ArLevin1

После ввода частей Красной Армии в Грузию состав еврейского населения Батума начал меняться.

В первые месяцы граница с Турцией была ещё достаточно прозрачна. Этим воспользовались, турецкие евреи, которые спасались в Батуме от погромов наступающей Российской армии во время войны, сионисты, проходящие практику на сельскохозяйственных фермах, организованных «Гехалуцем»[1], члены разгромленных большевиками партий – все те кто не хотел жить под большевиками и имел возможность каким-либо способом покинуть Советы.

Через сухопутную границу с Турцией ещё в 1920 году перешли сын Полины Токачировой, Марк (1901 г.р.) и его двоюродный брат Виктор Бакк Братья добрались до Стамбула. Здесь задержались. На переезд в Палестину денег не было. Только в 1922 году они наконец-то добрались до Эрец-Исраэль.

В этом же году к своему жениху, Марку Варвичу, в Эрец-Исраэль приехала сестра Марка Токачирова, Шура-Шифра (1903 г.р.). В 1923 году они поженились и переехали в Америку.

Шура (1903-1998) Марк Варвич и Шура (в девичестве Токачирова)

Брат Полины, Павел Бакк, бывший член партии кадетов, с женой и младшим сыном, Валентином, после оккупации Грузии Красной Армией бежал из Батума в Эрец-Исраэль и 20 апреля 1921 года с семьёй прибыл в Яффо.

Некоторые еврейские семьи переехали в большие города. России.

Остались многие профессора, журналисты, литераторы, юристы, врачи, остались ремесленники, проживающие до войны в Белорусских и Украинских местечках. Возвращаться они не хотели из-за пережитого: слишком свежи были в памяти погромы и обиды, причинённые им соседями, остались евреи, обременённые большими семьями.

Остались многие беженцы из Крыма, не имеющие материальных возможностей для эмиграции, среди них – Полина (Перл) Токачирова с тремя детьми: Региной (1899 г.р.), Сарой, (в будущем – моя мама, 1905 г.р.) и Виктором (1907 г.р.).

Полина Токачирова надеялась, что её дети, Марк и Шура, заработают и пришлют деньги на отъезд за границу.

Осталось большинство религиозных деятелей, среди них и Бенсион Левин c семьёй: Семёном (в будущем моим отцом), Шикой (Иеѓошуа), Ривой, Дорой, Иосифом и Эммануилом.

С другой стороны, слухи о возможности эмигрировать через Батум продолжали привлекать в город новых беженцев, желающих покинуть страну: религиозных евреев, сионистов, членов запрещённых партий и офицеров, особенно после кровавых расправ в Крыму. Позднее к ним присоединились бывшие нэпманы

Переселение еврейских семей в центральные и Южные губернии России во время Мировой войны фактически привело к ликвидации черты оседлости.

Когда в 1915 года фронт приблизился к столице Хабада Любавичам, Ребе Шолом Дов Бер Шнеерсон[2], духовный руководитель хасидов, покинул её и переселился в Ростов-на-Дону. Этот город на несколько лет стал центром хасидизма.

Поддерживать контакты со своими последователями внутри страны и за рубежом стало значительно трудней, чем до войны. Необходимо было восстановить связи с хасидами, которых война разбросала по всей России, возродить хедеры и ешивы для детей беженцев и местных евреев.

После смерти Ребе Шолом Дов Бера его сын и преемник Ребе Йосеф Ицхак Шнеерсон[3], направил в районы, где оказались во время войны евреи, своих посланников (представителей), чтобы продолжить, а где потребуется восстановить или заново воссоздать синагоги и миквы, наладить религиозную жизнь и учёбу.

В 1922 году в Грузию приехал посланник Любавичского Ребе рабби Нохум-Шмарьяѓу Сосонкин[4]. Грузинские евреи предлагали ему остаться раввином в одной из синагог Кутаиси. Ш. Сосонкин был склонен принять это предложение.

У Ребе Йосеф Ицхака Шнеерсона были другие планы. Он принял решение направить Шмарьягу Сосонкина, одного из наиболее способных своих последователей, посланником в Батум, т. к. через этот пограничный город можно легко связываться с зарубежными общинами хасидов и еврейскими организациями.

В Батуме официального духовного раввина не было. Ежедневную службу проводил Бенсион Левин. Он же выполнял работу рабая, кантора, шойхета, моэля.

Ребе Йосеф Ицхак Шнеерсон, направляя Ш. Сосонкина в Батум, был уверен, что тот возглавит общину и станет её духовным раввином.

Ш. Сосонкин прибыл в Батум в декабре 1922 года. О городе он написал с восторгом[5]: «Батум большой и красивый город, расположенный на берегу Чёрного моря, с садами и дорогами в европейском стиле. На улицах слышны русский, идиш. Он, как бы, международный город. Здесь можно увидеть русских, поляков, армян, турок, но большинство грузины. ...Город Батум представлял собой центр сосредоточения всех беженцев, стекающихся массами на пути следования в Палестину...»

Батумские евреи не поддержали намерение Ш. Сосонкина возглавить общину и стать духовным раввином. Больше всего возражений вызвало его вмешательство в работу шойхетов. Особенно возражали против назначения Сосонкина раввином ашкеназийские евреи.

Всеми вопросами религии по просьбе грузинских и ашкеназийских евреев продолжал заниматься Бенсион Левин. Ш. Сосонкин инспектировал миквы и Талмуд Тору грузинских евреев и организовывал подпольное религиозное обучение в Батуме. Ш. Сосонкин просил Ребе Й.Шнеерсона дать согласие на его эмиграцию в Эрец-Исраэль. Однако Ребе порекомендовал ему остаться в Батуме: в Эрец-Исраэль достаточно религиозных наставников, здесь он более необходим.

Как показали последующие события, Ребе Й. Шнеерсон оказался прав. Ш. Сосонкин стал одним из организаторов любавического подполья в Москве, Ленинграде, Средней Азии, Северном Кавказе, Грузии, а также принимал активное участие в нелегальной эмиграции евреев вплоть до своего отъезда в Эрец-Исраэль в 1946 году.

После советизации Грузии были запрещены собрания, по ночам проводили обыски состоятельных евреев, некоторых религиозных и сионистских активистов арестовывали. При Комитетах РКП(б) создавались еврейские секции (евсекции). Именно им было поручено руководство всей еврейской национальной политикой. Члены евсекций (евсеки) были активными противниками традиционной религиозной жизни евреев и ярыми врагами духовных лидеров. В тех городах, где у власти находились коммунисты – евсеки, жизнь еврейских религиозных общин замирала.

В марте 1923 года здание ашкеназийской синагоги в Батуме было передано Коммунистическому Союзу Молодёжи Аджарии (позднее в ней был клуб спортивного общества «Спартак»). Почти год евреи собирались нелегально для молитвы в различных помещениях.

Власти «потеряли» контроль над религиозной частью еврейской общины: на молитву и на праздники в нелегальные синагоги собирались евреи, хорошо знающие и доверяющие друг другу. Сексоты ГПУ НКВД (Государственное Политическое Управление Народного комиссариата Внутренних Дел с марта 1946 г. переименовано в МВД – Министерство Внутренних Дел) не могли проникнуть в нелегальные синагоги. Отчасти поэтому через год евреи получили разрешение открыть синагогу на Электрической улице, а власти – возможность их контролировать, засылая в синагогу осведомителей[6].

В этой синагоге молились грузинские и ашкеназийские евреи. В этой синагоге вплоть до 1948 года служил шойхет и моэль Бенсион Левин.

Однако, разрешив открыть синагогу, власти почти одновремённо запретили вначале хедеры, в которых занятия проводили на иврите, затем, были запрещены вообще любые хедеры и ешива.

После антисоветского восстания в Грузии в 1924 году усилились репрессии против сионистских и религиозных деятелей. Границу плотно закрыли.

Бенсиона предупредили, что за ним ведётся постоянное наблюдение и органы республиканского ГПУ только и ждут повода, чтобы его привлечь к ответственности за религиозную и антисоветскую пропаганду (последней он никогда не занимался). Но он вёл себя достаточно осторожно: отказывался от формального назначения на должность раввина, числился работником бойни, а когда помогал в толковании законов, то это выглядело как обычная беседа.

Бенсион прекратил переводить с английского, которым хорошо владел, а когда его просили перевести, говорил, что иностранными языками не владеет.

Всю свою дореволюционную переписку с известными религиозные авторитетами – уничтожил.. При обысках у него не находили ничего компрометирующего.

В Грузии к религиозной деятельности относились намного терпимей, чем в России. Репрессии против священнослужителей проводили чаще всего под большим давлением центральных органов или евсекции (конечно были исключения). Кроме того, семью Левиных хорошо знали и уважали. В Батумском ГПУ у Шики и Семёна были знакомые, которые предупреждали их о возможном обыске.

Притеснения религиозных евреев со стороны советской власти усиливались, особенно усердствовали представители евсекций, в филиалах ОЗЕТа, ГрузОЗЕТа и Евкомбеда Грузии[7].

Члены этих организаций, приезжали в самые отдалённые от центра города и местечки и, действуя в контакте с органами ГПУ, разрушали миквы, закрывали синагоги.

Однако через некоторое время туда же приезжали посланники Любавического Ребе, которые призывали ремонтировать миквы и синагоги, открывать хедеры, помогая при этом деньгами для приобретения материалов и оплаты работ по ремонту.

В 1926 году руководитель евсекции при московском комитете РКП(б) Мойше Литваков[8] посетил Грузию, чтобы проверить результаты работы своего помощника Шевелёва.

В городе Кулаши на собрании областного руководства Литваков выступил с речью, посвященной борьбе с религиозными предрассудками и перспективам светлого будущего. Его выслушали с уважением, правда, не очень хорошо понимая по-русски. Потом один из начальников выступил с ответным словом:

– Позвольте передать пламенный привет нашему еврейскому центру и особое спасибо за тех товарищей, которые привезли нам приказ восстановить разрушенную микву, прямо через две недели после того, как товарищ Шевелев ее засыпал. Они предлагали нам двести червонцев на рабочих и покупку материалов, но мы не взяли. Главное, что есть разрешение, а уж деньги на ремонт у нас найдутся. Передайте в Москве, что уже десять месяцев, как миква работает, и женщины наши в особенности очень вам благодарны. И вот вам еще коллективное письмо о восстановлении синагоги, которую товарищ Шевелев превратил в клуб. Ваши представители объяснили, что по закону для этого нужно пятьдесят подписей, а у нас здесь сто двадцать девять...

Литваков молча слушал, молча пожимал руки и даже проследовал в новую микву, чтобы хмуро полюбоваться ее живой водой. Он понял, что евреи из Кулаши, не особенно разбираясь в политике, думают, что евсекция – это некое общество по распространению иудаизма. Кто же у них побывал, сведя на нет все усилия Шевелева? Мракобесы из организации Шнеерсона, тут сомнений нет, задавал вопрос Литваков. Ту же картину встречал ошеломленный Литваков и в других грузинских городах – открытые клубы закрывались, закрытые синагоги открывались...

...Молодые раввины свободно говорят по-грузински и, переезжая из города в город, из села в село, призывают евреев восстанавливать разрушенные миквы, открывать закрытые властями синагоги, создавать тайные хедеры и ешивы, чтобы дать своим детям традиционное религиозное воспитание, –- жаловался М. Литваков.

...Во время своих выступлений среди местных евреев молодые раввины, посланцы Ребе, «отдавая дань уважения правительству, признающему право на свободу вероисповедания», цитировали законы, «разрешающие гражданам иметь свои религиозные институции» (подчёркнуто мной – А.Л.)[9].

Чтобы лишить молодёжь возможности получить традиционное образование, по всей Грузии были открыты государственные еврейские школы. В 1922 г. властями было принято «Положение о языке преподавания в еврейских школах».

В школах для ашкеназийских евреев вводилось преподавание на языке идиш, а преподавание иврита допускалось лишь для старших возрастных групп с шестого года обучения и при наличии разрешения властей. В школах для грузинских евреев языком преподавания стал грузинский. Иврит был вначале в числе других предметов, затем стал необязательным, позднее вообще исключён из программы.

В Батумской школе ашкеназийских евреев училась сестра отца, Дора Левина, в школе для детей грузинских евреев – Сара, мама Светланы Кукашвили-Левиной.

Ученики и преподаватели еврейской школы (вероятно, 1925 г.) Сара Ашкенази в третьем ряду первая справа. На заднем плане два знамени. На знамени слева надписи «советская еврейская школа» на грузинском, еврейском и русском языках. На знамени справа: «ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН СОЕДИНЯЙТЕСЬ», «на смену комсомола молодость идёт» и другие. В верхнем углу символ пионерской организации и надпись «Будь готов!». (Из архива семьи Кукашвили-Левиных)

В учебниках еврейских советских школ отсутствовали история евреев и изучение национальных традиций, много места уделялось антирелигиозной пропаганде. На уроках высмеивали раввинов, родителей, соблюдающих религиозные традиции, и учеников, пропускающих уроки по субботним и праздничным дням.

Наряду с государственными школами в 1920-40-х гг. в Грузии были старые, постоянно перемещающиеся теперь уже нелегальные хедеры и ешивы, и создавались новые.

Занятия в таких хедерах проводили с тремя-пятью учениками у кого-нибудь из них дома. В меламедах недостатка не было. Ради конспирации, постоянно меняли место занятий, меняли меламедов, менялся состав учеников. О подпольных хедерах знали только родители учеников. Только им было известно, когда и где будут проходить очередные занятия. Чаще всего об адресе и времени проведения занятий родители узнавали за несколько часов до их начала.

Чтобы не работать в субботу, соблюдать обряды, отмечать праздники и давать детям образование в нелегальных хедерах и ешивах, религиозные евреи работали кустарями-надомниками. Работали по удобному для них графику, не нарушая религиозных традиций. Джойнт[10] и другие зарубежные благотворительные фонды поддерживали кустарей-надомников оборудованием, инструментами и сырьём особенно в период НЭПа.

После отмены НЭПа и отмирания частного производства, евреи-надомники, не дожидаясь обобществления оборудования и инструментов, начали объединяться в кустарно-кооперативные артели по изготовлению и ремонту предметов быта, одежды и т. д.

В Батумской кустарно-кооперативной артели по изготовлению женских и мужских шляп и ремонту часов начала работать Сара Токачирова сначала – модисткой, впоследствии – модельером дамских шляп.

Артель принимала заказы полную неделю, объясняя это необходимостью лучше обслуживать население. Члены артели работали «по скользящему графику». Евреи, соблюдающие религиозные обряды, не приходили в помещение артели в субботние и праздничные дни, а если и приходили, то только чтобы сбить с толку сексотов и создать видимость работы. Они собирали в «задней» комнате помещения артели миньян, молились, читали очередную главу Торы и Талмуд.

С 1925 поддержка евреев Российской федерации чаще всего шла от хасидов через Батум. Ш. Сосонкин оказался в Батуме как нельзя кстати. Деньги, присылаемые зарубежными организациями, Сосонкин переправлял Ребе Й. Шнеерсону в Ростов. Совет помощников Ребе распределял эти деньги для поддержки синагог и микв, организации нелегальных хедеров и ешив, оплату работы шойхетов, раввинов, меламедов.

Вместо свободы, равенства, братства Советизация Грузии принесла унижение многим еврейским семьям.

После принятия в 1918 году Конституции появилась большая социальная категория людей, лиц «чуждого социального происхождения», лишённых избирательных и других гражданских прав, «лишенцев».

В эту группу вместе с семьями попали проживающие в Батуме служители религиозных культов, евреи-беженцы: ремесленники-частники, торговцы, посредники, вольноопределяющиеся и офицеры. Лишенцев увольняли с работы, они не могли быть членами кооперативных товариществ и профсоюзов, их выселяли из государственных квартир, из города, детей исключали из старших классов школ, не принимали в средние и высшие учебные заведения. Лишенцы не получали социального обеспечения и медицинского обслуживания.

К концу НЭПа количество евреев-лишенцев значительно возросло. По всей стране их насчитывалось около одного миллиона (почти тридцать процентов). В Батуме процент их был значительно выше, за счёт беженцев[11].

Решение о «наделении» гражданскими правами или «назначении» лишенцами принимали наскоро созданные специальные избирательные комиссиям. Не обходилось и без недоразумений. Особенно досталось евреям с окончанием фамилий на «ов» и «ский».. Одного еврея обвинили в том, что он служил в жандармерии; еврея Орлова – в родстве с его однофамильцами-графами, литератора Л. Могилевского, в принадлежности к дворянскому сословию.. Всех евреев-ремесленников и даже мелких торговцев тряпьём (частники!), которые и до революции еле сводили концы с концами, избирательные комиссии лишили гражданских прав. В избирательные комиссии поступали «разоблачительные» письма-доносы, среди них – много анонимных. Негодяи сводили старые счёты. Работы у членов избирательных комиссий было много, времени разбираться с доносами не было. «Разоблачённых» приглашали на заседания комиссий При вынесении решения руководствовались «классовым чутьём» и рекомендациями (показаниями) «проверенных» людей, среди которых могли быть и недоброжелатели, авторы анонимных писем.

В центральных газетах появились письма-заявления «с чистосердечными признаниями раскаявшихся детей» родителей-лишенцев. «Раскаявшиеся» дети лишенцев били себя в грудь, клеймили родителей, отказывались от них. Этого было достаточно для признания таких детей «достойными быть гражданами» великой страны.

В Грузии, где всегда с уважением относились к старшим, подобное было исключением, но к сожалению, было. Чаще всего дети, если и отрекались, то под давлением самих родителей, которые пытались таким образом облегчить им жизнь. Если для выполнения плана по «раскаявшимся детям», который «спускался сверху» необходимы были количественные показатели, «чистосердечные признания» делались (именно «делались») тихо и формально. Списки детей, якобы отказавшихся от родителей, избирательные комиссии отправляли «наверх». Количество «отказавшихся» соответствовало плану. Иногда план «перевыполняли».

Не всегда дети были в курсе, что они отказались от родителей: в списки «чистосердечно признавшихся» могли внести и без их ведома.

Бенсион Левин – служитель религиозного культа, его жена и шестеро детей, в возрасте от десяти до двадцати двух лет, стали людьми второго сорта, лишенцами, людьми, не имеющими избирательных и гражданских прав, изгоями общества.

Семья Бенсиона особенно бедствовала из-за отсутствия талонов (карточек), которые выдавались гражданам для приобретения продуктов питания по государственным ценам. На рынке продукты стоили в три-пять раз дороже или вообще отсутствовали. Немного выручала работа Бенсиона шойхетом. Старшие дети пользовались любой возможностью неофициально заработать на разгрузке продуктов на рынке. За работу на рынке с ними расплачивались фруктами и овощами.

Шика всё свободное от подработок время проводил в городской добровольной пожарной дружине. Был прекрасным спортсменом: гимнаст, футболист, последнее особенно ценилось молодёжью, участвовал со своей пожарной дружиной в городских и во всегрузинских соревнованиях по многим видам спорта.

«В городе было две пожарные команды – официальная городская и добровольная пожарная дружина (рассказывает по воспоминаниям своего отца Шики его дочка Циля Беркович-Левина). Городская команда располагалась в помещении с каланчой. Оснащена и одета была по правилам безопасности (каски, брезентовые костюмы и рукавицы), зарплату платили городские власти. В добровольной дружине собралась азартная молодежь, энтузиасты-спортсмены. Каланчи своей не было, но были помощники, которые постоянно следили за действиями городской пожарной команды. При подозрении на пожар на каланче звонили в колокол. При вызове жителями – в помещении городской команды объявляли тревогу, начинались сборы. Добровольная дружина, предупреждённая своими помощниками о тревоге в помещении городской команды или сигнале с каланчи, выезжала на пожар вслед за городской, иногда опережая её.

Команды добровольцев-пожарных дежурили по сменам. На пожар выезжали с многоведерными бочками воды на повозке, запряжённой лошадьми.

В местной газете описывали случай, когда городская команда, вызванная жителями одного дома из-за появления запаха гари, не обнаружила пожара и покинула помещение. Добровольная дружина, продолжая поиски, обнаружила очаг возгорания под штукатуркой из-за короткого замыкания проводов, и ликвидировала его.

В городе добровольцев знали и уважали. Дружинники пользовались большим авторитетом. Везде у них были друзья. Многие мечтали попасть в добровольную дружину, но в неё был строгий отбор.

Шика отличался храбростью. Поспорив, стоял на руках вниз головой без страховки на большой высоте на ограждении наблюдательной кабины каланчи.

Юношей захотел посмотреть Стамбул. Денег на поездку в Турцию у него не было. Разрешение на поездку у родителей спрашивать не стал, всё равно бы не отпустили.

Ночи на побережье тёмные. Ещё до рассвета, когда вахтенные дремали, Шика по причальному канату забрался на пароход и спрятался между тюками с товарами. С парохода сошёл вместе с грузчиками с тюком на плечах. «В Стамбуле Шика заработал немного денег (рассказала Циля Беркович). В Батум вернулся тем же способом и с большой буханкой белого хлеба, которую купил в Стамбуле на заработанные там деньги. Когда он вернулся усталый и голодный, то в одной руке держал оставшиеся турецкие монеты, а в другой – белый хлеб. Родители нервничали и. были очень рады, что все закончилось благополучно, сын вернулся да еще и с белым хлебом»

После советизации Шика одним из первых в городе вступил в партию большевиков. Быстро разочаровался, поскандалил с секретарём ячейки, который был замешан во многих тёмных делах, и швырнул партбилет ему на стол. Секретарь ячейки не успел написать донос на Шику – в этот день его арестовали за взяточничество и ещё какие-то грехи и после короткого следствия расстреляли.

Во время репрессий Шика и вся семья жили в страхе. С людьми, которые выходили из партии и их семьями, расправлялись жестоко.

В середине двадцатых годов Шике каким-то чудом удалось (вероятно помогли связи пожарной дружины) взять под опеку двух своих братьев, Иосифа (1907 г.р.) и Эммануила (1914 г.р.) и сестру, Дору (1910 г.р.) и поступить учиться на бухгалтерские курсы. Благодаря этому два брата и сестра получили гражданские права. Дора после окончания школы поехала в Москву, где начала работать токарем на заводе. «Заработав» трудовой стаж, поступила в институт имени Баумана, после окончания которого более 30 лет работала в радиотехнической промышленности. Иосиф в восемнадцать лет стал моряком дальнего плавания. Эммануил до войны закончил техникум и до ухода добровольцем на фронт работал инженером в Батумском порту. В 1922 году Рива вышла замуж за Якова Любарского и, переменив фамилию (именно благодаря этому), «вышла »из категории «лишенцев.

Иосиф был таким же спортивным и, широкоплечим, как Шика, но отчаянным драчуном. Самый младший Эммануил был неплохим спортсменом, но ему было далеко до Шики и Иосифа.

Семён, мой будущий отец, ещё до 1929 года «ходил» в лишенцах, затем закончил курсы бухгалтеров и поступил на работу в государственный Банк Аджарии. Бенсион с Рахилью оставались лишенцами до 1936 года, вплоть до отмены этой категории.

Семье Полины Токачировой вначале было легче. Полина смогла доказать, что она – акушерка, рано осталась вдовой (её муж, мой дедушка, Арон Токачиров скончался в 1910 году), сама растила пятерых детей.

Ей пришлось долго уговаривать нескольких знакомых большевиков, которые знали семью Полины ещё по Крыму, подтвердить, что она не эксплуатировала до революции наёмный труд и по своему социальному положению может получить гражданские права. Кроме детей – Регины, Виктора и Сары – с Полиной проживала её мать, Рахиль Бакк, а через некоторое время к ним присоединилась и родная сестра Полины, Сильвия Пузанкевич (она была старше своей племянницы Регины на девять лет. Называли мы её тётя Сима). Отец Полины и Сильвии, Самуил, работал мастером на табачной фабрике (не пролетарий – значит эксплуататор). Несмотря на то, что он умер, а его вдове Рахили было более семидесяти лет, её признали лишенкой. Сильвия никогда и нигде не работала, была женой управляющего царскими виноградниками в Крыму; семья владела поместьем. Во время Гражданской войны Пузанкевичи прятали в своём поместье большевиков. Несмотря на помощь большевикам, Сильвия стала лишенкой.

Регина (1899-1970), Сара (1905-1965), Полина (1877-1951), Виктор (1907-1971)

Полина решила, что старшая дочь Регина, закончившая гимназию, пойдёт учиться на бухгалтерские курсы и устроится куда-нибудь работать, сын Виктор будет учиться, младшая дочка Сара – вести домашнее хозяйство.

Регина вначале не получала зарплату, вместо неё – питание. Хлеб она приносила домой. Через некоторое время – начала получать небольшую зарплату. Денег, которые получала Регина, не хватало даже на покупку продуктов, которые выдавали по карточкам, поэтому Сара пошла учиться шляпному ремеслу к Фане Павловне Миньковой. Фани Павловна учила Сару шляпному ремеслу и кормила два раза в день.

Виктор всё свободное от школьных занятий время подрабатывал пастухом, пас коз, получая за работу козье молоко и небольшой кусок хлеба. Половину хлеба он съедал сам, остальное приносил домой. Уроки делал прямо на пастбище. С козами ещё удавалось справиться, но вожак, старый козёл, невзлюбил Виктора и постоянно старался поддеть его рогами и, если он дремал, мог сжевать книгу или унести карандаш.

Несколько раз Шура, присылала из-за границы деньги. На валюту семья приобретала в Торгсине (магазин по торговле с иностранцами на валюту) продукты питания. В семье наступал праздник: покупали продукты – иногда даже масло. Часть валюты Полина откладывала, чтобы отправить Виктора учиться. Но Шура и сама нуждалась: В Эрец-Исраэль она нашла лишь место домработницы за гроши. В Америке, куда она переехала с мужем, постоянных заработков долгое время не было. Марк в Эрец-Исраэль вначале смог устроиться только на тяжёлые низкооплачиваемые сельскохозяйственные работы.

В Батум постоянно прибывали всё новые и новые беженцы, надеясь на быструю эмиграцию.

Для перехода через границу требовалось разрешение Тифлисского отдела виз. Однако отдел виз всячески препятствовал выдаче разрешений. Эмиграция легальным путём через Батум практически прекратилась.

За большие деньги беженцев перевозили в Турцию контрабандисты. Но подавляющее большинство беженцев не могло заплатить контрабандистам. Кроме того, ходили слухи, что под видом контрабандистов действуют бандиты, которые отбирают у беженцев ценные вещи и выбрасывают ограбленных в море.

В 1925 году в газетах появилось объявление «Правительство вновь отправляет эмигрантов через порт Батум в Палестину и заокеанские страны... причём для въезда в Бразилию, Мексику, о.Куба и Уругвай никаких разрешений и афидевитов не требуется»( см.Объявление).

Желающих эмигрировать в любую страну лишь бы подальше от большевиков было много. Все билеты оказались у спекулянтов. За билеты на первый пароход платили в три пять раз дороже их стоимости. Однако, когда первая группа пассажиров направилась к трапу парохода, их остановили работники ГПУ. Оказалось, что для выезда в любую страну недостаточно иметь билет – необходимо также разрешение отдела виз, который находился в Тифлисе.

Получить разрешение в отделе виз было нелегко. Требовалось представить большое количество документов и справку домового комитета с последнего места проживания. Необходимо было также представить рекомендации гарантов. Многие беженцы не имели необходимых документов, тем более рекомендаций. Никто не хотел выступать гарантом незнакомых людей Рекомендации гарантов получить можно было только за большие взятки и через посредников.

Активисты из сионистской организации договорились с руководством ГПУ о выдаче групповых разрешений для пассажиров, которых предполагалось перевезти на одном корабле. Комплектовали группы отъезжающих по несколько десятков человек. В первых группах были женщины с детьми – их ждали мужья в Турции. Эти группы не вызвали подозрения. Несколько групп евреев благополучно покинули Батум. Однако вскоре Тифлисское ГПУ перестало утверждать списки, так как в них были включены известные религиозные деятели, сионисты и беженцы, по каким-то причинам вызывающие подозрение.

Кое-кого из списков, начали вызывать в ГПУ для проверки. Некоторых задерживали для допросов и арестовывали. ГПУ использовало объявление как ловушку.

Сионистам и хасидам из окружения Ш. Сосонкина удалось внедрить своего агента в Тифлисское ГПУ. Через некоторое время этот агент добился перевода в Батумский порт для контроля пассажиров, отъезжающих за границу.

В отдел виз ГПУ представляли списки беженцев только с «проверенной» репутацией. Списки в ГПУ утверждали без препятствий.

По установленным правилам контроль пассажиров во время посадки на корабль производили два сотрудника ГПУ. Одним из них стал агент сионистов; вторым – бесшабашный деревенский парень, любитель выпить. К сожалению, имя агента сионистов я не запомнил, назовём его Ираклий. Имя второго, если мне не изменяет память – Коленька. Историю эту я воспроизвожу по рассказам Ш. Сосонкина, который принимал участие в подготовке списков пассажиров и отца – он вместе со своим братом Шикой и друзьями помогал организовывать нелегальный отъезд за границу.

В день отплытия корабля контролёры встречались в прибрежном духане, где к ним присоединялись молодые люди, братья Семён и Шика (Иешуа) Левины и их друзья. Незнакомых не впускали. Двери духана запирали. Начиналось весёлое застолье. Шика был непревзойдённым тамадой и мог много выпить не хмелея. Семён следил, чтобы в духане не было чужих. Произносили тосты. К столу присоединялись завсегдатаи духана.. Угощал Ираклий или кто-нибудь из его друзей. Когда должна была начаться проверка паспортов пассажиров перед посадкой на корабль, Коленька уже не мог стоять на ногах. Его укладывали на тахте в чулане. Перед тахтой ставили бутылку чачи.

Организаторы отъезда заранее подготавливали список пассажиров, которых должен был пропустить на корабль их агент. Естественно – этот список отличался от утверждённого ГПУ. «Проверку» паспортов и разрешений на отъезд проводил Ираклий, к которому под видом второго контролёра присоединялся ещё кто-нибудь из друзей в форменной Коленькиной фуражке. Капитану было безразлично, кого повезёт корабль. Чем больше пассажиров, тем доходней рейс. Если что-нибудь казалось странным кондуктору из корабельной команды, следящему за пассажирами при посадке – ему «заговаривали зубы»; если не помогало – давали взятку. Посадка всегда проходила спокойно. Отчёт в Тифлисское ГПУ с фамилиями эмигрантов сдавали по утверждённому отделом виз списку, и количеству проверенных пассажиров, подписанному обеими контролёрами.

Удалось также договориться с кондукторами некоторых пароходов, чтобы они не уничтожали списки пассажиров, утверждённых ГПУ, а привозили их обратно для повторного использования.

Общее количество беженцев, среди которых было немало сионистов и хасидов, переправленных таким образом, назвать трудно; вероятно – не менее одной тысячи. Через несколько месяцев этот канал закрыли. Организаторы начали проявлять беспечность: указывали в списках на выезд, представляемых в ГПУ, одних и тех же, а иногда и уже уехавших беженцев.

Дело могло принять плохой оборот, но руководители отдела виз замяли его: потеря бдительности грозила серьёзным наказанием, тем более что многие руководящие работники выдавали за взятки разрешения на отъезд уголовным элементам и были связаны с контрабандистами.

С Шмарьяѓу Сосонкиным связана также ещё одна из самых ярких страниц в истории хасидов в Советском Союзе: организация нелегального выезда за границу[12].

После войны на территории Советского Союза находилось много поляков и евреев, граждан довоенной Польши. Они были освобождены по амнистии из концентрационных лагерей и ссылок в Средней Азии и Сибири. Во Львове была организована советско-польская комиссия, которая рассматривала документы, предъявляемые польскими гражданами, вписывала их фамилии в эвакуационные листы (списки репатриантов) и специальными эшелонами отправляла на родину.

Ребе Йосеф Ицхак Шнеерсон предложил своим помощникам, в числе которых был Ш. Сосонкин, организовать эвакуацию хасидов, воспользовавшись репатриацией польских граждан. Ребе полагал, что при репатриации тысяч польских граждан будет легче организовать нелегальную отправку хасидов за границу.

У Ш. Сосонкина был большой опыт работы по подготовке нелегальной эмиграции религиозных евреев через Батум. Поэтому он стал одним из наиболее активных членов образованного во Львове Комитета помощи евреям, желающих выехать из Советского Союза (далее Комитет), в обеспечении их временным жильём, питанием и документами.

Сотни евреев, в основном хасидов, прибыли во Львов, надеясь на эмиграцию. Среди них были и семьи евреев из Грузии. Финансовые вопросы – помощь неимущим и организация нелегального переезда – были решены благодаря пожертвованиям богатых хасидов. Комитет принял решение, что хасиды, выезжающие за границу, сдают все ценности и деньги, а по приезде в Польшу получают компенсацию.

Посланники Ребе организовали в Польше пункты по приёму и переправке нелегалов. Из Польши нелегалов переправляли в Прагу, где их обеспечивали визами в Америку или Эрец-Исраэль.

Комитет вошел в контакт с представителями властей, передавая взятки за получение фиктивных документов о польском гражданстве, чистых эвакуационных листов с необходимыми подписями и печатями, а также за включение хасидов в списки отъезжающих.

Проверенным способом, которым пользовались члены Комитета, было также повторное использование эвакуационных списков (пригодился Батумский опыт Ш. Сосонкина). Проводники поездов, которые перевозили репатриантов в Польшу, не сдавали там эвакуационные листы, а привозили их обратно для повторного использования.

Комитет вынужден был формировать состав беженцев и даже «отдельные семьи» в соответствии с документами, которые удавалось приобрести. В первую очередь старались переправить учеников ешив и многодетные семьи. Часто детей отправляли с чужими семьями, семьи менялись детьми, братья и сестры назывались мужем и женой, мальчиков, при необходимости, одевали в женские платья.

После получения «семьёй» новых документов им сообщали точное время отхода эшелона, чтобы они не приезжали заранее и своими расспросами на вокзале ни у кого из посторонних не вызывали подозрений.

Комитет помощи евреям для выезда за границу просуществовал меньше года. В конце декабря 1946 года с последним эшелоном польских граждан выехали в Польшу некоторые руководители комитета. Массовая репатриация поляков на родину была практически прекращена; советско-польские комиссии по репатриации ликвидированы. За короткое время Подпольному Комитету, по приблизительным оценкам его руководителей, удалось нелегально вывезти с помощью фиктивных документов не менее пятисот взрослых и детей, большинство из которых были хасидами. В общей сложности, Россию покинуло около тысячи хасидов, но за это пришлось заплатить дорогую цену. Начались аресты, а за ними последовали ссылки и лагеря. В числе арестованных был и Эдди Рознер, который пытался выехать по подложным документам.

А город жил своей жизнью. На набережной в турецких кофейнях собирались жители многонационального города. Сидели за столиками часами. Местные – играли в нарды, иногда – в карты. Приезжие – редко присаживались к столикам. Если присаживались – им наливали кофе. Играли в шахматы. Денег с приезжих не брали, относились с сочувствием. Знали – беженцы. По вечерам выносили им оставшуюся в котлах еду, подкармливали. Евреев, соблюдающих кашрут, подкармливала синагога.

По городу шатались подвыпившие моряки с иностранных пароходов, пришедшие в Батум из разных стран. В «Береговом приюте для отставших от своих пароходов» – «Бордингхаузе» – моряки отсыпались после ночных попоек. Открылись бордели, в которых клиентов обслуживали дамы из «бывших».

Среди беженцев в Батуме были преподаватели и профессора столичных университетов, писатели, художники, политики, которые в двадцатые годы прошлого столетия организовали в городе занятия по литературе, истории, философии. Занятия проходили при Батумском Общественном собрании (далее – Собрание), расположенном между гарнизонной крепостью и бульваром, и в Обществе Деятелей Искусств (ОДИ) на Мариинском проспекте. В галерее Собрания, выходящей прямо на бульвар, выставляли свои картины местные и приезжие художники.

По вечерам и выходным дням в Собрании, реже в ОДИ, собиралась молодёжь. Еврейскую молодёжь объединял Лев Могилевский. Эрудит, блестяще образованный человек, он был одним из организаторов литературных, политических выступлений и диспутов в помещении Собрания.

Во времена независимой Грузии в Собрании выступали члены парламента: замминистра финансов грузинский еврей И.А. Элигулашвили, меньшевик Н.С. Чхеидзе, друг детства Бенсиона Левина Моше Даварашвили. В Собрании постоянно выступали писатели и поэты.

Отец посещал литературные и исторические занятия, художественные выставки, слушал выступления многих известных писателей и поэтов, серьёзно занимался изучением языка эсперанто, переписывался с российскими и зарубежными корреспондентами (потом ему это припомнят).

В 1920 году Зиновий Пешков[13] представитель Франции в меньшевистской Грузии, предложил нескольким своим друзьям в Тифлисе эмигрировать на французском корабле из Батума. Среди них были известные уже тогда художники С. Сорин[14] и С.Ю. Судейкин[15]. Незадолго до отъезда из Тифлиса они участвовали в выставке «Малый круг». Несколько их картин с Тифлисской выставки были показаны в галерее Собрания.

В том же 1920 году из Феодосии приезжает Осип Эмильевич Мандельштам. В Феодосии он был арестован контрразведкой Белой армии как большевистский шпион, в Батуме – меньшевистскими военными властями как двойной шпион – большевиков и белогвардейцев. Всё закончилось благополучно. Его освободили из-под ареста.

«Пребывание Мандельштама в Грузии в 1920 году было недолгим (сентябрь-октябрь 1920 года – А.Л.), но все же оставило след в литературной жизни Батума и Тифлиса, – написал П. Нерлер[16] Батумские газеты («Эхо Батума» и «Батумская жизнь» сообщали о вечере О. Мандельштама в Батумском ОДИ (Обществе деятелей искусства) 16 сентября, а «Батумская жизнь» 18 сентября поместила отчет И. Зданевича)».

Несколько выступлений О. Мандельштама и И. Эренбурга было также в Батумском Собрании: они читали стихи.

Позднее (в 1923 году) О. Мандельштам напишет несколько прекрасных рассказов о Батуме:

Город казался расплавленным и раскаленным массой электрического света, словно гигантское казино, горящее электрическими дугами, светящийся улей, где живет чужой и праздный народ. Это после облупленной полутемной Феодосии, где старенькая Итальянская улица, некогда утеха южных салопниц, где Гостиный двор с колоннадкой времен Александра I и по ночам освещены только аптеки и гробовщики. Утром рассеялось наваждение казино, и открылся берег удивительной нежности холмистых очертаний, словно японская прическа, чистенький и волнистый, с прозрачными деталями, карликовыми деревцами, которые купались в стеклянном воздухе и, оживленно жестикулируя, карабкались с перевала на перевал.

Весь Батум как на ладони. Не чувствуешь концов-расстояний. Бегаешь по нему как по комнате, к тому же воздух всегда какой-то парной, комнатный. Механизм этого маленького, почти игрушечного, городка, вознесенного условиями нашего времени на высоту русской спекулятивной Калифорнии, необычайно прост...

Еженедельно, по субботам, город оглашается звуками военной музыки из общественного собрания: это пир на всю ночь, очередной благотворительный вечер в пользу голодающих — с лото, американским аукционом и тому подобными» прелестями. Здесь оставляются миллиарды.

Высокие аджарцы в бабьих платках, коренные жители, составляли низшую касту торговли мелочью на базарах. Густой, разноплеменный сброд, смешался в дружную торговую нацию. Все, грузины, армяне, греки, персы, англичане, итальянцы говорили по-русски. Дикий воляпюк, черноморское русское эсперанто носился в воздухе[17].

По поводу освобождения О. Мандельштама из-под ареста в Батуме существует несколько версий. По версии самого О. Мандельштама освобождением он был обязан своему конвойному Чигуа[18].

Илья Эренбург писал[19], что грузинские поэты Н. Мицишвили и Г. Табидзе, приехав в Батум из Тифлиса, прочитали в газете, что «двойной агент Осип Мандельштам» выдает себя за известного русского поэта. Благодаря их вмешательству О. Мандельштам был освобождён.

Третья, неописанная раннее версия освобождения О. Мандельштама: хлопоты беженцев из Крыма. В Батуме собралась много крымской интеллигенции, которая стремилась выехать за границу или в Россию (были и такие, немного, но были).

«В эти дни Грузия была единственной отдушиной для Крыма, – писал О. Мандельштам...»[20].

Об аресте О. Мандельштама беженцы из Крыма узнали от евреев, посещающих синагогу. Группа местных евреев, и несколько человек, которые были знакомы с О. Мандельштамом ещё по Коктебелю, обратились к гражданскому генерал-губернатору Веньямину Соломоновичу Чиквишвили, который отдал распоряжение освободить Мандельштама (о вмешательстве В.С. Чиквишвили в его освобождение писал сам Мандельштам[21]

В 1921 году О. Мандельштам второй раз приезжает в Батум вместе со своей женой Н.Я. Хазиной, читает стихи и лекции о творчестве А. Блока на вечерах в Собрании.

Центральное правление Союза водников побережья Батум-Гагра (старое название г. Гагры) начало издавать газету «Маяк» в августе 1922 года. Главным редактором и корректором, выпускающим и рассылающим и, наконец, автором и завхозом, отвечающим за литературное и материально-техническое обеспечение газеты стал Константин Паустовский. Над заголовком газеты был призыв «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!». Газета «Маяк» стала второй в Российской федерации «морской газетой» после Одесского «Моряка». Редакция «Маяка» находилась в «Бордингхаусе», в комнате, где жил К. Паустовский.

Многие материалы для статей в газете « Маяк» и для будущих рассказов К. Паустовский черпал благодаря политическим и литературным выступлениям в Собрании. Кроме того, он был автором статей и в городской газете «Трудовой Батум».

К работе в газете «Маяк» К. Паустовский привлекал рабочих-корреспондентов (это было модно. Пролетарий-корреспондент и его статья определяли лицо газеты) и писателей (это определяло уровень газеты, делало её интересной). Зарубежные новости часто появлялись в «Маяке» раньше, чем в московских газетах, благодаря близости границы и связям с капитанами судов и контрабандистами.

Газета была задумана морскими властями как производственно-политическая с «портово-корабельной» тематикой, с информацией о создаваемом в Батуме Грузинском пароходстве, но благодаря таланту редактора и нескольких его друзей – стала и литературной. В ней печатались рассказы, стихи, очерки. Авторами литературных очерков, которые регулярно появлялись в газете, стали друзья К. Паустовского: журналист, корреспондент РОСТа. (Российского телеграфного агентства) Рувим Фраерман[22] и писатель Исаак Бабель[23].

Рувим Фраерман – живой, быстрый, со смеющимися глазами бегал по городу в поисках материала для статей. Он жил на Зелёном Мысу под Батумом.

С Зелёного Мыса Р. Фраерман приезжал на попутных извозчиках, часто опаздывал. Зал Собрания во время его выступлений всегда был полон. Если он опаздывал, его терпеливо ждали.

О Фраермане много рассказывал Л. Могилевский, когда узнал, что наш театральный кружок при концертной бригаде готовит спектакль по его пьесе «Первая любовь, или дикая собака Динго»..

В Собрании Р. Фраерман, делился своими воспоминаний о Сибири, Дальнем Востоке, партизанском отряде, в котором сражался с японцами, о боях за Николаевск, Охотском море, читал отрывки из своих рассказов. В Батуме он начал писать первую повесть «Васька-гиляк» о Дальнем Востоке и рассказ « Буран» о Гражданской войне.

Исаак Бабель выступал со своими рассказами, впоследствии вошедшими в циклы «Конармия» и «Одесские рассказы». Рассказывал он также о событиях, которые публиковал в газетах. Жил И. Бабель тоже на Зелёном Мысу, но в отличие от Р. Фраермана на выступления чаще всего приходил пешком, точно рассчитывая время в пути от дома до Собрания, поэтому никогда не опаздывал. В 1921-1922 году он был спецкором Тифлисской газеты «Заря Востока». В 1922 году опубликовал в газетах рассказы «Столица Абхазия», «В доме отдыха», «Камо и Шаумян. Письмо из Батума», «Медресе и школа. Письмо из Батума», «Без родины: Письмо из Батума». Он был незаменимым сотрудником: безукоризненно зная французский язык, легко общаясь с моряками иностранных пароходов, приносил в редакцию самые свежие новости.

Сергей Есенин жил в Батуме с сентября 1924 до конца февраля 1925 года.

В Батуме он написал поэмы «Анна Снегина» и «Цветы», стихотворения «Капитан земли», «Стансы», «Русь бесприютная», «Письмо к женщине», «Памяти Брюсова», поэтические послания «К матери», «К сестре», «К деду» и многое другое. В Батуме им созданы одиннадцать стихотворений из цикла «Персидские мотивы». С. Есенин часто выступал в Собрании со своими стихами. В Батуме он познакомился с очаровательной учительницей, преподающей русскую литературу в армянской школе, Шаганэ Нерсесовной Тертерян. Под впечатлением от её необыкновенного, романтического имени С. Есенин написал стихотворение «Шагане, ты, моя Шагане»:

Местным жителям С. Есенин запомнился скандалами, ресторанными драками и битьём посуды, а Маяковский желтой кофтой, морковкой вместо галстука и громким голосом, которым во время выступления подавлял своих оппонентов.

Л.Я. Могилевский рассказывал, что однажды В. Маяковский шёл по бульвару в своей жёлтой кофте с морковкой на шее с толпой то ли почитателей, то ли публикой, просто привлечённой необычным зрелищем. В. Маяковский шёл, не обращая внимания на толпу. Но когда подвыпивший кинто слишком близко подскочил и начал его ругать на грузинском языке, Маяковский набрав полный рот слюны, выплюнул её на обидчика и выругал его на чистом грузинском языке. Толпа отшатнулась. Больше к Маяковскому не приставали.

В 1928 году в Батум приехал М. Булгаков с женой, надеясь эмигрировать через Турцию. Официального разрешения они не получили, неофициально перейти границу – не решились. В Тифлисе М. Булгаков предлагал к постановке свои пьесы. Их не приняли. Вернулся в Батум. Выступал с фельетонами с «Записками врача», отрывками из пьес. Публика встречала его прекрасно.

На одном из выступлений М. Булгакова на сцену вышел зритель, представился и сказал, что он еврей, и они вместе служили в Белой Армии врачами. Когда его, как еврея, выгоняли из армии, никто из коллег врачей, в том числе и М. Булгаков, за него не вступились. По словам Л. Могилевского, эта встреча смутила М. Булгакова и он очень быстро ушёл со сцены. Это было одним из последних его выступлений в Батуме.

Некоторое время М. Булгаков оставался в Батуме, ездил в Тифлис. Пытался найти постоянный литературный заработок. Потерпел неудачу, и через Одессу вернулся в Киев.

Поездка в Батум, тем не менее, для него оказалась полезной. Через несколько лет – написал пьесу «Батум» о юном Сталине, его революционной деятельности и забастовке на заводе Ротшильда. «Очень слабая пьеса», – сказал о ней Л. Могилевский моему отцу.

Могилевский участвовал в организации выступлений и диспутов в Общественном собрании вплоть до 1928 года, до тех пор пока их (выступления, диспуты) не заменили обычные для того времени агитки неграмотных комсомольцев и выступления приезжих лекторов.

Шёл тысяча девятьсот сорок четвёртый год. Помещение бывшего Батумского общественного собрания продолжало оставаться центром культурной жизни города. Помещение было передано Батумскому гарнизону, который подчинялся Закавказскому Военному округу. Название Собрания изменилось. Вначале это был Дом Красной Армии имени Фабрициуса (ДКА), после переименования – Дом Офицеров Советской Армии (ДОСА).

Здесь во время войны перебывали и не по одному разу, пожалуй, все известные артисты страны. Здесь с большим успехом выступал Эдди Рознер со своим джазом, о котором я рассказывал в одном из очерков[24].

С одной стороны, в город было легко получить приглашение и пропуск. Хоть город и приграничный, но в нём несколько госпиталей и много раненых, перед которыми выступали артисты.

С другой стороны, зима в Батуми короткая и тёплая, фрукты местные жители покупали редко, не было денег. Продукты, добывали только в дальних деревнях, в горах в обмен на вещи.

Вот и приезжали артисты с удовольствием, весной, когда появлялась ранняя зелень, и поздней осенью, после сбора урожая кукурузы и фруктов. С собой они привозили деньги, хоть и обесцененные, но в большом количестве, носили их в авоськах вместе с «добычей», но главное – они привозили вещи. Купленные по случаю, переделанные свои или из театральной костюмерной, списанные, перекрашенные, но т. к. их продавали артисты, да ещё столичные, торговцы на базаре охотно обменивали их на овощи, фрукты, кукурузную муку.

В помещении ДКА-ДОСА находилась библиотека, работали различные кружки, в том числе кружок художественной самодеятельности (концертная бригада)[25].

В этом помещении во время войны состоялся один из первых концертов Александра Вертинского после его возвращения в Советский Союз.

Я не сразу понял, почему бабушкина сестра Сильвия (тётя Сима) Пузанкевич и тётя Регина долго не садятся за стол, а уединились и о чём-то шепчутся в коридоре. Почему наши крымские друзья уже несколько дней составляют какие-то списки и что-то радостно обсуждают. Наконец, всё прояснилось. Из эмиграции в ноябре 1943 года вернулся Александр Николаевич Вертинский со своей молодой женой Лидией Владимировной Циргвава[26] и трёхмесячной дочкой Марианной, и даёт концерты на её родине в Грузии. Скоро должен состояться его концерт в Батуми. Крымские друзья моих родственников решили устроить А. Вертинскому торжественную встречу. Его хорошо помнили по выступлениям в «Белом» Крыму.

Тётя Сима рассказывала, что младшая дочка И. Айвазовского, Жанна Ивановна Арцеулова и её сын, Константин[27], в своём имении, расположенном на Русской Слободке в Отузах, устраивали музыкальные среды (приёмы, журфиксы, как их называла тётя Сима). На приёме Арцеуловых семья Николая и Сильвии Пузанкевичей познакомилась с Александром Николаевичем Вертинским, кумиром Белой армии и дореволюционной молодёжи.

В 1919 году Николай и Сильвия Пузанкевичи купили имение Арцеуловых. Несмотря на тяжёлые времена, приёмы по средам, теперь уже в имении, принадлежащем Пузанкевичам, продолжались. На одном из них выступал Александр Вертинский (О жизни семьи Пузанкевичей в Отузах, их гостях и творческих встречах я расскажу позднее).

К приезду А. Вертинского Крымское общество в Батуми готовилось основательно. Конечно, не могло быть и речи о новых нарядах. Их негде и не на что было приобрести

Из сундуков извлекали дореволюционные платья. Штопали, перелицовывали, перекрашивали, проветривали от нафталина те вещи, которые уже не носили в советское время. Спорили, в каком костюме Вертинский выйдет на сцену: в костюме чёрного или красного Пьеро (в этих костюмах А. Вертинский выступал до революции).

Организаторы решили, что дети и внуки выступят перед Александром Николаевичем с песнями и стихами из его репертуара уже после окончания концерта. Тётя Сима идти отказалась: «приличного платья нет, позориться не буду». Тётя Регина получила от неё инструкцию: что говорить, о чём спрашивать. Я должен был читать стихотворение «Ваши руки пахнут ладаном...», посвящённое Вере Холодной. Концерт А. Вертинского состоялся при полном зале. На артисте был чёрный костюм, в кармане пиджака – белоснежный платочек. Артиста забросали цветами и вопросами. Когда занавес закрыли, «Крымские активисты» бросились на сцену. Вертинскому не дали уйти за кулисы. Выходы были перекрыты фанатами.

Вначале он всем радостно улыбался. Удивился, что в Батуми много беженцев из Крыма, много бывших.

Поинтересовался, как и когда выбрались из Крыма, как добирались до Батуми. Внимательно слушал, кивая головой и слегка поддакивая. Тётя Регина стала его расспрашивать о времени, когда он гостил в имении Пузанкевичей (бедная тётя Сима уверяла, что Александр Николаевич, «душечка» Александр, её помнит) Вертинский напрягся, бесстрастно сказал, что помнит. Теперь я сомневаюсь, что он помнил о том времени (вероятно несколько часов), которое провёл в имении Пузанкевичей. Но тогда я верил и был горд за тётю Симу, что у неё такой знакомый.

Просили исполнить песню о юнкерах – наотрез отказался.

А тётя Регина всё подталкивала меня к А. Вертинскому, и все подталкивали своих детей и внуков. Ведь под руководством взрослых каждый подготовил программу и хотел показать какие мы все развитые...

Вокруг стояли бывшие гимназистки. Мне они казались очень старыми. Никак не мог представить их молоденькими девочками. А ведь им было не более 45-50 лет.

Более всего меня интересовало: правда ли, что А. Вертинский сам пишет стихи и музыку к ним. Например, – грустные песни о юнкерах и о руках, пахнувших ладаном.

Тётя Регина хотела, чтобы я перед тем, как задать вопрос, представился, расшаркался и поклонился (учила меня перед походом в театр). Поклон получился неудачным, я споткнулся, и, если бы не рука тёти, влетел бы в гостя головой. Тётя что-то быстро, быстро начала говорить, извиняться, он мягким жестом остановил её, успокоил: «Их ещё этому не начали обучать». Он подчеркнул слово «ещё».

Один ответ Вертинского долго обсуждался среди его крымских почитателей. Бегство из столицы на Юг и эмиграцию А. Вертинский объяснил своей любовью к перемене мест, к путешествиям.

Через несколько лет Л. Могилевский, который слушал выступления А. Вертинского во время Гражданской войны, а также присутствовал на этом концерте, сказал, что это был самый не только неудачный, но и неискренний ответ артиста[28].

Когда его попросили спеть, песню о юнкерах, он вспыхнул, показал вокруг глазами и спросил: «Где? Здесь?» Тут сунулся я и начал было говорить, что знаю и могу спеть, тётя больно дёрнула меня за руку, а он грустно покачал, вернее качнул головой и задумчиво сказал: может быть в другой раз, сделал паузу .Я сказал, что можно у нас или у дяди Яши (Яков Любарский, муж папиной сестры, Ривы), у него есть, пианино.

«У дяди Яши» потому, что папа считал эту песню белогвардейской и возражал, когда у нас дома тётя Сима пела о юнкерах. По своей наивности, я полагал, что в узком кругу у дяди Яши он её исполнит. Не понимал я, что теперь другие времена. Тётя опять и очень сильно дёрнула меня за руку, я не понял почему, надулся и замолчал. А. Вертинский положил одну ладонь, на мою стриженую голову, другую на такую же стриженую голову стоящего рядом мальчика и, глядя куда-то в сторону, отрешённо произнёс: «Вы, что все из одного сиротского дома?» Покачал головой и неожиданно большими шагами пошёл к выходу со сцены.

Подходя к кулисам, он помахал пальцами перед носом и уже за кулисами своим белоснежным платком тщательно вытер руки. Платок он небрежно отбросил, повернулся лицом к сцене, перекрестился. Вероятно, он полагал, что кулисы его скрыли...

Наши головы пахли одинаково дегтярным мылом, которое ещё, к счастью, выдали по талонам в городе впервые за несколько месяцев. Одеты мы были в серые байковые костюмы.

Мне нравятся песни в исполнении А. Вертинского. И в Батуми, и позже в Ленинграде не пропускал его концертов. Но первый концерт А. Вертинского я запомнил более всего. Запомнил не только по необычному содержанию песен, по манере их исполнения. Мне запомнились также пенсне, когда-то нарядные латанные и заштопанные костюмы и носки, запах нафталина в зрительном зале и этот брезгливо отброшенный платок.

Я уже писал, что одним из организаторов литературных встреч в Батумском Общественном Собрании в двадцатые годы прошлого века был Лев Яковлевич Могилевский. Он продолжал поддерживать добрые отношения с руководителями литературного и исторического кружков, которые были в этом помещении и позднее, особенно в военные и послевоенные годы.

Лев Яковлевич стал частью истории города, поэтому мне хочется рассказать о нём в этой главе.

Л.Я. Могилевский имел юридическое и филологическое образование. Когда в советское время в Батуме была создана еврейская школа, он преподавал в ней математику, историю, литературу. После закрытия этой школы – преподавал в обыкновенной советской школе и, кроме того, стал директором вечерней школы рабочей молодёжи. Сестра отца, Дора, училась у него вначале в еврейской школе, потом в общеобразовательной.

Выпуск учеников 10 класса. 1930 год. Дора Левина в верхнем ряду, третья слева. Л.Я. Могилевский – во втором ряду третий справа (в тёмном костюме).

В вечерней школе контингент был, мягко говоря, своеобразный. Наряду с пролетарскими выдвиженцами «учились» великовозрастные хулиганы, которые нигде не работали. На уроках играли в карты, ножички. Могли обругать, а то и ударить преподавателя. Учителя в вечерней школе не задерживались, отказывались работать. Л. Могилевскому приходилось преподавать там чуть ли не все предметы. Об этой вечерней школе можно судить по тому, что Могилевский получил разрешение иметь оружие. Ему выдали небольшой пистолет, который он носил в заднем кармане брюк. Оружие он никогда не применял. Но то, что у него при себе пистолет, знали все. Главным его оружием был язык. Он умел вовремя успокоить разбушевавшегося хулигана, рассказав какую-нибудь историю. Если не помогало – хватался за задний карман, но все знали, что пистолет он даже не вынет. Однако, «ученик» успокаивался или его успокаивали соседи.

В конце концов нервы у Могилевского сдали и, благодаря вмешательству врачей, ему удалось уйти из вечерней школы.

Могилевскому не повезло. ГОРОНО (Городской Отдел Народного Образования направило его в нашу школу преподавать литературу в девятом классе.

До этого в школе было два выпускных восьмых класса, в каждом – по двадцать пять учеников. После окончания восьмого класса (в Грузии было одиннадцатилетнее обучение) многие выпускники перешли в техникумы и морское училище. В двух классах осталось сорок три ученика. Классы слили в один. Каждый класс был без проблем. Во всяком случае, серьёзных хулиганских поступков не было. Но после слияния классов ученики как с цепи сорвались. Посадили нас в самое большое помещение – Актовый зал. Учителей встречали шипеньем, мяуканьем, топотом. В первые дни нового учебного года уроки срывали. Не помогло родительское собрание, угрозы расформировать класс. Мне помнится, Л.Я. Могилевский одним из первых смог успокоить класс. Во время очередного урока, дождавшись, когда шум немного стих, Лев Яковлевич начал рассказывать о встречах с писателями и поэтами, читал стихи поэтов серебряного века. Так продолжалось несколько занятий. Потом занятия проходили уже спокойно.

Имён поэтов Л.Я. Могилевский не называл. Говорил о поэте или поэтессе: «Так, знаете, мало известные поэты». Но я от маминой сестры, Регины и её тёти Симы знал, что это стихи Н. Гумилёва и М. Цветаевой и что это за «малоизвестные» поэты. Знал и молчал в классе. Однажды не выдержал и, встретив в школьном коридоре Льва Яковлевича, сказал: «А я знаю авторов, стихи которых вы читаете». Он как-то странно на меня посмотрел, сказал: «Ну и ну», – и пошёл дальше по коридору. Не знаю, может быть, это совпадение, но ни Гумилёва, ни Цветаеву он больше в классе не читал.

Более всех поэтов он знал и любил Лермонтова. Спрашивал, какое стихотворение Лермонтова прочитать. Мы выбирали из собрания сочинений Лермонтова малоизвестное стихотворение. Иногда он не сразу вспоминал, просил подсказать любую строчку и безошибочно продолжал читать стихотворение до конца, ни разу не запинаясь. Иногда мы его провоцировали, просили прочитать что-нибудь из Лермонтова. К нашей радости, подавшись на провокацию, Л. Могилевский читал без остановки большую часть урока. Домашнее задание проверить не успевал, чего мы и добивались.

Однажды пытались его обмануть; прочли строчку малоизвестного поэта, выдав его за Лермонтова. Подвоха он не ожидал, т. к. с классом у него установились вполне корректные отношения. Некоторое время он стоял, шевеля в недоумении губами, затем, всё понял, обиделся и вышел из класса, хлопнув дверью. Урок был сорван, а мы сидели до звонка притихшие.

Могилевский читал у нас на уроках «Шагане» и «Батум» Есенина. Изредка после окончания уроков Могилевский оставался в школе проверять сочинения. Иногда разрешал ученикам тоже сидеть в классе. Проверяя работы – мог одновременно рассказывать что-нибудь из истории города, о встречах с интересными людьми.

Много нового и интересного узнали мы об истории города. Узнали, что Батумский Приморский бульвар спроектирован по инициативе Альфонса, город посещали Российские императоры и члены их семьи. Пионерский парк до революции был назван в честь императора Александра III, а гостиница «Интурист», гордость города, была построена по проекту архитектора Щусева того самого, который проектировал мавзолей Ленина. Гостиницу построили на месте взорванной церкви. Колоннаду на бульваре построили по совету М. Горького.

У Л.Я. Могилевского была оригинальная методика преподавания литературы. Называл тему очередного урока. Затем диктовал подробнейший план, по которому раскрывал эту тему. Крупные разделы он обозначал большими буквами алфавита. Например, диктовал: «А» большое, за ним следовало «а» маленькое, далее «первое, второе... т. е. «1; 2 и т. д.», затем – «б» маленькое, и далее опять «первое, второе ... т. е. «1; 2 и т. д.», продолжение-- строго по логике рассказа маленькие буквы и т. д., пока не исчерпывалась идея первого раздела «А».

Следующий раздел был «Б» большое, «а» маленькое и т. д.

После того, как развёрнутый план продиктован и записан, Л. Могилевский, удивительно артистично развивал тему.

Закончив рассказ, вызывал кого-нибудь из учеников и тот должен был точно так же, как и преподаватель, теми же словами по плану повторить рассказанное Могилевским. Лев Яковлевич внимательно слушал и при малейшем отступлении от оригинала, останавливал ученика и просил повторить абзац. Если ученик не мог повторить – сам рассказывал. Несколько раз Лев Яковлевич вызывал меня, но я явно не справлялся с заданием. Непревзойдённым дублёром стал Лёня Бендерович. Он не только слово в слово повторял рассказ – умудрялся даже сохранять интонации и жесты.

Могилевский слушал Лёню и радовался: Лёня совершенно точно воспроизводил оригинальный рассказ.

Цель, которую преследовал Лев Могилевский своей методикой, не сразу стала понятной. Родители начали беспокоиться. Ведь все отвечали по трафарету Могилевского.

На родительском собрании он объяснил, что только по его методике ученики научатся правильному русскому языку.

Очень хорошо помню урок Могилевского, по теме: «Байронистские мотивы в лирике Лермонтова». Как всегда, вначале опять развёрнутый до мелочей план. Опять Бендерович с блеском повторяет рассказ Могилевского. Звонок. Могилевский довольный уходит из класса.

Через день после звонка на урок, Могилевский влетает в класс, плотно закрывает дверь (обычно он входил спокойно, иногда не закрывал дверь в коридор). Громко требует достать тетради (странно, он даже не видит: ведь по заведённому порядку тетради у всех на столах и открыты на «цыганах») и вырвать из них все листы с планом «Байронистских мотивов».

Оказывается, на внеочередном собрании преподавателей города его критиковали за космополитизм («Байронистские мотивы...» ему тоже припомнили), за чуждую «формалистскую» методику преподавания и пригрозили отправить на пенсию.

Преподавал он у нас только год. После того, как мы сдали экзамен по русскому языку, его отправили на пенсию.

Во время наших прогулок с отцом по бульвару мы часто встречали Могилевского – пенсионера. Отец всегда подходил к нему, гуляли вместе. Рассказывал Л. Могилевский много, увлекательно. Говорил, что всегда ждёт отца во время прогулок по бульвару. Думаю, что отец ему был интересен тем, что умел слушать. Отец – прекрасный рассказчик, много знал, но в присутствии Л. Могилевского молчал, только изредка задавал вопросы или, как он сам говорил, «провоцировал» его на новый рассказ.

[1] Гехалуц... (см. главу «Грузинская Демократическая Республика, очерк «Семья» «Заметки «№ 3/2011.

[2] Шнеерсон, Шолом Дов Бер (1860, Любавичи, – 1920, Ростов-на-Дону) пятый Любавичский Ребе с 1882 года. Организовал в 1897 г. в Любавичах хасидскую ешиву «Томхей тмимим», основу религиозного образования движения Хабад. Выступал против сионизма, но в 1912 г. основал в Хевроне ешиву «Торат Эмет». В 1916 г. послал своих представителей на Кавказ. Был первым хасидским цадиком, начавшим распространять хасидизм среди неашкеназских евреев. Автор многочисленных работ по хасидизму.

[3] Шнеерсон, Йосеф Ицхак (1880, Любавичи, – 1950, Нью-Йорк), сын ребе Шолома Дова Бера, шестой Любавичский Ребе. Руководил Любавичским хасидским движением с 1920 года. Организовал вместе со своими посланниками нелегальную систему еврейского религиозного образования в Советской России. Организовал нелегальный Комитет раввинов. В 1924 г. поселился в Ленинграде. В 1927 году арестован и приговорён к расстрелу. Освобождён благодаря хлопотам зарубежных политических и религиозных деятелей и хлопотам Е. Пешковой. С 1928 по 1940 годы--вначале в Литве, затем – в Польше. С 1940 года в США. Автор философских книг и мемуаров.

[4] Сосонкин, Шмарьяѓу (1889, Пропойск, Могилёвской губернии. 1975 Иерусалим), (в некоторых источниках – Шмуэль Сосонкин, Шмарияѓу Шошонкин), В середине 1910 годов – являлся раввином Нижнеднепропетровска. Среди хасидов Ш. Сосонкин также известен как Шмарьягу Батумер...

[5] Сосонкин, Шмарьяѓу. «Мои воспоминания» Иерусалим, 1980 Книга эта вышла уже после смерти автора. Перевод сделан по моей просьбе Эсфирь Цейтлиной-Хволес, женой папиного двоюродного брата Александра Хволеса. (В Батуме Ш. Сосонкин находился постоянно с 1922 по 1928 год. Позднее, он часто приезжал в Батум, проверяя состояние религиозного образования в городе и его окрестностях).

[6] Во многих городах Советского Союза разрешили открыть синагоги. Среди прихожан в синагогах были осведомители. Во времена борьбы с космополитами, врачами-отравителями и др. провокаторы и сексоты помогали «выявлять» «антисоветчиков», «шпионов», «вредителей».

[7] ОЗЕТ – ГрузОЗЕТ, КомЗЕТ, Евкомбед Грузии. ОЗЕТ (Общество землеустройства еврейских трудящихся) – создан в 1925 году, филиал – ГрузОЗЕТ. ОЗЕТ помогал переселенцами, занимался пропагандой. Руководство ОЗЕТа заняло антисионистскую и антирелигиозную позицию. В 1938 году ОЗЕТ был ликвидирован, большая часть руководства – расстреляна. КомЗЕТ (Комитет по земельному устройству еврейских трудящихся) – образован в 1924 году. Цель – привлечение евреев Советской России к производительному труду, а также сотрудничество с международными еврейскими организациями (в первую очередь, «Джойнтом») и создание альтернативы сионизму. В 1938 г. КомЗЕТ был расформирован, члены его – репрессированы.

Евкомбед Грузии (Всегрузинский комитет еврейской бедноты), существовал с 1928 г. по 1936 г., подготавливал квалифицированных рабочих, помог тысячам евреев Грузии найти работу. Евркомбед выпускал на русском и грузинском языках газету « Трудящийся еврей», способсвовал разрушению религиозно традиций грузинского еврейства и насаждение так называемой еврейской советской культуры (еврейские библиотеки, самодеятельные коллективы на идиш и грузинском языке). Во главе его стоял Абрам Линецкий (расстрелян в 1937).

[8] Литваков, Моисей (Мовше) Ильич (1880 Черкассы, Киевской губ. – 1937) литературный критик, публицист, общественный деятель. Учился в Сорбонне, был, членом партии эсеров участвовал в создании еврейской социал-демократической партии, был редактором коммунистической газеты на идиш « Эмес», один из руководителей московской еврейской секции РКП(б), выступал против еврейских национальных традиций, идишистской культуры, был противником возвращения из-за границы Переца Маркиша. Арестован в 1937 году. Умер в заключении. (подробно см. Российская Еврейская Энциклопедия, 11, стр. 186, М., 1995.

[9] Осипова, Ирина Ивановна. «История хасидского подполья в годы большевистского террора. По материалам отчетов ОГПУ – НКВД – МГБ и следственным делам заключенных». М., «Формика-С», 2002.

[10] Джойнт – комитет по распределению фондов помощи евреям. Создан в 1914 году. В середине июля 1922 года «Джойнт» кормил только на Украине 800 тысяч детей ежедневно, среди которых евреи составляли меньшинство. Во время голода в Поволжье «Джойнт» обеспечивал едой до 2 млн. человек. «Джойнт», в 1922 году оказывал помощь 132 тысячам детям в детских домах, школах, детских садах, больницах, поликлиниках. Джойнт завозил современную сельскохозяйственную технику, посевное зерно, племенной скот, организовал обучение евреев-земледельцев передовым методам ведения сельского хозяйства.

[11] В Берлинском еженедельнике «Дни» за 1926 г., который редактировал А. Керенский, была опубликована статья «Голос московского еврея». Автор писал, как под видом борьбы с частником, которого надо было «выжигать каленым железом», осуществлялась большевистская классовая борьба. А частником, указывалось в газете, «чаще всего был еврей» (подчёркнуто мной – А.Л.).

12 См. прим. 10

[13] Пешков, Зиновий Алексеевич (1884-1966), родной брат Якова Свердлова, председателя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК), и приемный сын Максима Горького. Генерал, соратник Де Голля, дипломат, артист, участник Первой и Второй войн, герой Сопротивления, обладатель пятидесяти наград, в том числе ордена Почётного Легиона (подробно о нём в книге: М. Пархомовский «Сын России, генерал Франции» М., 1989).

[14] Сорин, Савелий Абрамович (Завель Израилевич) – 4 февраля 1878 (Полоцк Витебской губернии) – 22 ноября 1953 (Нью-Йорк). С 1899 занимался в Высшем училище живописи, скульптуры и архитектуры, в мастерской И.Е. Репина. Превосходный портретист. В 1900-1910 годах им были выполнены портреты А.А. Ахматовой, А.М. Горького Ф.И. Шаляпина, Т.П. Карсавиной, князя С.М. Волконского и др. Участвовал в выставке творческого объединения «Мир искусства» в Петербурге (Петрограде) и др. После революции 1917 некоторое время жил в Ялте, в 1918 был экспонентом выставки «Искусство в Крыму». В 1919 переехал в Тифлис, где встретился с С.Ю. Судейкиным В 1919 году эмигрировал через Батум в Марсель.

[15] Судейкин, Сергей Юрьевич (7(19) марта 1882, Петербург 1946?).Закончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Учился в Петербургской Академии Художеств. Работал в Театрах Москвы, был соучредителем и оформителем кабаре «Бродячая собака». В 1917 уехал в Крым, а затем – в Тифлис (1919), где также оформлял литературные кафе («Химериони» и «Ладья аргонавтов»). В 1920 переехал из Батума в Марсель.

[16] Нерлер, Павел «Мне Тифлис горбатый снится. Осип Мандельштам и Грузия». Заметки по еврейской истории, № 12/2005.

[17] Осип Мандельштам Кое-что о грузинском искусстве Заметки по еврейской истории, № 12/2005.Приложение.

[18] Там же.

[19] Эренбург, Илья «Люди, годы, жизнь» 1-3, Советский писатель; Собрания сочинений, 1-3 тт., 1990-2000.

[20] См. прим. 17.

[21] Там же.

[22] Фраерман, Рувим Исаевич (1891, Могилёв- 1972, Москва).после окончания реального училища поступил в Харьковский технологический институт, откуда после третьего курса в 1918 году был направлен на практику на Дальний Восток. Во время японской оккупации был связан с подпольщиками. Здесь, на Дальнем Востоке, он становится редактором газеты местного военно-революционного штаба «Красный клич».

С самого начала Великой Отечественной он – на передовой. В ополчении сотрудничает в газете «Защитник Отечества». Описывал подвиги солдат и офицеров.

[23] Бабель, Исаак Эммануилович (1894, Одесса-1940, Москва) родился в в семье бедного торговца Маня Ицковича Бобеля и Фани Ароновны. Свободно владея идишем, русским и французским языками. Первые свои произведения писал на французском языке. В декабре 1917 года пошёл работать в ЧК, а затем в Наркомпрос. Печатался в газетах. В 1920 г. по рекомендации М. Кольцова под именем Кирилла Васильевича Лютова был направлен в Первую Конную Армию в качестве военного корреспондента РОСТа. В Армии был бойцом и политработником. Воевал на румынском, северном и польском фронтах. Занимался переводами с языка идиш. С сентября 1927 по октябрь 1928 и с сентября 1932 по август 1933 жил за границей (Франция, Бельгия, Италия). Делегат I съезда писателей СССР (1934).

В 1935 году – выступал на антифашистском конгрессе писателей. В 1939 году Бабель был арестован по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже. Приговорён к высшей мере наказания и расстрелян в январе 1940 года. Расстрельный список был подписан лично Сталиным. В числе возможных причин неприязни Сталина к Бабелю называют то, что он был близким другом И. Якира, Д. Шмидта, жены Ежова и других «врагов народа». Посмертно реабилитирован в 1954 году.

[24] Левин, Арнольд «Детство военной поры. Джаз Эдди Рознера», Заметки № 3/2009.

[25] Там же.

[26] В 1942 году Александр Вертинский женился на Лидии Владимировне Циргвава. Л.В. Вертинская-Циргава родилась 14 апреля 1923 г. в Париже в старинной грузинской княжеской семье. Отец – служащий КВЖД. В восемнадцать лет в Харбине вышла замуж за А. Вертинского, который был старше её на тридцать четыре года. В 1955 г. окончила Художественный институт им. В.Сурикова. Художница и актриса кино. Их дочки, Марианна и Анастасия стали выдающимися актрисами.

[27] Арцеулова, Жанна Ивановна – четвертая дочь художника И. Айвазовского. Дом она получила в наследство от отца. Ее дом был известен музыкальными концертами. Сын – Арцеулов Константин Константинович, – прославленный летчик и художник.

[28] В 1917 году А. Вертинский пишет и с успехом исполняет песню, посвящённую гибели нескольких сотен юнкеров во время антибольшевистского восстания в Москве: «Я не знаю зачем и кому это нужно...». В ЧК (Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией) ему запретили исполнять эту песню и дали понять, что против него могут применить репрессивные меры воздействия. В конце года Вертинский выехал на Юг. Почти два года он, выступал в Одессе, Ростове, Екатеринославе, на Кавказе, переезжая из города в город вместе с отступающей Белой армией. Выступал на сценах больших городов и на немногочисленных приёмах в ещё не разорённых имениях под Феодосией. Бежал из Севастополя с остатками Белой Армии.