться. Каждый ходит по ниточке, никто не зависит от своей воли, а зависит от случая, ситуации, от чьего-то настроения, да еще в очень большой степени — от своих быстрых ног”.

В книге “Воспоминания” вдова поэта Мандельштама, погибшего в застенках НКВД, пишет, что ее не постигла судьба мужа только потому, что ее выгнали из квартиры, она перестала мельтешить перед глазами и затерялась:

“Меня спасла случайность. Нашими судьбами слишком часто управляла случайность, но в большинстве случаев они были роковые и случайно приводили людей к гибели”. 

Поэт Мандельштам написал стихотворение, высмеивавшее Сталина. Нет, не опубликовал, просто написал. За это страшное преступление он и был убит. 

При тоталитарном строе человек вообще не может прожить, не совершая преступлений в том или ином смысле. Или он сопротивляется этому строю, нарушает его свирепые предписания — и тогда он преступник перед строем, или он выполняет, служит строю — и тогда еще хуже, тогда он действительно преступник против человечности. Что делать старому доброму служаке, если ему приказано травить детей в душегубке? Не травить — сам туда пойдешь. Травить — встает призрак Нюрнбергского процесса... 

Все без исключения граждане тоталитарной страны неизбежно должны выбрать из дилеммы одно. Третьего — не участвовать, уйти, отгородиться — не дано; это третье является преступлением, и серьезным, с точки зрения строя, по знаменитому большевистскому принципу: кто не с нами, тот против нас.

Поняв все это, я потому и перестал считать свои преступления и только возношу благодарность Небу, что живой. 

В 1948 году мне шел девятнадцатый год. Я написал гротескную пьесу — сатиру на сталинский строй. Там действовали железные Феликсы, они ходили монолитной когортой по идеально прямой линии, состоявшей из сплошных зигзагов, Ленин вертелся в гробу, Сталин хлопал крыльями, народ безмолвствовал и тому подобное. 

Стихотворение Мандельштама было обнаружено. Мою пьесу не обнаружил никто. Но интересно, что бы со мной было, случись тогда в нашей квартире обыск по какому-нибудь поводу, был бы приговор к расстрелу или всего лишь на 25 лет? Пьеса была злая, написанная в упоении, одним духом. Позже я ее сжег. 

В комсомол я был принят “скопом”, когда учился в балетной студии при Киевском оперном театре. Нас, пятнадцатилетних балетных мальчиков и девочек, привели в райком на бульваре Шевченко и в каких-нибудь полчаса пропустили через приемный конвейер. В 1949 году, на двадцатом году жизни, я, кипя яростью, решил, что не буду участвовать в комедии, творящейся вокруг. Снялся с учета в райкоме, сказал, что уезжаю в Хабаровск, получил на руки учетную карточку — и уничтожил ее вместе с комсомольским билетом. Легко решить — не участвовать. Но как?

В 1952 году я работал на строительстве Каховской ГЭС, там проводили стопроцентную комсомолизацию, и я вторично “скопом” оказался в комсомоле. Мы все под диктовку написали заявления: “прошу”, “обещаю быть”, “выполнять заветы”, потому что если все это делают, а ты один нет, то изволь объяснить, а ну объясни, что ты имеешь против…

Это теперь, бывает, и объясняются. Но в 1952 году не объяснялись.

Со всей трезвостью я увидел тогда, что обречен жить в обществе, где не погибают те, и только те, кто глубоко в себе погребет свое искреннее лицо. Бывает, так глубоко погребет, что уже и сам потом откопать не может... 

Конечно, я УТАИЛ от родного комсомола, что уже был в нем, как утаил и дальше, вступая в партию, поступая в институт, в Союз писателей. Иначе студентом не быть, ни одно мое произведение никогда бы не увидело света; наконец, и за границу бы не пустили, и никогда бы я не убежал от этого невероятного строя.

Но уже на Каховской ГЭС я узнал от комсорга стройки, что, оказывается, не один я такой “изобретатель”, что по стране разыскиваются СОТНИ ТЫСЯЧ беглых комсомольцев, “мертвых душ”, их вылавливанием занимается целый аппарат. Угроза быть пойманным нависла надо мной, с нею я жил семнадцать лет. 

Шансы, что меня выловят, увеличились, когда я стал писателем, оказался на виду. Достаточно было какой-нибудь балерине в Киеве вспомнить, как мы вместе вступали в комсомол, тогда как во всех биографических справках на моих книгах и вплоть до “Литературной энциклопедии” значится, что я вступил в ВЛКСМ на Каховской ГЭС. К счастью, балерины меньше всего думают о ВЛКСМ. 

Мне повезло, хотя многих ловят. Правда, с годами суровость наказания по данному делу уменьшилась до малого: кроме скандала, объяснений на собраниях и бюро, может быть, исключения из партии и испорченной карьеры, мне в шестидесятых годах ничего худшего не грозило. 

Худшее грозило, если бы в яснополянском лесу вдруг начались без моего ведома земляные работы в том месте, где я хранил закопанными некоторые свои рукописи. Я писал в них все, что думал, вынашивая смутные планы размножения их фотоспособом. Это уже не были грешки комсомольской молодости, даже без натяжки их можно было бы квалифицировать как зрелые, обдуманные действия во вред существующему государственному строю. Но земляных работ не было, канав не рыли, деревья не сажали, — пронесло.

Сколько сейчас сидит людей в лагерях Мордовии за попытки бежать! Ленинградский поэт, член Союза писателей Анатолий Родыгин пытался переплыть границу в Черном море. Мой однофамилец Кузнецов Эдуард и вся группа, пытавшаяся захватить самолет. Матрос Кудирка, перепрыгнувший на американское судно и возвращенный… Не повезло людям, фатально не повезло.

А двум парням-художникам удалось переплыть Черное море на надувной лодке, сейчас они живут в Нью-Йорке. Про себя могу сказать, что рассматриваю как большую удачу то, что никто из пограничников в Шереметьевском аэропорту не обратил внимания на отдувающийся карман моего пиджака, когда я шел на посадку в самолет, отлетающий в Лондон. Карман был полон фотопленок с переснятым архивом всей моей жизни, в том числе и рукописей, зарытых в яснополянском лесу.

Другое дело: чем закон, предусматривающий заключение в концлагерь за желание жить не в СССР, а в другом месте, — чем этот закон принципиально отличается от запрета выходить на улицу после шести часов? А вот при Сталине отправляли в Сибирь за опоздание на работу, за сбор колосков. Сейчас, кажется, не отправляют? Нелогично, однако. За пение песен под гитару — нужно отправлять, за рассказанный анекдот — обязательно. Было это, все было…

Прочитаю еще одно размышление из “Бабьего Яра”.

“Сегодня одна двуногая сволочь произвольно устанавливает одно правило, завтра приходит другой мерзавец и добавляет другое правило, пятое и десятое, и Бог весть сколько их еще родится во мгле нацистских, энкавэдистских, роялистских, марксистских, китайских, марсианских мозгов, непрошеных благодетелей наших, имя им легион.

Но я хочу жить! Жить, сколько мне отпущено матерью-жизнью, а не двуногими дегенератами. Как вы смеете, какое вы имеете право брать на себя решение вопроса о МОЕЙ жизни: СКОЛЬКО МНЕ ЖИТЬ, КАК МНЕ ЧУВСТВОВАТЬ, КОГДА МНЕ УМИРАТЬ?

Я хочу жить долго, пока не останется самых следов ваших”.

В самом деле, если жить достаточно долго, то можно видеть, как законы меняются. И пугала перестают пугать. Кажется, страшнее кошки зверя нет, а кошка возьми да и умри. Вот дожили же мы — о, чудо! — до того, что за ношение валенок уже не расстреливают. Также после шести часов выходить на улицу МОЖНО. Даже в полночь можно, это не преступление. Более того, хоть и не рекомендуется, но МОЖНО опоздать на работу, собирать колоски, а антигерманские-антифашистские настроения не только можно, но ПОХВАЛЬНО иметь.

Но! антисоветских — нельзя. Проживать без прописки — нельзя. Бежать в Австралию очень нельзя. Иметь мнение, что американцы обогнали советских в космосе, — категорически нельзя. Иметь вообще любые взгляды, отличные от взглядов газеты “Правда”, — преступление.

За это преступление генерал Григоренко сегодня медленно умирает в сумасшедшем доме. Андрей Амальрик находится в магаданском концлагере. Судьба тысяч подобных “преступников” угнетает меня…

Но все же искра оптимизма зреет. Как видим, за давностью лет, а главное, за полным исчезновением некоторых законодателей многие преступления уже не рассматриваются как преступления, приговоры по некоторым полностью аннулированы, как с теми валенками или колосками…

И так, грешным делом, думаешь иногда: а вдруг мы доживем до такого дня и привалит такое невиданное счастье, когда вообще все подобные приговоры… аннулируются?

Источник тут. 

Статья об Анатолии Кузнецове

Загадка Анатолия Кузнецова

     Недавно иранский президент "порадовал" нас сообщением, что Холокост, мол, выдумала Европа, на самом деле никакого Холокоста и в помине не было. Он не читал Анатолия Кузнецова, не читали его и американцы с европейцами потому, что, к глубокому прискорбию, его книга "Бабий Яр" не переведена на английский. Не читали это документальное свидетельство и многие из нас.

     Эта статья была написана 5 лет назад в сентябре 2000-го года, но русскоязычные газеты Нью-Йорка по непонятным для меня, во всяком случае, причинам отказались её публиковать. И только через год, когда в руинах уже лежали "близнецы" и отмечалось 60-летие трагедии Бабьего Яра, статью озвучил на "Народной волне" С. Каплан. И вот что удивительно: тогда на радио позвонило 12 человек, но только четверо (киевляне, конечно) имели представление об этой трагедии, остальные же выказали потрясающее невежество и непонимание того, что Бабий Яр - это первое преступление гитлеровцев мирового масштаба. Потом были Освенцим, Треблинка, Бухенвальд и другие лагеря смерти. И, конечно же, эти горе-специалисты по Бабьему Яру никогда не слышали об Анатолии Кузнецове - Главном свидетеле катастрофы. Впервые я "встретился" с писателем, когда, будучи еще десятиклассником, прочел его роман "Продолжение легенды". Там он поставил под сомнение миф о том, что перед нами открыты все пути-дороги в большую жизнь. Второй раз услышал о нем в 66-м году, когда в журнале "Юность" был опубликован роман "Бабий Яр". Но в те годы мне не удалось его прочитать. В 69-ом я наткнулся на разносную статью главного редактора "Юности" Бориса Полевого о "проклятом отщепенце А. Кузнецове, сбежавшем на Запад". Через какое-то время появились сообщения, что Анатолий Кузнецов погиб в Лондоне в автокатастрофе. Еще в те времена, думая о нем, я задавался вопросом: какое отношение у русского Анатолия Кузнецова к Бабьему Яру, где было расстреляно сто тысяч евреев? И только через 20 с лишним лет он ответил мне сам: "Вырос я на окраине Киева в Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в свое время было известно лишь местным жителям - Бабий яр. Как и прочие куреневские окрестности он был местом наших игр, местом моего детства. Потом сразу в один день он стал очень известен".

     В сентябре 41-го, когда немецкие войска захватили Киев, ему, 12-тилетнему мальчишке, вместе с мамой-учительницей не удалось эвакуироваться и два долгих, нескончаемых года выживать под ярмом фашистской оккупации. Два года жизни рядом с Бабьим Яром.

     "Мы только слышали пулеметные очереди через разные промежутки: та-та-та, та-та... Два года изо дня в день я слышал, и это стоит в моих ушах до сего дня".

     Пепел десятков тысяч невинных, "пепел Клааса" стучал в его сердце, маленький киевский Гаврош, начав писать свой роман-документ, стал Главным свидетелем преступления века: "...Первый вариант, можно сказать, написан, когда мне было 14 лет. В толстую самодельную тетрадь я, в те времена голодный, судорожный мальчишка, по горячим следам записал все, что видел, слышал о Бабьем Яре. Понятия не имел, зачем это делаю, но мне казалось, что так нужно. Чтобы ничего не забыть. Тетрадь эта называлась "Бабий Яр", и я прятал ее от посторонних глаз. После войны в Советском Союзе был разгул антисемитизма и название "Бабий Яр" стало чуть ли не запретным. Однажды мою тетрадь нашла во время уборки мать, прочла, плакала над ней и посоветовала хранить. Она первая сказала, что когда-нибудь я должен написать книгу".

     Прошли годы. Началась перестройка. Из спецхрана на свободу стали выходить книги, о которых мы слышали краем уха. Вот тогда, в 91-ом, я и встретился, наконец, с легендарным романом-документом. Он дошел до меня, как свет потухшей звезды, и теперь находится в моей библиотеке.

     Судьба романа необычна и трагична, судьба автора - того более. Роман резали, кромсали, калечили и увечили. Слово автору: "До неузнаваемости переделывались и все мои прежние работы, как и писателей, с которыми я был знаком. Мы старались читать произведения друг друга в рукописях, а не напечатанными, потому что разница - огромная.

     Перед писателем в СССР эта дилемма стоит всегда: либо вообще не печататься, либо печатать хотя бы то, что цензура позволила. Многие считают, что лучше донести до читателя хоть что-нибудь, чем ничего. Я тоже так считал... Когда я увидел, что из "Бабьего Яра" выбрасывается четверть особо важного текста, а смысл романа из-за этого переворачивается с ног на голову, я заявил, что в таком случае печатать отказываюсь, и потребовал рукопись обратно. Вот тут-то случилось нечто уж совсем неожиданное. Рукопись не отдавали... Дошло до дикой сцены в кабинете Б. Полевого, я требовал рукопись, я совсем ошалел, кричал: "Это же моя работа...". А Полевой цинично, издеваясь, говорил: "...рукопись вам никто не отдаст, и напечатаем, как считаем нужным". ... Я тогда... не помня себя, кинулся в драку, выхватил рукопись, выбежал на улицу Воровского, рвал, набивал клочками мусорные урны вплоть до самой Арбатской площади, проклиная день, когда начал писать".

     Но жизнь шла вперед, и автор не желал плыть по течению: "У меня, однако, оставалась главная рукопись. Я продолжал над ней работать, уже... "для себя и для истины"... Летом 1969 года я бежал из СССР, взяв с собой пленки, в том числе и пленку с полным "Бабьим Яром". Вот его выпускаю, как первую свою книгу без всякой политической цензуры, - и прошу только данный текст "Бабьего Яра" считать действительным. Здесь сведено воедино и опубликованное, и выброшенное цензурой, и писавшееся после публикации, включая окончательную стилистическую шлифовку.

     ...Различия в настоящем издании сделаны так: обыкновенный шрифт - это было опубликовано журналом "Юность" в 1966 году. Курсив - было вырезано цензурой тогда же. Взятое в скобки - дополнения, сделанные в 1967 - 69 годах. Социалистический реализм обязывает писать не столько так, как было, сколько так, как это должно было быть или, во всяком случае, могло быть. Ложный и лицемерный этот метод, собственно, и загубил великую в прошлом русскую литературу. Я отказываюсь от него навсегда.

     Я пишу эту книгу, не думая больше ни о каких методах, ни о каких властях, границах, цензурах или национальных предрассудках. Я пишу так, словно даю под присягой юридическое показание на самом высоком честном суде - и отвечаю за каждое свое слово. В этой книге рассказана только правда - ТАК, КАК ЭТО БЫЛО".

     Те, кто читал роман, знают, о чем он. О гитлеровской оккупации Киева, о том, как на десятый день после захвата города, 29 сентября 1941 года, начала осуществляться акция "Бабий Яр". А о том, что случилось перед акцией, знают только киевляне. Слово автору: " ...И тут раздался первый взрыв. Это было 24 сентября, в четвертом часу дня... Дом немецкой комендатуры с "Детским миром" на первом этаже взорвался. Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только на самом Крещатике, но и на параллельных ему улицах...

     Взрыв и пожар Крещатика... должны войти в историю войны принципиальной вехой... Никогда, ни в то время, ни после советские власти не признались во взрыве Крещатика, а наоборот, приписали этот взрыв... немцам... Весь Киев, вся Украина, весь народ прекрасно знали, что Крещатик разрушен советскими, а им вдалбливалось, что это сделали проклятые немцы...

     Только в 1963 году КГБ выдало для публикации... "Справку... о диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков г. Киева под руководством И. Д. Кудри... В городе... не прекращались пожары и взрывы, принявшие особенный размах в период с 24 по 28 сентября 1941 года".

     …Мины закладывались основательно, обдуманно, задолго до взятия немцами Киева... Живы свидетели, видевшие доставку взрывчатки на грузовиках НКВД за месяц-полтора до взрывов... Так зачем же все-таки был взорван Крещатик? Я выскажу мнение свое и мнение большинства киевлян, а вы судите сами.

     ... Взрывая мирный Крещатик, они, однако, действительно наносили немцам и ощутимый военный урон, а то, что при этом погибнет втрое больше мирных жителей, это советскую власть никогда не волновало.

     ... Был еще один, cамый зловещий, аспект Крещатика: обозлить немцев для того, чтобы, озверев, они сняли чистые перчатки в обращении с народом... И немцы на это клюнули".

     Ведя рассказ очевидца о том, что произошло в Киеве за два года оккупации, автор описывает соревнование двух систем, фашистской и советской, по уничтожению мирных жителей. И чем дальше, тем убедительней. И свою жизнь в этом пекле он называет сплошным Бабьим Яром. Сначала евреи, а потом люди и других национальностей пополняли этот жуткий список. За два с половиной месяца до освобождения Киева фашисты спохватились и начали лихорадочно заметать следы. Над Бабьим Яром поднялся черный и жирный дым. Десятки тысяч погибших стали превращать в пепел.

     Слово автору: "Работа закипела. Чтобы ее не было видно, немцы спешно строили щиты вокруг оврага и маскировали их ветками, в других местах делали искусственные насаждения... Так начался заключительный этап Бабьего Яра, первая попытка вычеркнуть его из истории".

     Кончилась война. Прошли годы. Автор вспоминает: "И снова я приезжаю в Киев... Бабьего Яра нет. По мнению некоторых руководящих деятелей его и не было. Овраг засыпан, по нему проходит шоссе. С самой войны раздавались голоса (начал И. Эренбург), что в Бабьем Яре нужно поставить памятник. Но украинский ЦК партии, который тогда возглавлял Н. Хрущев, считал, что люди, расстрелянные в Бабьем Яре, памятника не заслуживают. Я не раз слышал такие разговоры киевских коммунистов: Это в каком Бабьем Яре? Где жидов постреляли? А с чего это мы должны каким-то пархатым памятники ставить?".

     В 1957 году, когда украинский ЦК возглавил Н. Подгорный, было принято решение уничтожить Бабий Яр и забыть о нем. При этом замыть его способом гидромеханизации.

     Слово автору: "Так началась вторая попытка вычеркнуть Бабий Яр из истории... Бабий Яр перегородили плотиной и стали в него качать по трубам пульпу... Пульпа - это смесь воды и грязи... Я ходил туда и потрясенно смотрел на озеро грязи, поглощающее пепел, кости, каменные осыпи могильных плит... Плотину подсыпали, она росла и к 1961 году стала высотой с шестиэтажный дом. В понедельник 13 марта 1961 года она рухнула...

     Широким своим устьем Бабий Яр выходил на улицу Фрунзе... прямо на трамвайный парк и густонаселенный район вокруг него... В 8 часов 45 минут утра раздался страшный рёв, из устья Бабьего Яра выкатился вал жидкой грязи высотой метров десять. Уцелевшие очевидцы... утверждают, что вал вылетел из оврага как курьерский поезд, никто убежать от него не мог, и крики сотен людей захлебнулись в полминуты...

     Раскопки длились два года. Было откопано множество трупов... Цифра погибших, естественно, никогда не была названа. Бабьему Яру не везет с цифрами.

     …В 1962 году началась третья попытка - и самая серьезная. На Бабий Яр было брошено огромное количество техники… Грунт был водворен обратно в Яр… Бабий Яр все-таки засыпан, через него проложили шоссе... На месте концлагеря выстроен новый жилой массив, можно сказать, на костях... И, наконец, уничтожено еврейское кладбище...

     Но в сентябре 1966 года в Бабий Яр потянулись люди со всего Киева… Возник стихийный митинг… и опять … говорили о памятнике… … Власти забеспокоились. Через несколько дней удивленные жители обнаружили немного в стороне от Яра гранитный камень с надписью, что здесь будет сооружен памятник жертвам немецкого фашизма...

     До последнего времени в кладбищенском доме над оврагом жила сторожиха М.С. Луценко - тетя Маша, которую в свое время немцы совершенно упустили из виду и не подозревали, что она подкрадывалась в зарослях и видела всё, что они делают. Мы ходили с ней, она еще и еще раз показывала, где начиналось, где подрывали склоны и как " вон там и там их клали на землю. А они ж кричат!.. О, матерь божья... Они их лопатами бьют, бьют". При этом она указывала рукой под землю, вглубь, потому что мы стояли над оврагом несуществующим... Но улик от преступлений не осталось. Пепел был частью развеян, зола и кости теперь лежат глубоко-глубоко, так что от погибших не осталось ничего. Сколько их было - тоже никогда не узнать. Все официальные цифры - условны, их меняют в зависимости от ситуации. И всё же я думаю о том, что ни одно общественное преступление не остается тайным. Всегда найдется какая-нибудь тетя Маша, которая видит, или спасутся, пятнадцать, два, один, которые свидетельствуют. Можно сжечь, развеять, засыпать, затоптать - но ведь остается еще людская память.

     Историю нельзя обмануть, и что-нибудь навсегда скрыть от нее - невозможно...

    Этот роман я начинал писать в Киеве, в хате у матери. Но потом не смог продолжать и уехал: не мог спать. По ночам во сне я слышал крик: то я ложился, и меня расстреливали в лицо, в грудь, в затылок, то я стоял сбоку с тетрадкой в руках и ждал начала, а они не стреляли, у них был обеденный перерыв, они жгли из книг костер, качали какую-то пульпу, а я всё ждал, когда же это произойдет, чтобы я мог добросовестно всё записать. Этот кошмар преследовал меня, это был не сон и не явь, я вскакивал, слыша в ушах крик тысяч гибнущих людей.

     Мы не смеем забывать этот крик. Это не история. Это сегодня. А что завтра?

     ...Будем ли мы понимать когда-нибудь, что самое дорогое на свете жизнь человека и его свобода? Или еще предстоит варварство?".

     Людям, которые знакомы с романом, понятно, за что советская власть ненавидела и преследовала автора. Ведь, глядя в роман, как в зеркало, и видя в нем злодеяния фашистов, советская власть узнавала собственные черты. А потому зеркало требовалось разбить. И длинные щупальца КГБ это сделали. По свидетельству Е. Евтушенко: "…Кузнецова не убили в Бабьем Яру - его убил собственный роман о Бабьем Яре". 28 лет (с 1941 по 1969 г.г.) писал он свою летопись, и роман-памятник остался, люди его читают, хотя с момента гибели А. Кузнецова прошло 26 лет.

     Каждый сентябрь последних нескольких лет русские газеты Нью-Йорка публикуют материалы о Бабьем Яре. И каждый раз я жду, что кто-нибудь вспомнит о киевском Гавроше, cовершившем подвиг во имя памяти бесчисленных жертв Бабьего Яра. Тогда мы хоть что-то узнаем о последних моментах его жизни в эмиграции, посажено ли дерево в честь этого праведника в Израиле? А пока даже его современники, читавшие в "Юности" "журнальный" вариант "Бабьего Яра", о нем давно не вспоминают, что ж говорить о молодежи.

Марк КАЧУРИН (Оклахома), Мария ШНЕЕРСОН (Нью-Джерси)

«Отныне и до конца жизни я ненавижу вас и ваши пукалки, которые стреляют. Может, я сдохну от голода, в вашей тюрьме или от вашей пули, но сдохну, презирая вас как самое омерзительное, что только есть на земле».

Анатолий Кузнецов. Бабий Яр. Москва, 2001. С. 156-157.

Время иногда можно определять названиями журналов. Но не всяких.

Это было время «Нового мира», куда в 1958 году вернули главным редактором Александра Твардовского. Журнал сразу стал самым притягательным в стране, едва приходившей в себя от смертного страха и унижения.

В «Новом мире» печатались истинно талантливые произведения, он самим существованием своим противостоял «заказной» литературе, хотя едва ли не каждая публикация с кровью продиралась сквозь цензуру.

Для многих «Новый мир» стал тогда чем-то неизмеримо большим, чем журнал. Ему верили. На него опирались в сомнениях, мечтаниях и надеждах. Вдруг показалось, что дышать стало легче, говорить можно смелее.

Иллюзии были недолгими. Переломным в общественном сознании стал 1968 год, когда советские танки раздавили надежды на «социализм с человеческим лицом».

А в 1970 году партийная власть удавила журнал. Через год скончался и его поэт-редактор.

Но пока «Новый мир» Твардовского выходил, не все еще казалось потерянным. И след в сознании он оставил надолго.

Мы оба работали тогда в Ленинградском областном институте усовершенствования учителей. Занимались именно таким делом, где человечность — на вес золота. И нас направляли не столько директивы Министерства Просвещения и указания органов народного образования, сколько «Новый мир».

Вот об этом времени нам и хочется вспомнить. Чем оно дальше, тем дороже, со всеми своими радостями и горестями.

В ту пору нам удалось добиться — в порядке эксперимента — права проводить курсы для умелых учителей не по шаблону, «спущенному сверху», а по своим программам, учитывающим интересы и опыт самих обучаемых.

В духе «Нового мира» мы ввели, кроме курсового, еще один вид обучения — клуб для учителей-словесников, где можно было бы встречаться с писателями, критиками, артистами. Задумали его сами учителя на одной из лекций, посвященных современной советской поэзии. Стихи тогда стали «передним краем» литературы. Голоса А.Вознесенского, Е.Евтушенко, Р.Рождественского и других молодых поэтов звучали на всю страну. Клуб открыли 19 октября 1961 года — к стопятидесятилетию Пушкинского Лицея и назвали его просто — «19 октября». Клуб и мы сами, и учителя полюбили и старались не пропускать его занятий.

И такая уж это была пора, что большинство руководителей школ находило возможность посылать учителей в клуб даже из дальних мест области. Некоторые учителя ехали ночь и уезжали после занятий клуба ночью, чтобы поспеть на уроки.

Одно из первых занятий клуба было особенно памятным. К нам приехал артист — Евгений Алексеевич Лебедев из театра имени М.Горького (теперь это театр имени Г.Товстоногова).

Тогда огромную популярность имел спектакль театра по пьесе Бертольта Брехта «Карьера Артуро Уи». Центральную роль Артуро Уи, прототипом которого был Гитлер и вообще всякий изверг такого же истерично-бесноватого и гипнотического характера, играл Евгений Лебедев. Это была работа великого актера: иллюзия безусловной подлинности, страшной и комической реальности, сквозь которую каким-то загадочным образом просвечивало и отношение актера к своему персонажу. Другие актеры тоже играли прекрасно. Спектакль был цельным, как это бывает только в совершенных созданиях искусства.

Некоторые из членов клуба посмотрели спектакль, видели Лебедева и в других ролях.

И вот настал этот день. Мы встретили Лебедева целой толпой на крыльце, и он пробыл с нами почти пять часов. Рассказывал, показывал свои роли, начиная с ведьмы, сыгранной еще в детском театре в Тбилиси, и кончая Артуро Уи, отвечал на бесконечные вопросы. Первый вопрос был традиционным: «Какая ваша любимая роль?». Но ответ был не совсем обычным: «Все! Вы понимаете, как мне повезло? У меня все роли — любимые. Начиная с ведьмы. Иначе я и играть бы их не смог». Молоденькая учительница, не сводившая с Лебедева широко раскрытых влюбленных глаз, спросила его: «А как же Артуро? Что вы сами чувствуете, когда играете Артуро: ненависть, презрение, гадливость?». «Нет, — ответил он, — я эту роль люблю». — «Как! Он же… он же фашист!?». Лебедев улыбнулся ей — ласково, как ребенку. «Поймите, так не бывает… Я люблю его как роль, которая позволяет мне сказать всё, что я думаю о фашизме… как очень талантливое создание Брехта и его переводчика — Эткинда, как творение искусства, кого бы оно ни изображало. Поймите: фашизм для меня омерзителен, смешон, страшен, но если бы не было этой великолепной роли, я бы никогда не мог это показать так, как показал в этом спектакле».

Впечатления от спектакля и от встречи соединились в настроении радостного подъема. Трагические мотивы спектакля, его пророческие предупреждения мы склонны были тогда недооценивать. В финале сценического действия Лебедев «вышел» из роли Артуро — сорвал усики, откинул волосы — и выступил как актер «от театра»:

Хотя история пустила их «налево»,
Торжествовать до времени не надо:
Еще плодоносить способно чрево,
Которое выращивало гада.

Мы часто повторяли эти строки, но все-таки смутно понимали тогда их неотвратимую точность.

Одна из последних встреч в клубе была в 1968 году с писателем Анатолием Кузнецовым. Он к тому времени был широко известен, особенно среди учителей и школьников. Его повесть для юношества «Продолжение легенды» (1962 год) читалась широко и с увлечением. «Бабий яр», опубликованный «Юностью» в 1966 году, был еще более популярен. На встречу с автором в мае 1968 года явилось так много народа, что пришлось заседание клуба перенести в спортивный зал, где слушатели разместились на гимнастических скамейках.

Анатолия Кузнецова из нас никто раньше не видел, и мы его украдкой пристально рассматривали. Среднего роста, плотный, круглолицый, коротко стриженый, в сильных очках …Он возился со своим объемистым портфелем и в зал не глядел.

Мы, затаив дыхание, ждали. Наконец, Кузнецов достал из портфеля большую книгу в мягкой голубой обложке (мы сразу узнали — «Новый мир»!), обвел глазами зал и сказал смущенно: «Вот, если не возражаете, с «Нового мира» и начнем. Признаться, не утерпел, чтоб не похвастаться. Второй раз публикуюсь у Твардовского. Первый раз шла повесть «У себя дома». Четыре года назад. А вот теперь — «Артист миманса», рассказ. У вас еще четвертого номера нет? Скоро будет». Понюхал журнал. «Хорошо пахнет свежая типографская краска. Вы не находите?». В зале сочувственно засмеялись. «Вы ведь учителя? Это, знаете, все равно, что в следующий класс перейти — напечататься у Твардовского».

И началось чтение «Артиста миманса». Отрывки читались или весь рассказ — не упомнить. Хотя один из нас вел краткие записи, но эту подробность не отметил. Рассказ явно автобиографический, может быть, лучший у Кузнецова по мастерству письма, очень нам всем понравился.

Во время перерыва Кузнецов молча шагал по коридору, и мы не лезли к нему с вопросами: пусть отдохнет. А после перерыва он вошел в зал и спросил: «Вы читали «Бабий яр»? — «Читали, конечно читали!» — был единодушный ответ. — «Вы читали не то, что я написал», — сказал Кузнецов.

И зал замер в недоумении. — «Конечно, — продолжал он, — я несу ответственность за тот истерзанный текст, что был напечатан в журнале «Юность» два года назад. Но мне выкрутили руки. Я хотел забрать рукопись. Мне ее не отдали».

Зал ошеломленно молчал.

Кузнецов достал из портфеля машинописные листы, газетные вырезки, фотографии. «В моем романе, который когда-нибудь будет напечатан, всё правда. Каждое слово. Я писал только то, что происходило со мною, что я видел, слышал. Там вся моя жизнь, жизнь моей матери, деда, бабки… Там Киев, каким он был накануне прихода фашистов, во время оккупации и после…».

«А в романе, который в «Юности», — послышалось из зала. — Там что?» — «Там обрывки правды. Вырваны целые главы. Правленый чужой рукой текст. И прямая ложь. Вот, смотрите, смотрите — мои подлинные страницы, которых в «Юности» нет». И он стал торопливо передавать в зал бледные листки машинописи.

Сравнивать этот текст на страницах с публикацией в журнале было невозможно: на это нужно время. Но главные события повести все же были в памяти. И вот поднялась в зале рука, держащая листок: «Можно спросить?» — «Спрашивайте». — «Вот это… про еврейского мальчика, который выполз из рва, из-под земли… недобитый… и прибежал к себе домой. Женщина накормила его, велела сидеть тихо, а сама пошла в полицию и заявила. В журнале — она спасла мальчика!.. Как было по правде?». — «По правде — донесла».

В зале послышался не то вздох, не то стон.

«Да, да… Таких «наоборотных» мест еще несколько мне вставили в журнальный текст. А выкинули сколько! Вот в книге были три главы под одинаковым названием «Горели книги». Они горели ведь у нас в 1937 году, потом при немцах, и после ждановского доклада о журналах «Звезда» и «Ленинград»… В «Юности» оставили одну главу, про то, как при немцах жгли книги». — Кузнецов снял очки, принялся их протирать. — «Стыдно. Виноват. Но что делать? Куда идти с книгой? Кого просить опубликовать истинный текст?».

Еще рука поднялась в зале: «Скажите, а про Дину… которая вылезла из рва вместе с мальчиком Мотей… Его потом убили. А ее сначала предали, а потом помогли спастись. Даже немецкий солдат помог… Это правда?» — «Правда. Дина Мироновна Проничева, актриса Киевского кукольного театра. Я записал ее рассказ слово в слово. Спасли люди. И детей ее спасли. Она нашла их в конце войны».

«Скажите, а сколько там …закопано?» — «Трудно сказать. Евреев с семьями, с ребятишками только в сентябре 1941 года около 70 тысяч. Это по подсчетам организации «Холокост». А военнопленных, гражданского населения, партизан, русских, украинцев, евреев и других наций, — мне неведомо. И вряд ли кому ведомо. По крайней мере, втрое, вчетверо больше. Да еще сюда надо добавить сотни или тысячи людей, которые захлебнулись в жидкой грязи 13 марта 1961 года. Тогда руководители Киева и Украины пытались уничтожить Бабий яр. Сначала его хотели стереть с лица земли немцы. Перед бегством из Киева руками заключенных раскапывали и сжигали трупы, пепел рассеивали по огородам… После войны партийная власть, чтобы прекратить всякие разговоры о Бабьем Яре, приняла решение окончательно его ликвидировать. Был разработан проект: замыть огромный овраг пульпой. Это жидкая смесь воды и грязи. Поставили плотину. Стали качать насосами пульпу. Но в проекте, видно, была ошибка. 13 марта 1961 года плотина рухнула. Из Бабьего Яра выкатился вал жидкой грязи высотой метров в десять и мгновенно залил густонаселенный район. Убежать от него никто не мог».

В зале снова послышался стон-вздох.

«Поймите, я не хочу пугать страшными рассказами. Многие из вас сами пережили блокаду Ленинграда. Страшнее трудно что-нибудь вообразить. Но самое страшное — то, что нас превратили в покорное стадо. Вот я вам почитаю отрывки главы «Побег из молчания». Это о том, как я попал в облаву. Забирали на работу в Германию. Мне уже было 14 лет, да документов и не спрашивали. Брали всех подряд».

И Кузнецов, всё заметнее волнуясь, стал читать: «Вот странно, пройдя полсела, я уже издали увидел немецких солдат, почувствовал неладное и мог бы повернуть обратно и скрыться, но я продолжал, как загипнотизированный, идти прямо на них, пока голова панически и бестолково что-то соображала и ничего не могла сообразить».

Дальше говорилось о том, как спокойно собрали толпу жителей, пригнали на колхозный двор, и люди стали покорно ждать, подобно коровам, которых гонят на убой.

Приучили к молчанию еще перед войной. Одних «гнали стадами в Сибирь, стреляли, а другие паслись, смотрели, холодели от страха, ждали». Это думает уже не четырнадцатилетний мальчик, но автор книги, писатель.

А мальчику удалось преодолеть стадный инстинкт и бежать «из молчания».

Глава заканчивается раздумьями подростка, который понял свое призвание: «Нет, я, кажется, теперь знаю, зачем я живу… я расту, чтобы ненавидеть вас и бороться с вами. Вот какое занятие я выберу себе в жизни: бороться с вами, заразы, превращающие мир в тюрьму и камнедробилку. Слышите вы, заразы?».

Кузнецову перехватило горло, он закашлялся. Стал ходить взад и вперед около большого стола, за которым выступал. Потом сказал: «Ну, спрашивайте…».

«А что там сейчас — на месте Бабьего Яра?».

«Да там всё изменилось. Он теперь навсегда засыпан. На месте затопленного района стоит новый — белые девятиэтажки. На месте концлагеря — тоже новый жилой массив. Прямо на костях… На месте Еврейского кладбища — новый телецентр. Через Бабий Яр проходит шоссе. Но «Над Бабьим Яром памятников нет…». Это, знаете, стихотворение Евтушенко. Мы с ним вместе там были, когда он приезжал в Киев. И произнес эти слова, — я еще тогда не знал, что это строчка будущего стихотворения.

Но в двадцать пятую годовщину первых расстрелов в Бабий Яр пришли люди со всего Киева. Сам собой возник митинг, на котором говорили и о памятнике. Дина Проничева там выступала, Виктор Некрасов…

Недолго спустя после митинга возле Яра неизвестно кто установил гранитный камень с надписью, что здесь будет сооружен памятник жертвам немецкого фашизма».

«Так это же хорошо!» — раздалось из зала.

«Хорошо? Иностранным гостям показывать?» — нервно ответил Кузнецов. — Ненавижу эти игры больших и малых киевских начальников над человеческими костями. Почти два года прошло, ничего там не делается».

«А Москва как смотрит?» — «Так ведь в Москве и изуродовали мою рукопись!.. Москва — злой, злой город… Ненавижу, ненавижу!» — повторял он и ходил вдоль стола. Казалось, он на минуту забыл, где находится… Тишина в зале, видимо, вернула его к действительности. Он сел, стал собирать в портфель материалы, которые раздавал слушателям, руки его дрожали. «Простите», — с трудом проговорил он. — «Все-таки хорошо, что я с вами встретился. Мама тоже была учительницей…».

Встреча с Кузнецовым потрясла нас. Почти все выступления в клубе были острыми, правдивыми, искренними. Но никто еще так обнажённо и резко не говорил о вопросах, прямо касающихся политики. Доносов на клуб либо никто не писал, либо нам ничего об этом не было известно.

Год спустя из Лондона по Би-Би-Си мы услышали тот же нервный голос: Кузнецов рассказывал, как и почему он бежал из Советского Союза. Выяснились подробности крайне неприятные: для того, чтобы уехать, он за полгода до этого стал «сексотом» — секретным сотрудником «органов» — и даже донес на некоторых писателей, в частности, на Е.Евтушенко. Доносы, правда, были такого рода, что никто из «жертв», кажется, всерьез не пострадал. Но всё равно, хоть это было «военной хитростью», поступок казался неблаговидным, о чем говорили и члены клуба.

Но, во всяком случае, слушавшие выступление Кузнецова в клубе могли лучше понять этого человека. Он спасал свою книгу, которую считал делом своей жизни, долгом перед погибшими и предупреждением живым.

В том же 1969 году книга вышла за границей; в ней были выделены все места, выброшенные, искаженные цензурой или не написанные из-за цензуры. В обращении к читателям Кузнецов только этот текст просил считать подлинным.

Много лет спустя, когда нам удалось прочесть книгу полностью, мы увидели в главе «Уничтожение пепла» признание-предупреждение, напомнившее финал спектакля «Карьера Аруро Уи»: «По ночам во сне я слышал крик: то я ложился, и меня расстреливали в лицо, в грудь, в затылок, то стоял сбоку с тетрадкой в руках и ждал начала, а они не стреляли, у них был обеденный перерыв, они жгли из книг костер, качали какую-то пульпу, а я все ждал, когда же это произойдет, чтобы я мог добросовестно всё записать. Этот кошмар преследовал меня, это был и не сон, и не явь, я вскакивал, слыша в ушах крик тысяч гибнущих людей.

Мы не смеем забывать этот крик. Это не история. Это сегодня. А что завтра?

Какие новые Яры, Майданеки, Хиросимы, Колымы и Потьмы… скрыты еще в небытии в ожидании своего часа?».

Он должен был написать правду, свидетелем которой был. И, в конце концов, заплатил за это жизнью. В 1979 году Кузнецов был сбит на улице Лондона неизвестным автомобилем.

Декабрь 2003 года.

Источник поста тут .

Анатолий Кузнецов

одна из статей на эту тему

 24.09.2008

Сын писателя Анатолия Кузнецова Алексей живет в Москве, работает на ”Радио Свобода”. В Киев он приехал на презентацию нового издания романа отца ”Бабий Яр” (фото: Александр ГУНЬКО) 

Возле Музея войны волонтеры раздают листовки. На них большими буквами напечатано:

”Приказывается всем жидам Киева и околиц собраться в понедельник 29 сентября 1941 года до 8 ч. утра при ул. Мельника — Доктеровской (возле кладбища). Все должны забрать с собой документы, деньги, белье и другое. Кто не подчинится этому распоряжению, будет расстрелян. Кто займет жидовское жилье или разграбит предметы из тех жилищ, будет расстрелян”. 

Такие листовки фашисты распространяли в Киеве в сентябре 1941-го. Тогда в Бабьем Яру расстреляли 120 тыс. евреев, пять цыганских лагерей, пациентов психиатрической больницы и несколько сотен украинских националистов. Всего погибло почти 200 тыс. киевлян. 

Писатель Анатолий Кузнецов описал эти события в романе ”Бабий Яр”. Он вырос на Куреневке и был очевидцем оккупации Киева. 

23 сентября его сын Алексей, 48 лет, презентовал новое издание романа ”Бабий Яр”. В издательстве ”Саммит-книга” выдали его тиражом 30 тыс. Из них 5 тыс. — в первый раз в переводе на украинский. 

— Об издании на украинском говорили еще в 2001-ом, — рассказывает Алексей Кузнецов на презентации в Музее Великой Отечественной войны. — Тогда же я сделал перевод. Но выдать удалось только через 17 лет. Помог меценат, который не хочет разглашать свое имя. 

В 1966-ом обезображенное цензурой произведение вышло в московском журнале ”Юность”. Через три года автор выехал в Лондон. С собой прихватил снятую на микропленку полную версию романа. Рукопись поместил в стеклянные банки и зарыла в лесу под Тулой. 

Авторский вариант ”Бабьего Яра” вышел в 1970 году в Нью-Йорке. Его перевели на многие языки. В Советском Союзе имя писателя изъяли из учебников.
 

Рукопись поместил в стеклянные банки и зарыл в лесу под Тулой


— Даже из ”Родной речи” папин рассказ забрали, — рассказывает Алексей. — В СССР книга была антифашистской. А в полной версии она антитоталитарная. 

Кузнецов работал в лондонской студии радио ”Свобода”, вел передачу ”Писатель перед микрофоном”. В мае 1979-го у него родилась дочка. А в июне, за два месяца до своего 50-летия, литератор умер. Из отцовских писем к матери сын составил книжку ”Между Гринвичем и Куреневкой”, а из радиопередач — ”Выбранные беседы”. 

Директор Института философии Мирослав Попович, 76 лет, вспоминает, что был почти ровесником Анатолия. Он тоже вырос на Куреневке. Местные мальчики называли Кузнецова ”Толя Семерик”. 

В зал входит певец Владимир Гришко, 48 лет. Целует руку певице Нине Матвиенко, 60 лет, которая сидит возле стендов с фотографиями. Гришко извиняется за опоздание. Говорит, что лежит в больнице, но не мог пропустить презентацию. 

— В Бабьем Яру лежит много музыкантов со своими инструментами, — говорит он. — Хорошо было бы, если бы Спилберг снял об этом фильм. 

Матвиенко начинает плакать. 

— Эти души не захоронили, не помянули... — говорит певица. Ей аплодируют. 

Алексей Кузнецов на протяжении часа подписывает книжки. Долго что-то пишет на экземпляре для Владимира Гришко. Журналистам и гостям книжку дарят. В книжных магазинах роман будет стоить 35 грн.

Александр ГУНЬКО

Статья тут. 

Анатолий Кузнецов 

Несколько страниц личной жизни автора «Бабьего Яра».В издательстве «Довіра» сейчас ведутся переговоры об издании на украинском языке полного варианта книги «Бабий Яр» Однажды в школе нам дали задание «на лето»: прочитать любую книгу о войне, а осенью рассказать всему классу. Я выбрала «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, потому что помнила, как отец, когда купил эту книжку, не мог оторваться и читал до утра. Но мне не пришлось перед всем классом выступать с пересказом романа Кузнецова. Учительница, услыхав про «Бабий Яр», сказала «не надо». Объяснить такую реакцию педагога в принципе можно. Автор «моей» книги к тому времени уж год или даже два считался «невозвращенцем», работал на «вражеской» «Свободе» и жил в Лондоне.

«Бабий Яр» начинается с предложения, которое я помню до сих пор: «Все в этой книге правда».

То же, что было издано у нас, — нещадно сокращенный цензором вариант. Настолько «нещадно», что бедный автор рвал «отредактированную» рукопись — бежал по московской улице Воровского от редакции журнала «Юность» и до самого Арбата и заталкивал изодранные страницы романа в урны.

«...Рукопись не отдавали. Словно бы я уже не был хозяином ее, — потом, уже в Лондоне, напишет Кузнецов. — Дошло до дикой сцены в кабинете Бориса Полевого. Я совсем ошалел, кричал: «Это же моя работа, моя бумага наконец! Отдайте!» А Полевой цинично, издеваясь, говорил: «Печатать или не печатать — не вам решать». Вот тогда Кузнецов подрался с Полевым, о чем спустя год, уже в эмиграции, сообщил читателям в послесловии.

Места в романе, которые касались зверств немцев, — остались, а те, где речь шла о зверствах наших, — отсекли.

— Журнальный вариант, опубликованный в 66-м году в «Юности», был даже объемней, чем книжный, — сказал его сын Алексей Кузнецов. Мы встретились в редакции — поговорить не столько о книге, сколько о судьбе его отца.

В год печальной даты — 60-летия трагедии Бабьего Яра — имя Анатолия Кузнецова вспоминают часто. Снова анализируют роман, печатают отрывки из «полных изданий» (в Лондон Анатолий Васильевич сумел вывезти микрокассеты, где был «неусеченный» текст его книги). Теперь общественность Киева знает, на какой именно пишущей машинке был создан роман: Музею истории войны сын писателя передал самую дорогую отцовскую вещь, хранившуюся в шкафу, — машинку, на «каретке» которой Кузнецов-старший нацарапал фразу: «Она написала «Бабий Яр».

Вот только о самом Анатолии Кузнецове по-прежнему мало что известно. Уехал в Англию, через десять лет умер.

Но чем он жил — перед самым отъездом из Союза? Как удалось уехать навсегда? Как сложилась жизнь в Лондоне? И какие отношения у него были с киевской семьей?

Я попробовала расспросить об этом его сына. Алексей, ставший хоть и не писателем, как отец, но все-таки журналистом, не очень хотел ворошить старые семейные дела. Еще маленьким он помнил разлады в семье. Когда ему было лет пять, родители фактически жили отдельно — и даже в разных городах.

«Мы с ним ходили на Птичий рынок»

Жена Кузнецова — мать Алексея — после свадьбы осталась на девичьей фамилии Марченко. Она тоже занималась писательским трудом. Вероятно, считает Алексей, родителям как двум творческим натурам сложно было ужиться под одной крышей. Тем более, что Анатолий Кузнецов никогда пуританином не был: мог себе позволить и роман «для души», и погулять на славу...

— У нас была квартира в Туле. Но мать уехала в Москву учиться... И когда мне было лет пять, меня отвезли в Киев к бабушке.

Алексей вспоминает, что когда отец приезжал в Киев, он отвозил его на Куреневку к своей маме Марии Федоровне. «И мы вместе жили дней пять или даже неделю. Ходили с папой на Птичий рынок».

— Когда вы узнали, что отец уехал из Союза, наверное, пережили шок?

— Гораздо больший шок пережил, когда увидел маму. Она примчалась в Киев, судорожно стала собирать какие-то вещи и так же стремительно уехала.

Судьба жены Кузнецова сложилась не очень удачно. После того, как стало известно, что Анатолий Васильевич —- «невозвращенец», их тульскую квартиру отобрали. И чтобы дали жилье, Алешиной маме дважды пришлось писать письма Брежневу. Потом она обменяла Тулу на Москву. Забрала из Киева сына. Перед самой пенсией, лет в 55, она второй раз вышла замуж. И вскоре — в начале 90-х вместе со вторым мужем эмигрировала из России в Украину. Прожила в Киеве недолго — буквально пару лет... Она похоронена на околице — на кладбище за ВДНХ.

Аббат Поль Шале

— До «Бабьего Яра» у отца было несколько книг, но самая известная — «Продолжение легенды». История о том, как поехал человек строить ГЭС, — рассказывает Алексей Кузнецов. — Отец ведь в молодости тоже ездил на такую же стройку. Так что все прочувствовал на собственной шкуре. Книга получилась нормальная. Конечно, над ней поработал цензор, вырезал прилично, но даже после этого проза не утратила живой струи... И вот книжку издали у нас. А через некоторое время Союз писателей узнает, что во Франции «Продолжение легенды» некий аббат Поль Шале перевел на французский и тоже издал.

Но ладно бы — слово в слово перевел. Аббат же пошел дальше. И те недостающие куски, вырезанные цензором, — дописал. Мелким шрифтом, не от имени Кузнецова, а от своего. Аббат Поль Шале в предисловии к изданию сказал, мол, мне кажется, что именно это имел в виду Анатолий Кузнецов, но поскольку в СССР цензура скорее всего это выбросила, то я позволю себе такую смелость как бы восстановить изначальный текст.

Поль Шале назвал книгу Кузнецова «Звезда в тумане».

— Союз писателей СССР возмутился такой вольности и подал в суд на аббата за «неправильный» перевод, — рассказывает Алексей Кузнецов. — Заплатили французскому адвокату, насколько я знаю, бешеные деньги. Он приезжал в Союз, встречался с отцом. Суд выиграл Союз писателей.

Спустя годы, когда Анатолий Кузнецов уже был в Лондоне, он встретился с этим аббатом. И в живом эфире по радио «Свобода» признался, что Поль Шале почти все угадал, что он, Кузнецов, хотел сказать в своей книжке.

Увидеть Лондон и умереть

В предисловиях к нескольким изданиям «Бабьего Яра» (а книга вышла в 1970 году «в полном объеме» и в Германии, и в Великобритании) Анатолий Васильевич подробно рассказывал о перепетиях с его рукописью в Советском Союзе, но ни словом не обмолвился о самом загадочном — как же ему все-таки удалось осуществить план стать «невозвращенцем».

— Он придумал для Союза писателей убедительный повод — как уехать в зарубежную творческую командировку, чтобы и подозрения не вызвать, и чтобы изначально знали, что собирается отсутствовать в Союзе долгое время, — сказал мне его сын.

А повод, оказывается, Кузнецов-старший нашел очень просто. 1969-й год — канун 100-летия Ленина. Если командировку увязать с Лениным, никто не осмелится перечить и не пускать. Тем паче автора «Бабьего Яра», который в то время еще купался в славе... Кстати, «усеченное до неприличия» издание романа санкционировал ЦК КПСС.

— Творческую заявку на зарубежную командировку отец аргументировал тем, что собирается написать эпохальное произведение о втором съезде РСДРП. А для этого надо съездить в Брюссель и Лондон, побывать на могиле Карла Маркса, ощутить атмосферу Британской национальной библиотеки, где работал Владимир Ильич... И еще что-то в том же духе.

Цель командировки Союз писателей одобрил. И Кузнецову разрешили ехать. В Лондоне на второй же день автор «Бабьего Яра» явился на радио «Свобода». И все рассказал в «живом эфире». О том, что из его романа цензура убрала «куски», бросавшие тень на советский строй. Он писал роман антитоталитарный, а получился вариант лишь «антифашистским».

«...Я отважился высмеять негодные воинские повозки, которые «храни Бог войны, ездить не годятся» — это все вычеркивалось как прямая антисоветчина. И что-то доказать, отстоять хоть единое слово — невозможно, — говорил в эфире Кузнецов. — Такие главы, как «Людоеды» или «Горели книги», вычеркивались одним взмахом... В романе есть три главы под одинаковым названием «Горели книги» — сперва книги горят в 1937 во время сталинских чисток, затем они горят в 1942 при немцах и наконец в 1946 после выступления Жданова. Была оставлена только средняя глава, где книги горят при немцах».

Через некоторое время Анатолий Кузнецов получил статус политического эмигранта, хотя в ту пору это у нас называлось проще и обидней — «невозвращенец».

...Когда Алеша еще учился в школе, от отца изредка приходили весточки из Лондона. В основном это были поздравительные открытки. Анатолий Кузнецов писал только в Киев Марии Федоровне, своей матери, и сыну. Открытки Алексей хранит до сих пор. Это все, что осталось ему от папы.

В принципе, считает сын Кузнецова, биография отца-«невозвращенца» на его судьбе не очень больно отразилась. В то время Алексей был еще слишком мал... Допрашивали в основном маму и бабушку. Это случалось после каждой лондонской поздравительной открытки.

Польская эмигрантка

Впрочем, история жизни самых близких людей Анатолия Кузнецова была бы не полной, если не упомянуть об Иолане, польской эмигрантке.

Эта женщина стала его гражданской женой. Они познакомились, как только Анатолий Васильевич приехал в Лондон.

— Вы встречались с нею? — спросила я Алексея, потому что думала: это нормально, беда сроднила, он потерял отца, она — мужа. И, наверное, есть о чем им вдвоем теперь поговорить — пасынку и мачехе.

— Она принципиально не хочет иметь со мной никаких отношений. То ли потому, что, возможно, есть какая-то неприязнь ко мне, то ли потому, что побаивается: а не начну ли я делить имущество? Отец там купил, кстати, трехэтажный дом. И жили они небедно...

Иолана и Кузнецов не могли оформить брак, как положено, потому что мама Алексея не послала подтверждения о разводе.

Когда умер Анатолий Кузнецов , в Союзе появились слухи: мол, «убрали» «невозвращенца» наши же спецслужбы. Уж слишком невероятной казалась смерть писателя в 49 лет. Я спросила сына, что он думает, наверное, знает больше, а сейчас, спустя двадцать лет, — и подавно.

Версию со «спецслужбами» Алексей категорически отметает.

— В ноябре 1978-го у отца был первый инфаркт с двумя клиническими смертями. И потом в прямом эфире радио он рассказал, что ощущал, когда переживал смерть. Некоторые врачи, ставившие диагнозы, уверяли, что действительно были некоторые признаки, не естественные для «классического» инфаркта. Хотя опять же это совсем не доказательство того, что отца «убрали». Я больше верю в несправедливую скорую, трагическую, но все же естественную смерть. Второй инфаркт случился через полгода.

В мае 1979 Иолана родила девочку, ее назвали Машей в честь Марии Федоровны, матери Анатолия Васильевича. Со своей гражданской женой Анатолий Васильевич жил душа в душу.

— Думаю, что в конце концов отец все же был счастлив, — сказал мне Алексей.

В июне 1979-го Кузнецов умер, сидя возле колыбели дочки.

Цель командировки Союз писателей одобрил. И Кузнецову разрешили ехать в Лондон. На второй же день по прибытию автор «Бабьего Яра» явился на радио «Свобода». И все рассказал в «живом эфире»

Светлана ВАСИЛЬЕВА

Источник:  «Невозвращенец» Кузнецов (Еженедельник 2000 за 19-25 октября 2001 года.Аспекты•Жизнь)