Последнее обновление: 25.10.2013 / 08:51 | Обратная связь: |
||||||||||||||||||
Новые поступления | Афиша | Авторы | Обозрения | О проекте | Архив |
Опубликовано в журнале:
«Вопросы литературы» 2004, №4
ПУБЛИКАЦИИ. ВОСПОМИНАНИЯ. СООБЩЕНИЯ
| Разговор через мертвое пространство (Александр Добролюбов в конце 1930-х — начале 1940-х годов)
|
(Александр Добролюбов в конце 1930-х — начале 1940-х годов)
8 февраля 2004 года, когда настоящая публикация была уже завершена и направлена в редакцию, скоропостижно скончался племянник
А. М. Добролюбова Глеб Евгеньевич Святловский, автор публикуемых здесь воспоминаний.Глеб Евгеньевич родился 24 декабря 1922 года в поселке Ольгино под Ленинградом. В 1941 году, когда он отправился на фронт, ему было 18 лет. Он принадлежал к поколению, которому судьба уготовила трагическую участь — почти все его сверстники погибли на войне. Он вытащил счастливый билет — прошел почти всю войну, воевал под Ленинградом, в Прибалтике, был ранен — и остался жив. За мужество был награжден орденами и медалями.
После войны Г. Святловский закончил факультет русского языка и литературы 2-го Ленинградского педагогического института им.
М. Покровского. Преподавал русский язык и литературу в техникуме, затем — русский язык в Политехническом институте. И — писал стихи, драмы, прозу... Последние годы жизни он был членом писательского объединения «Содружество», печатался в его альманахе «Рог Борея».Я познакомился с ним в октябре 2003 года: зная, что жив племянник Александра Добролюбова, я не хотел идти к нему, пока не изучу все материалы о поэте в государственных архивах. Несколько месяцев общения с Глебом Евгеньевичем дали мне очень много: у него была прекрасная память, и он много рассказывал о «дяде Саше», с которым успел пообщаться лично. Помню, что поначалу я каждый раз вздрагивал при этом имени — не укладывалось в голове, что сидящий передо мной человек так запросто называет легенду русской литературы, родоначальника русского декаданса и символизма. Я сразу понял, что эти воспоминания — как о приезде Добролюбова в Ленинград в 1938 году, так и о поездках самого Святловского в Азербайджан в 1970-е годы — имеют большую ценность, и немедленно решил готовить публикацию. По моей просьбе Глеб Евгеньевич записал воспоминания, а потом мы вместе с ним прослушали фонограмму его бесед с «информаторами» на стареньком бобинном магнитофоне (больше ни на чем прослушать пленки было нельзя). Эти фонограммы обогатили его воспоминания, которые мы вместе дополнили и отредактировали.
Глеб Евгеньевич был непростым человеком в общении — недоверчивость была выраженной чертой его характера. Чуть позже я понял, что он (как, кстати, и его дядя) неоднократно становился жертвой обмана, это и рождало определенную подозрительность. Кроме того, он воспринимал Александра и Марию Добролюбовых (которым он посвятил много времени и строк) не как объект литературоведческих штудий, а как членов большой семьи, к которой принадлежал сам, — вот почему его так ранило стремление некоторых публикаторов рассматривать пребывание поэта в сумасшедшем доме (где его на самом деле спасали — против его воли — от уголовного преследования) как свидетельство его психического нездоровья.
Вскоре после начала моего общения со Святловским он оттаял, радушно угощал меня, охотно консультировал и — самое главное — предоставил возможность пользоваться материалами своего домашнего архива, без которого настоящая публикация, конечно, была бы значительно беднее.
Я прислал ему полный и окончательный вариант публикации для «Вопросов литературы» незадолго до нового 2004 года. Он прочитал текст и сказал, что ему все очень нравится. В январе я успел сообщить ему, что материал принят и идет в 4-м номере. А меньше чем через месяц, когда я вернулся из очередной поездки в Москву, телефон в его квартире уже не отвечал... От его сына я узнал, что внезапный инсульт сразил Глеба Евгеньевича прямо во время празднований 60-летия снятия блокады Ленинграда, а через несколько дней, в больнице, несмотря на все предпринимаемые врачами меры, он скончался от последовавшего второго инсульта.
Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в самом раннем периоде развития русского символизма — неважно, как его называть, «дьяволическим» ли (Хансен-Леве) или «декадентским» (И. П. Смирнов), — окончательно сформировался уже в начале ХХ века, то есть когда сам Добролюбов уже ушел из литературы и порвал со своим привычным литературно-художественным кругом. Миф этот базировался на двух основных компонентах. С одной стороны, отказ Добролюбова от литературного творчества ради самой жизни рассматривался многими современниками как своего рода «строительная жертва» (Р. Д. Тименчик) — искупление общих «интеллигентских» грехов. Конечно, не одному Добролюбову приходила в голову мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Так, например, Мережковский, с чьим именем также связывается возникновение символизма как направления, признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета “уйти в народ”, сделаться сельским учителем»1 . О том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией, позже мечтал поэт-футурист Божидар. Но только Добролюбову (и вслед за ним — поэту Леониду Семенову) удалось проявить последовательность и преодолеть условность творчества. Вторая сторона мифа — это ощущение постоянного, как бы сейчас сказали, виртуального присутствия ушедшего поэта в повседневной литературной реальности. В неоднократно цитировавшихся квазимемуарах Г. Иванова рассказывается, как литераторам, идущим к трамвайной остановке, чтобы отправиться в редакцию журнала «Гиперборей», повстречался мужик в картузе, в валенках, в полушубке. Его вопрос: «Скажите, господа, где помещается “Аполлон”?» — повергает в шок и вызывает в памяти образ Александра Добролюбова2 .
«…Этот таинственный, полулегендарный человек, — пишет Г. Иванов, — кажется, жив и сейчас. По слухам, бродит где-то в России — с Урала на Кавказ, из Астрахани в Петербург, — бродит вот так, мужиком в тулупе, с посохом — так, как мы его видели или как он почудился нам на полутемной петербургской улице <…> где-то, зачем-то бродит — уже очень долго, с начала девятисотых годов, — по России <…>
Странная и необыкновенная жизнь: что-то от поэта, что-то от Алеши Карамазова, еще многие разные “что-то”, таинственно перепутанные в этом человеке, обаяние которого, говорят, было неотразимо»3 .
Особенности воспоминаний Г. Иванова хорошо известны. В них нельзя доверять фактам, но можно доверять тенденциям. Г. Иванов с большой чуткостью улавливает и воплощает в своих текстах «среднее арифметическое» многочисленных слухов, сплетен и иной циркулирующей в литературном и окололитературном мире информации. Конечно, рассказу о мужике не стоит придавать фактологического значения, равно как и не следует говорить на этом основании о возможности появления Добролюбова в Петербурге в 1912 году (ориентировочно этим годом можно датировать описываемые Г. Ивановым события). Но то, что русская литературная жизнь, по крайней мере первые полтора десятилетия ХХ века, протекала с ощущением параллельного присутствия в этом мире преображенного Добролюбова, странником бродящего по России, — это Иванов почувствовал и передал точно. Религиозное содержание мифа базируется на известной легенде о Христе, описанной в стихотворении Тютчева «Эти бедные селенья…» А в 1914 году уже С. Есенин напишет свою вариацию на тютчевскую тему: «Шел Господь пытать людей в любови…»
О разрыве Добролюбова с «образованным обществом»
В. Гиппиус пишет как об акте «сплошного исступленного покаяния», вытекающем из его предельной внутренней честности4 . Недаром С. Н. Дурылин в своих воспоминаниях после разговора об отношении Л. Толстого к Добролюбову (в своих странствиях Добролюбов посещал Ясную Поляну, да и позже его единомышленники и последователи — такие, как Петр Картушин — рассказывали Толстому подробно о жизни и учении Добролюбова) повествует об «уходе» самого Толстого5 . Очевидно, для Дурылина два этих «ухода» «рифмовались», ему виделось даже влияние одного на другой. Карп Лабутин вспоминал, с каким почти религиозным восхищением относились к именам А. Добролюбова и И. Коневского А. Блок и
Л. Менделеева6 . Осип Дымов писал: «Его видели <…> то в одном, то в другом месте. Странник Божий <…> Мужик Божий, он сотворил свою собственную веру <…> Она была свободна от всяких догматов. Учеников и последователей он не искал. Они его искали. Каждая изба была его церковью, часовней, молельней, и молящиеся были просто слушателями»7 . В схожей стилистике пишет Андрей Белый Р. В. Иванову-Разумнику: в письме от 7 февраля 1928 года он говорит о «подвиге» Добролюбова, сравнивая его с подвигом русских юродивых8 .Итак, миф о Добролюбове представляет собой литературный извод мифа о святом страннике, само существование которого служит упреком людям, живущим одновременно с ним, но — мимолетной, пустой, суетной жизнью. Иногда его путь пересекается с цивилизацией — но только затем, чтобы еще раз указать на искусственный и безрелигиозный характер этой цивилизации. Так, в период между 1898 и 1910 годами Добролюбов несколько раз посещал Москву, останавливался у Дымова, у Брюсовых9 , читал современную литературу — и каждый раз снова уходил, не удовлетворенный ни ею, ни городом. Интересно, что сестра жены Брюсова Бронислава Погорельская вспоминает, как во время одного из таких посещений Добролюбов явился к ним в трескучий мороз в летнем пальтишке — и старая нянька назвала его не иначе как «Божий человек»10 .
О судьбе Добролюбова после «ухода» писали мало, и, как правило, разговор о его дальнейшей судьбе балансировал на грани между легендой и слухами. Осип Дымов, например, риторически вопрошает: «Нашел ли он спокойный, теплый свой последний угол? Или заморозил его насмерть брат мороз, или растерзали волки и где-то в чаще лежат на голой земле его кости?»11 О чем говорить, если даже современные комментаторы сообщают, что после 1905 года (когда вышла в свет последняя книга стихов Добролюбова «Из книги невидимой», появившаяся в свет благодаря стараниям сестры Брюсова Надежды Яковлевны) «дальнейшие сведения о нем вполне легендарны»12 .
На самом деле «легендарность» можно оставить исключительно на совести комментаторов. В частности, свой путь Добролюбов описал в отрывках из дневника, приложенных к письму Надежде Брюсовой 1935 года. Разочаровавшись в созданном им в Самарской губернии братстве «добролюбовцев» (общине, близкой по направлению к духоборам), он отправляется в странствия по России. Сибирь, снова Поволжье, Средняя Азия, Кавказ — таковы были его жизненные пути в 1920-х — начале 1930-х годов. В 1920-х годах он также посетил и Петроград.
В начале 1930-х годов Добролюбов окончательно обосновывается в Азербайджане, а в середине этого же десятилетия в его душе происходит перелом, и он начинает предпринимать попытки восстановления связей, разорванных много лет назад. Собственно говоря, этих связей было не так уж и много. В Ленинграде жила его сестра Ирина Святловская, бывшая замужем за профессором Евгением Святловским. В Москве жили Надежда и Иоанна Брюсовы. И еще — связь с интеллигенцией, в качестве представителей которой Добролюбов выбирает Вересаева и Бонч-Бруевича. Эти бесценные письма, сохранившиеся частью в РГАЛИ и ОР РГБ, а частью в домашнем архиве сына Ирины Святловской — Глеба Евгеньевича Святловского в Санкт-Петербурге, дают нам возможность получить подробное представление о последних годах жизни Добролюбова — как о местах, в которых он жил, так и об условиях его жизни и работы. Постоянная переписка возникает примерно с 1935 года и продолжается вплоть до 1943-го; последняя дошедшая до нас открытка адресована в блокадный Ленинград — дворнику дома, где жила его сестра Ирина, с просьбой об уточнении ее местонахождения, датирована
2 декабря 1943 года.География жизни Добролюбова второй половины 1930-х годов устанавливается достаточно точно. Это разнообразные районы и населенные пункты тогдашней Азербайджанской ССР, чаще всего весьма глухие13 : Мильская степь, Евлах, Тертер, Кубатлы, Белоканы, Кельбаджары (Кельбаджар), Мардакерт, Агджабеды, Даш-Бурун, Закаталы, Уджары. Иногда ему удается выезжать в Баку, где он живет у знакомых. Грустный парадокс нашего времени: многие города и поселки, где жил человек, всей своей жизнью утверждавший неприкосновенность человеческой жизни, любовь и братство всего живого на земле, в конце ХХ века превратились в реки крови во время нагорно-карабахской войны. Некоторые перешли под контроль армян, по другим проходит временная граница, установленная режимом прекращения огня.
Верный своим принципам приоритета «ручного труда», Добролюбов работает каменщиком, маляром, плотником, печником у крестьян, в колхозах, на строительстве школ и медпунктов. О том, как живется в советском Азербайджане, он пишет Вересаеву 26 января 1940 года: «...условия очень трудные: ноябрь, декабрь, да и октябрь»14 . В письме к сестре в начале 1941 года: «...сидим нередко без огня, продукты от случая к случаю — район небазарный, покупают все на дорогах»15 . Этим отчасти объясняется то, что письма Добролюбова уже после написания зачастую лежат неделями в ожидании отправки. Тяжелый физический труд с утра до вечера (а в 1936 году Добролюбову исполнилось 60 лет), оплачивавшийся копейками, тяжелейшие условия жизни, когда не всегда была возможность переночевать под крышей, приводили к тому, что процесс написания письма растягивался, к нему прибавлялись приписки и дополнения. Кроме того, бывали периоды, когда у Добролюбова попросту не было денег даже на покупку марок (конверты зачастую просто склеивались им из бумаги), в этих случаях письмо отправлялось в категории так называемых «доплатных» — когда оплатить пересылку должен был адресат. Отсутствие самых необходимых вещей (вплоть до бумаги для письма) заставляло Добролюбова часто обращаться к родственникам и Н. Брюсовой с просьбой о присылке то одного, то другого. Впрочем, как мы знаем из его писем к
В. Брюсову, он всегда легко относился к собственности и считал обязанностью человека имущего помогать бедным, ему ничего не стоило, например, обратиться к Брюсову с просьбой выслать книги для его братьев по общине или деньги на покупку семян для казака, семье которого грозил голод.Наверное, важнейшим переломом, происшедшим с Добролюбовым в середине 1930-х годов, является его решение после почти 30-летнего перерыва вернуться к литературному творчеству. Более того — написанные произведения он посылает Надежде Брюсовой, Вересаеву, Бонч-Бруевичу, предлагает «продвинуть» их в печать. Среди них — стихотворения, пьесы, лирические зарисовки, проза, произведения смешанных жанров.
Конечно, отказы от литературного творчества в истории мировой литературы происходили, — стоит назвать хотя бы А. Рембо, ставшего торговым агентом, но Рембо к литературе не вернулся. Случай Добролюбова представляется уникальным. Приняв решение о возврате в литературу, он совершенно не представлял себе ни жизни в советских Москве и Ленинграде, ни ситуации в советской литературе 1930-х годов. Он был наивно убежден в том, что именно его философия «ручного труда» является наиболее точно отражающей сущность рабочего человека и место пролетария в мире16 , а раз так — то его произведения, основанные на этой философии, должны быть напечатаны в государстве, называющем себя пролетарским (ни более ни менее как в «Правде»!). Надежду Брюсову, пытающуюся осторожно объяснить ему трудности с публикацией его вещей, он энергично уверяет, что она не права: эти произведения хороши и в высшей степени актуальны — чего же еще нужно? Иногда его письма в сталинские Москву и Ленинград выглядят как послания человека с другой планеты (намерение послать свои произведения Ромену Роллану, чтобы тот опубликовал их17 ). При этом заметим, что Добролюбов, верный своим ранним убеждениям, требует публикации не иначе как анонимно или под псевдонимом, чтобы никто, кроме редакции, не знал имени автора. При этом он решительно объявляет, что несоблюдение этого условия заставит его отказаться от напечатания своих произведений.
Некоторые аспекты добролюбовских писем были просто опасны для адресатов. Он, например, не только пишет о своей сестре Елене, живущей в эмиграции во Франции, но и просит выяснить ее адрес — это при том, что в тогдашнем СССР любое несанкционированное общение с иностранцами (не говоря уже об эмигрантах) могло повлечь за собой немедленный арест. Весьма опасным в 1936 году уже представлялось напоминание Надежде Брюсовой о Бухарине вкупе с предложением обратиться к нему за помощью, — политическое положение Бухарина в это время было уже весьма двусмысленным.
Именно по этой причине, а вовсе не из-за потери интереса к Добролюбову, как об этом пишет Е. Иванова, «некогда восторженно его почитавшая Надежда Яковлевна Брюсова уже не отвечала на письма»18 . Письма Добролюбова, хранящиеся в фонде В. Брюсова в ОР РГБ, показывают, что на его послания она отвечала, хоть и не всегда, и в этих ответах она даже обвиняла Добролюбова (его произведения) во враждебности к советскому строительству, чем привела его в состояние крайней удрученности. Поэт, для которого понятие свободы было дороже всего — как в литературе, так и в жизни, и в вере, — не мог ощутить и понять ту атмосферу страха, в которой жили его корреспонденты.
Эту атмосферу он почувствовал, когда в 1938 году осуществил свой замысел побывать в Москве и Ленинграде.
Е. Иванова пишет, что Добролюбов «в 1938 и до начала Вел. Отеч. войны часто бывал в Москве и Ленинграде»19 ; а также, что «никакой опасности в своих визитах в Ленинград не ощущал, подолгу живал у младшей сестры Ирины»20 . Эта информация совершенно ни на чем не основана. В Ленинград Добролюбов приезжал только один раз — в конце августа 1938 года; этот приезд подробно описан в публикуемых воспоминаниях его племянника Г. Е. Святловского. Приводимый в воспоминаниях текст сохранившейся открытки, посланной Ириной Святловской своему мужу, позволяет датировать встречу Добролюбова с сестрой совершенно точно: 27 августа 1938 года. После Ленинграда он побывал в Москве, где навещал Брюсовых и Вересаева. Следует напомнить, что никто из них от этих встреч не отказался, хотя при желании сделать это было бы чрезвычайно просто. Сохранилcя вариант открытки, которую Иоанна Брюсова собиралась отправить Добролю-бову:«Дорогой Александр Михайлович,
я получила сейчас от Нади письмо, она сообщает Ваш адрес и говорит, что Вы будете в Москве и заедете ко мне, [“]если я того хочу[”]. Не может быть, понятно, речи, чтобы я не захотела Вас повидать. Буду очень и очень рада поговорить с Вами, посмотреть на Вас и <...> одним словом, приезжайте. Я живу на той же квартире, что и…»21 Поскольку встреча состоялась, понятно, что о согласии на нее так или иначе было сообщено, — и об этом свидетельствует письмо, отправленное Добролюбовым Иоанне Брюсовой из Ленинграда 10 октября 1938 года. Приводим его целиком:
«Сестре (по неумирающему воспоминанью дней встреч) Иоанне.
Письмо получил. Привет, постараюсь заехать, пока работаю в Ленинграде, заеду или в октябре, или в ноябре проездом на юг.
Сестра Иоанна, письмо это написано отчасти в связи с возникшей просьбой. Просьба тщательно поискать в музыкальных кругах следы Семена Викторовича Панченко (это был один из моих друзей моей прежней жизни — до моего выхода из интеллигенции), композитор, я находил о нем упоминанье в журнале «Пролетарская музыка» как о советском композиторе, он старый партиец-большевик (на его квартире раз, кажется, я видел Карпова — мне кажется, Ильича), возникло желание, раз я приехал сюда, к вам, узнать о нем, а еще лучше увидать.
Чувствую себя бодро.
Жму руку,
А. Добролюбов.
Пр[иписка]: адрес:
Ленинград, 136, Геслеровский, 7, кв. 1.
Ирине Добролюбовой, передать мне.
Сильное желанье видеть тебя, но боязнь есть — что года положили на тебя печать не к лучшему, надеюсь, этого не будет, за себя не боюсь, конечно, время разрушило во мне кое-чего телесного (главное, зубы), но, в общем, чувствую себя прекрасно.
Жду ответа немедленно»22 .
Судя по надписи, которая сделана была Добролюбовым в Ленинграде на экземпляре «Из книги невидимой», хранившейся в семье Святловских23 , он прожил у сестры не менее четырех месяцев. Это также подтверждается и письмами к родным: уже по возвращении Добролюбов потерял паспорт24 и просит выслать ему справку о том, что он был временно прописан у сестры в Ленинграде в сентябре, октябре, ноябре и «частично декабре» 1938 года.
Вопрос о том, в какой последовательности и когда посещал Добролюбов Москву и Ленинград в 1938 году, весьма
непрост. К. Азадовский в одной из самых содержательных работ о Добролюбове пишет: «В мае 1937 г. Добролюбов покидает Закавказье и отправляется в Ленинград, к своей сестре Ирине Михайловне Святловской. По дороге он заезжает
в Москву, где проводит несколько недель и, между прочим, навещает Брюсовых»25 . По Азадовскому получается, что Добролюбов провел в пути более полутора лет.Упомянутый здесь 1937 год — это, конечно, неточность. Причиной ее возникновения в статье Азадовского являются письма Добролюбова к Надежде Брюсовой. Так, 4 апреля 1937 года он сообщает ей: «…в конце апреля выезжаю в Тертер, в мае — в Россию»26. 5—6 мая 1937 года он пишет: «На днях уезжаю, если вздумаешь, пиши: Азербайджан, Тертер (район) Судакину с передачей мне»27 . Однако, несмотря на столь явно выраженное намерение приехать в Россию, Добролюбов в 1937 году ни в Москву, ни в Ленинград не попадает. 29 мая
1937 года он отправляет Н. Брюсовой открытку (штемпель отправления — 4 июня) из Кубатлы о том, что «дорога приблизилась», и просит писать ему уже в Баку28 . Однако, после Баку он отправляется не в Москву или Ленинград, а в Закаталы (в архиве Святловского сохранился пустой конверт из-под несохранившегося письма, надписанный Добролюбовым и отправленный сестре Ирине по штемпелю из Белоканы
17 июня 1937 года, при этом обратный адрес указывается — Закаталы). А письмо Добролюбова «сестре Наде» от 23 декабря 1937 года, где он пишет: «Несмотря на всё желанье видеть тебя, к весне, может быть, будет дорога и увижу проездом»29 , — написано все там же — в Закаталы. Из всей этой переписки становится понятно, что в 1937 году Добролюбов из Азербайджана не выезжал, это ему удалось сделать только в 1938 году.Когда он выехал и каков был его маршрут? 17 февраля 1938 года он пишет Вересаеву о том, что подал на расчет и
20 марта ожидает получения денег30 . А в другом письме тому же адресату весной 1938 года указывает: «…в мае буду в Баку (ул. Лермонтова, 2/7, Спраговскому Михаилу с передачей мне) — до 1 июня буду в Баку»31 .Дальше документальных свидетельств нет, но зато известно, что уже по прибытии в Ленинград Добролюбов обращается с письмом к В. Д. Бонч-Бруевичу 19 октября 1938 года, посылая ему свои произведения. Ответа он не получил. По возвращении в Азербайджан о причинах этого молчания ему сообщил муж сестры Евгений Святловский, — Бонч-Бруевич прислал ему сообщение, что не мог ответить из-за болезни. И Добролюбов 29 июля 1939 года из Баку пишет Бонч-Бруевичу новое письмо32 . В этом письме, на наш взгляд, хронология событий выстроена вполне точно.
«…Уже один раз я обратился к тебе (письмо и 2 вещи — «Яблони в саду»33 и «На улицах Ленинграда»), — пишет Добролюбов, по своей старой привычке обращаясь на “ты”, — ответа не последовало, я был в Москве, хотел зайти — гордость не дала…»34
Ясно, что Добролюбов оказался в Москве позже написания первого письма Бонч-Бруевичу. Именно обида на отсутствие ответа и сделала невозможным визит к последнему («гордость не дала»). А это означает только одно: в середине декабря 1938 года Добролюбов из Ленинграда отправляется в Москву, где, по свидетельству И. М. Брюсовой35 , он пробыл несколько недель.
В пользу этой версии, разумеется, свидетельствует также и приведенное нами письмо Добролюбова к Иоанне Брюсовой от 10 октября 1938 года. Разумеется, Добролюбов теоретически мог посетить Москву и до Ленинграда, а потом пообещать заехать туда снова по дороге в Азербайджан, но из письма явствует — Иоанну Брюсову он еще не видел, что в случае посещения Москвы было бы весьма маловероятно. Зато мы теперь знаем, — первоначально он планировал жить у сестры только два месяца, впоследствии этот срок растянулся до четырех.
Косвенным доказательством того, что Добролюбов из Азербайджана отправился не в Москву, а в Ленинград, является анализ расписания железных дорог конца 1930-х годов. Дело в том, что для посадки на московский поезд, следовавший через Тбилиси, ему не нужно было ехать в Баку, это можно было сделать на станции Евлах, недалеко от которой он жил. А вот на поезд до Ленинграда, шедший через Минеральные Воды и Ростов-на-Дону, сесть можно было только в Баку. Дорога до Ленинграда в то время занимала примерно трое суток (до Москвы — около 50 часов), а билет в один конец стоил около 50 рублей. Таким образом, только стоимость дороги туда и обратно (включая еще заезд в Москву) была сопоставима с половиной месячной зарплаты Добролюбова в лучшие времена. А ведь еще нужно было на что-то жить во время пятимесячной поездки.
Первое из дошедших до нас его писем после возвращения написано в Баку — это почтовая открытка со штемпелем отправления 4 января 1939 года36 . Если учитывать, что Добролюбов выехал из Ленинграда в середине декабря 1938 года, то как раз и получаются примерно три недели пребывания в Москве.
О пребывании Добролюбова в Москве имеется еще одно любопытное свидетельство. С. Н. Дурылин, которого всегда чрезвычайно интересовали личность и творчество поэта, пишет П. П. Перцову в марте 1940 года (согласно помете адресата, письмо было получено 11 марта): «…Кстати, сообщу Вам сверхъестественную новость. Я видел на днях И. М. Брюсову, а она сообщила мне, что у нее был… Александр Добролюбов! Да, да, “исчезнувший в народе” А. Добролюбов — “Natura Naturans”, “Из книги невидимой”!
Он — штукатур по профессии, пишет стихи (по словам Брюсовой, — плохие) и мечтает напечатать статью о Блоке37.
Всё это уж было когда-то,
Но только не помню когда!38
Еще одна легенда приказала долго жить!»39
Во время пребывания в Ленинграде Добролюбов предпринял активные попытки вернуться в литературную жизнь, найти какую-то литературную работу (с этой просьбой он, в
частности, обращался к Бонч-Бруевичу). Он также пытается (конечно, безуспешно) закрепиться в Ленинграде, найти работу и получить постоянную прописку. Обнаружив у Святловских последний сборник своих произведений «Из книги невидимой» (1905), он просматривает его и вносит коррективы. Вместе с племянником Михаилом40 составляет новый сборник своих произведений, который перепечатывает машинистка профессора Евгения Святловского Е. Э. Гильде41 .Михаил Евгеньевич Святловский стал самым близким Добролюбову человеком в приютившей его гостеприимной семье. «Он даже не успевал пообедать, — вспоминает его мать Ирина Святловская, — как АМД42 звал его к себе в чуланчик, где они подолгу беседовали. “Миша, — сказал о нем брат Саше43 однажды, когда мы пилили с ним дрова, — Миша ведь настоящий христианин”»44 . После отъезда Добролюбова из Ленинграда у него с Михаилом возникла переписка. Из этих писем, в частности, становится ясно, какое значение имели для Добролюбова надежды издать книгу своих произведений. Надежды эти, разумеется, были совершенно утопическими.
В конце 30-х годов у Добролюбова произошел перелом также в отношении к умственному и физическому («ручному» в его терминологии) труду. Еще в середине этого десятилетия он писал: «…не буду торговать мозгами, как решали и лучшие представители рабочего класса в дни ужасов Дна и становились изменниками класса. Пред выбором только двух путей: идти вперед или назад, они решали идти вперед, но шли на плечах других»45 . Только представителей «ручного труда» считал Добролюбов настоящим пролетариатом, брать же деньги за труд умственный он полагал недостойным. В 1930-е годы он сталкивается с особенно нещадной эксплуатацией со стороны государства. Если в своих дореволюционных странствиях он мог порой вообще обходиться без денег, помогая крестьянам по хозяйству и получая от них еду и одежду, то теперь, как он сам признается, вопрос заработка выходит у него на первый план46 . В его письмах теперь часто встречаются жалобы на обман начальников, на копеечную оплату тяжелого труда, на невозможность приобрести даже самые необходимые вещи. К началу 1940-х годов жизнь, по его собственному признанию, превратилась в «бесконечную погоню за куском хлеба». Деньги нужно было собирать и для поездки в Москву и Ленинград. А надо заметить, что, несмотря на периодические просьбы послать ему по почте то одно, то другое, Добролюбов был чрезвычайно щепетилен в том, что касалось финансовой стороны. Любую просьбу он, как правило, сопровождает обязательством выслать за присланное деньги. Когда в 1930 году он был арестован, сестра Ирина послала ему кроме вещей еще некоторую сумму в качестве помощи. В ответ он вежливо и твердо написал ей, что в деньгах не нуждается. Все публикуемые здесь свидетельства людей, общавшихся с Добролюбовым, сходятся в одном: где бы он ни жил, он всегда стремился к абсолютной материальной независимости, избегал даже обедать с ними за одним столом, не допуская, чтобы приютившие его люди каким бы то ни было образом тратили на него свои деньги.
Возможно, именно по причине этого изменения отношения к способам заработка Добролюбов в письме от 12 марта 1936 года к Надежде Брюсовой не просто просит ее поспособствовать «продвижению в печать» его произведений, но и пытается выяснить, нельзя ли «получить за них монету». Уже после возвращения из Москвы и Ленинграда он задумывает переписать свои старые и новые произведения, чтобы продать их в Государственный литературный музей по предложению В. Д. Бонч-Бруевича47 .
Несмотря на то, что Добролюбову не удалось остаться на постоянное жительство в Ленинграде, к 1939—1940 годам он уже окончательно приходит к мысли о необходимости прекратить свои странствия, покончив с «цыганщиной». Ему хочется уже, чтобы не только он мог навещать своих близких и знакомых, но чтобы и они могли при желании навестить его в каком-то определенном месте. В письмах к родным он чаще всего в качестве такого желаемого последнего своего местожительства называет Крым (Феодосию). Однако мысль о Ленинграде и Москве его не покидает, и начиная уже с 1939 года он интенсивно работает, чтобы накопить денег на новую поездку в столицы. В 1939—1940 годах выехать ему не удалось — как из-за финансовых трудностей, так и из-за проблем с потерей паспорта. Но Добролюбов не унывает. В 1941 году, получив наконец новый документ, он пишет родным о намерении приехать к ним осенью. Это письмо датировано 28 мая 1941 года. До начала войны оставалось менее месяца. Побывать в Москве и Ленинграде Добролюбову больше было не суждено.
Война и начавшаяся вскоре блокада Ленинграда свели письменное общение Добролюбова с родными и знакомыми к минимуму. Последней вестью от него стала уже упоминавшаяся выше открытка, датированная 2 декабря 1943 года, направленная им из азербайджанского пристанционного городка Уджары в еще блокированный Ленинград, на имя дворника дома, в котором жила его сестра Ирина с мужем.
Далее судьба Добролюбова оставалась неизвестной. Не было никакой информации ни о дате, ни о месте и обстоятельствах его смерти. В немногочисленных статьях и публикациях, где упоминалось его имя, в приводимых после фамилии скобках дата смерти ставилась почти наугад: встречаются и 1942, и 1943, и 1944, и 1945 годы. Иногда вместо второй даты просто ставился вопросительный знак. В связи с этим публикуемые здесь воспоминания племянника поэта Глеба Евгеньевича Святловского как о собственном общении с дядей в
1938 году, так и о предпринятых им в конце 1970-х — начале 1980-х годов поездках с целью поиска людей, знавших Добролюбова в последние годы жизни, представляются чрезвычайно важными. Написанные в конце 2003 года, они во многом основываются на записях и фонограммах, сделанных им во время этих поездок, и содержат уникальные свидетельства людей, которых уже давно нет в живых. Несмотря на некоторую фрагментарность этих свидетельств, объясняемую тем, что на момент встречи с ними после смерти Добролюбова прошло уже более тридцати лет, поэт предстает вполне цельной, узнаваемой личностью, а некоторые детали (например, призыв не убивать комаров, а мазаться отпугивающей их жидкостью) представляют собой ценнейшие доказательства незыблемости основных убеждений русского францисканца, несмотря на невзгоды и испытания, выпавшие на его долю.Надо учитывать, что записанные Святловским воспоминания Ружецкой, у которой Добролюбов жил почти до самой смерти, не лишены некоторых противоречий. Прежде всего бросается в глаза то, что не совпадают сроки. По ее словам, Добролюбов прожил у нее от месяца до трех, ее дочь Подобулкина называет срок до полугода. При этом обе утверждают, что он жил у них в 1945 году. Но одновременно с этим Ружецкая настаивает на том, что ее знакомство с Добролюбовым произошло летом (судя по сохранившимся на фонограмме ее ответам на уточняющие вопросы Святловского, факт встречи именно в это время года у нее не вызывал сомнений). Таким образом, реконструкция событий (учитывая интерес Добролюбова к военным сводкам) позволяет утверждать, что поэт поселился у Ружецкой, скорее всего, в августе-сентябре 1944 года и прожил около полугода, после чего перешел к старой украинке Евдокии Дрыге. Это событие следует датировать февралем-мартом 1945 года, принимая в расчет то, что в фонограмме Ружецкая подчеркивает запомнившееся ей несоответствие его легкого пальто холодному времени года48 . Сколько времени прожил Добролюбов у Дрыги и, главное, дожил ли он до Победы, вероятно, сейчас уже установить невозможно. Воспоминания Ружецкой и Подобулкиной в этой части носят особенно путаный характер, а в фонограмме Ружецкая прямо говорит, что не может вспомнить, когда точно умер Добролюбов: до или после мая 1945 года. По косвенным признакам можно предположить, что умер он в 1945 году, скорее всего не ранее весны. Приписываемые же Добролюбову высказывания о том, что немцы проиграют войну, конечно же, должны быть рассматриваемы как стремление Ружецкой подчеркнуть его лояльность советской власти. Подобные высказывания имеют смысл и представляют собой типичный штамп в мемуарах о событиях 1941—1942 годов, тогда как в конце 1944 — начале 1945 года они абсурдны: в итогах войны сомневаться уже не приходилось.
В настоящую публикацию помимо воспоминаний
Г. Е. Святловского вошли несколько произведений и писем Добролюбова 1930-х годов, а также письмо Б. Пастернака
В. Вересаеву. История его происхождения такова. 12—13 января 1939 года Добролюбов приложил к письму Вересаеву свои произведения: «Яблонь в цвету», «Узоры над садом повисли…», «Я хочу быть точным…», «Цветок», «Сказка для детей», «Итак, мы подходим…». С ними Вересаев был уже знаком: он получил эти тексты от Добролюбова еще до его приезда в Москву, обсуждал их с ним в переписке и в 1938 году при личном общении.Вересаев решил обратиться за отзывом к Пастернаку. В феврале 1939 года через И. А. Новикова он передает Пастернаку присланные Добролюбовым стихи и прибавляет к ним имевшийся у него прозаический набросок «На улицах Ленинграда». Поскольку Пастернак сразу не ответил, 17 мая
1939 года Вересаев пишет ему напоминание с просьбой возвратить обратно добролюбовские тексты, приложив конверт для ответа («чтобы не затруднять»)49. Через три дня Пастернак возвращает Вересаеву присланные произведения и пишет о своих впечатлениях. Впервые этот пастернаковский отзыв был опубликован Е. Ивановой50 в материалах Первых Пастернаковских чтений. К сожалению, в текст при публикации вкрались искажения, некоторые из которых носят очень серьезный характер, — и здесь мы впервые восстанавливаем точный текст по автографу.Публикуемые произведения Добролюбова печатаются по редакции, присланной В. Вересаеву в январе 1939 года, то есть в таком виде, в каком их читал Пастернак, без учета некоторых позднейших поправок. В них присутствуют следы стилистической небрежности, невыправленности текста (ср., например: «В ней все и древнейшие и все и новейшие краски»), которые мы сохраняем.
г. Санкт-Петербург
Г. Е. Святловский
«…И путь держу на твой мaГнит»
(Последний поиск по следам Александра Добролюбова)
…Прости меня, я как в тумане
Приникну к твоему плащу <…>
Тогда я простираю руки
И путь держу на твой магнит.
А на земле — «В последней муке
Внизу — душа твоя скорбит».
1959
Арсений Тарковский.
«Поэт начала века».
Своего дядю — поэта Александра Михайловича Добролюбова я впервые увидел 27 августа 1938 года. Я тогда был
15-летним подростком, школьником, занимавшимся в кружке юных натуралистов под руководством писателя Виталия Бианки. Тем летом мы жили на даче в деревне Сурики (сейчас это Новгородская область), в двух километрах от станции Мстинский Мост Октябрьской железной дороги. Наши три маленькие дачные комнатки на втором этаже старого дома, которые мы снимали у крестьянина Ивана Михайлова, выходили окнами на берег реки Мсты, где я пропадал целыми днями с удочками и переметами.В тот вечер я тоже возвращался домой с речки. Около дома меня встретила мама, Ирина Михайловна Святловская (урожденная Добролюбова), и сообщила новость: к ней приехал ее старший брат (и мой дядя) Александр, с которым она не виделась около сорока лет. О нем она рассказывала мне и раньше, но дядю я никогда до тех пор не видел.
Поднявшись по лесенке, я увидел пожилого, очень приятной наружности человека. Это и был Александр Добролюбов, которого мама представила мне как брата Сашу. Одет он был довольно бедно. Лицо украшала небольшая бородка. Мы поздоровались. Не помню его рукопожатия, но что-то родное и близкое сверкнуло для меня в этом пожилом, но еще не старом (ему было 62 года) человеке в кожаной тужурке. Он был молчалив — как мне тогда показалось, — от усталости.
Вспыхнувший во мне интерес к нему сразу погасили насущные проблемы подготовки к ужину, отдыху и ночлегу. Прежде всего, надо было обеспечить дядю Сашу местом, и я предложил пойти к хозяйке, чтобы попросить у нее матрас или мешок с сеном или соломой. Все удалось как нельзя лучше. Но разговора между нами тогда так и не состоялось: я был так утомлен после рыбалки, что, наскоро выпив чаю, лег спать, а на другой день мама вместе с ним уехала в Ленинград.
В моем архиве хранится почтовая карточка, которую мама написала в 3 часа дня 27 августа 1938 года своему мужу и моему отцу Евгению Евгеньевичу Святловскому — профессору, основоположнику центрографического метода в экономике, автору книги «Занимательная статистика» (Л., 1933), — в тот самый день, когда приехал дядя:
«Женя, сегодня в половине второго, когда я собиралась уходить на станцию, неожиданно приехал Саша… Поверишь ли, мы едва узнали друг друга. А Саша говорит, что и меня едва узнает, главное, будто бы не узнает моего голоса… В общем, — ничто не случайно. И, как видишь, мне надо было быть здесь, в Суриках, — чтобы встретить и принять Сашу… Голос его не изменился совсем, и по нему я сразу узнала, что это он, но наружностью и постарел, и похудел как будто сильно… Сейчас он остался дома, а я пошла на почту и за сахаром… Жду ваших писем. Глеба еще нет дома, где-то он на реке и с Сашей еще не встретился. Сейчас иду сделать остановку на Сашином билете, он у него годен по 30-е включительно, значит, верно, приедем вместе. Ну, прощай. Целую всех вас и жду весточки.
Вероятно, приедем 30-го с дешевочкой1 : встретьте нас в
3 часа.Тв. Ира».
Потом я узнал, что сначала Добролюбов, не зная, что мы на даче, приехал на нашу городскую квартиру — Геслеровский пр. (ныне Чкаловский), д. 7, кв. 1. Это был деревянный двухэтажный дом. Поскольку он приехал на рассвете (а может быть, даже в середине ночи), он не захотел позвонить, чтобы не разбудить никого, — и устроился калачиком прямо на крыльце. Утром его разбудил наш дворник Степан Крутиков, выходивший подметать улицу и двор спозаранку. Узнав, что он брат хозяйки кв.1, он очень удивился, что дядя Саша не позвонил. Он рассказал ему, что мы на даче, и дядя Саша выехал в то же утро к нам, на станцию Мстинский Мост.
Сейчас мне ясно, что целью приезда дяди Саши была не только встреча с сестрой, но и попытка получения прописки и паспорта, а также устройство на работу. Трудности жизни в его скитаниях по Азербайджану возросли, а отсутствие паспорта ему грозило серьезными неприятностями — вплоть до ареста и принудительной высылки на Север.
Я остался на даче, поскольку оставалось еще несколько дней до начала занятий в школе. Каждый день я расставлял переметы, и мне везло — я возвращался домой с уловом, снабжая свежей рыбой домашних. По приезде в Ленинград я узнал, что в нашей четырехкомнатной профессорской квартире дядя Саша выбрал для себя самое что ни на есть укромное место: чулан за кухней, примерно 8 м2, который пустовал из-за отсутствия ванны. В этом выборе, который даже меня удивлял, был весь его особенный уклад, вся скромность привычного самоограничения и всё его отрицание удобств «образованного» мира, людей умственного труда. Этот чуланчик давал ему свободу и независимость от нашего мира, от людей,
живущих разговорами, забывающих о великом озарении
молчаливых. Кроме того, жизнь города и горожан в конце 1930-х годов была насквозь пронизана доносами, арестами
и т. п.В каморке дяди Саши по вечерам всегда горел свет. Его постоянным добрым и умным другом стал мой старший брат Михаил, студент химического факультета университета, эрудированный юноша двадцати лет, любящий поэзию. Именно он, как и мой отец, внес в пребывание дяди у нас ту подлинную струю жизни, в которой он всегда нуждался.
За короткие три месяца дядя Саша устроился на временную работу, получил паспорт и временную прописку. Кроме того, он просмотрел свой изданный 33 года назад сборник «Из книги невидимой» и отметил лучшие, по его мнению, произведения.
Дядя Саша отказался не только от удобств наших четырех меблированных комнат, но и от участия в наших скромных обеденных трапезах. Он стремился никому не мешать, быть максимально незаметным в нашей квартире, где дружно жила вся наша семья (6 человек). Мы обедали всегда, по возможности, вместе, конечно, приглашали и дядю Сашу, но он всегда отказывался.
Как и чем он питался, — мы не видели. У него был свой собственный бюджет, и он, видимо, не хотел, чтобы сестра Ирина что-либо тратила на него. Правда, жили мы довольно скудно, если не сказать бедно. Отец, хотя и имел звание профессора, не имел постоянного заработка в одном месте. Будучи первоклассным референтом, он, главным образом, переводил научные рефераты с английского и немецкого языков и был вынужден работать день и ночь, чтобы одеть и накормить нас четверых. Мама изредка работала и занималась хозяйством по дому. В начале 1930-х годов у нас жила еще и няня — Екатерина Ивановна, бывали и домработницы.
Судя по всему, у дяди Саши возникло намерение переиздать книги, напечатанные до революции. Ему стал помогать мой брат Михаил. Конечно, намерение это действительно было очень наивным: для прославления советской власти книги эти были совершенно непригодны, а для читающей публики — малоинтересны. Но фактически на пишущей машинке была перепечатана книга А. Добролюбова «Избранные стихотворения» (М., 1900, под ред. В. Брюсова и с биографическим очерком Ивана Коневского), а также газетные отклики на гибель его сестры Марии Добролюбовой. Кроме того, в оригинал «Из книги невидимой» (М., 1905) им была [внесена] авторская правка.
Добролюбов уехал от нас в декабре 1938 года — в Москву. Там он навещал Иоанну Матвеевну и Надежду Яковлевну (вдову и сестру Валерия Брюсова), а также В. В. Вересаева, с которым у него была переписка еще в Азербайджане.
После Москвы он вернулся в Азербайджан.
Мне кажется, что дядя Саша, чувствуя, что близится старость, а возможностей найти работу становится все меньше, предполагал остаться в Ленинграде, а также через Вл. Бонч-Бруевича получить более легкую работу в одном из издательств (об этом имеется его письмо Бонч-Бруевичу). Но предложений помочь в трудоустройстве так и не поступило, а желающих пригласить его жить в своей квартире тоже не нашлось.
Больше мне так и не пришлось увидеть дядю Сашу. Последнее письмо от него (точнее, открытка) датировано им
2 декабря 1943 года. По рассеянности он забыл указать в адресе название улицы, но открытка дошла, так как кто-то прочел это название на обороте, в тексте письма:«Очень прошу дворника дома Геслеровский, 7 сообщить, что ему известно о пребывании Ирины Михайловны Святловской (рожденной Добролюбовой, Геслеровский, 7, кв. 1), может быть, вам известно, если она выехала, — в каком направлении, — убедительно прошу. Брат Ирины — А. Добролюбов.
02.12.1943. Уджары».
Долгое время, находясь на фронтах войны, я ничего не знал о судьбе дяди. После Победы, в марте 1947 года, мы с мамой получили письмо от Ильи Петровича Яркова — замечательного человека, долгое время занимавшегося собиранием материалов о Добролюбове. В письме сообщалось, что, по слухам, Александр Михайлович выехал из Уджар и умер где-то в дороге. Но мне всегда очень хотелось выяснить на месте обстоятельства последних лет его жизни, поговорить с людьми, его знавшими, узнать, как и когда он умер и, по возможности, где похоронен.
Заветная мысль, несмотря ни на что, осуществить поиски следов Александра Добролюбова, была реализована мной в 1979 году. В конце лета я выехал в Баку, а оттуда отправился на станцию Уджары Закавказской ж. д. Я ходил по домам жителей станции, показывал его фотографию 1938 года (которую дядя Саша сделал в Ленинграде на паспорт), расспрашивал, не помнит ли кто-нибудь этого человека. Мне удалось не только пройти по местам пристанищ и последних недель и дней рабoты и жизни Александра Михайловича, но и познакомиться с людьми, которые хоть и с трудом, но вспомнили этого незаурядного человека... Я записал их адреса и потом, уже вернувшись домой, в Ленинград, продолжал письменно уточнять полученные от них сведения.
Завуч Казыкумлакской школы Магеррам Ширалиев, бывший во время войны учителем физики, вспомнил, что Добролюбов в июле-августе 1944 года работал в его школе, ремонтируя ее. Он рассказал, что Добролюбова все считали очень грамотным человеком, даже районный прокурор с ним дружил. Еще его называли «агир» — то есть «сильный». Во время работы в школе он раз в неделю ездил в баню, в Уджары. До Ширалиева позже дошел слух, что Добролюбов в Уджарах и умер. О смерти Добролюбова Ширалиев рассказывал совершенно фантастические вещи, будто бы «в телогрейке у него было много денег, а в сумке — хороший документ». Любопытно, что другой свидетель рассказывал похожую историю: будто бы Добролюбов, предчувствуя приближение смерти,
попросил разрезать его ватник, откуда якобы извлекли зашитый в него документ, в котором содержалось царское распоряжение (с царской же собственноручной подписью), в котором ему гарантировалась свобода от преследований и тюрем.Факт дружбы с прокурором Кельбаджарского района подтвердил и Мисир Мисиров, бывший во время войны секретарем райкома ВКП(б). Прокурор иногда даже помогал Добролюбову, давая ему буханку хлеба. По словам Мисирова, Добролюбов, несмотря на возраст, был очень крепкий, сильный человек, никогда не жаловался на нужду — никто не слышал от него ни единой жалобы. И еще Мисиров запомнил, как дядя Саша «учил не убивать комаров, а мазать лицо тем, что их отпугивает». Конечно, после этих слов невозможно было сомневаться в том, что рассказ велся именно об Александре Добролюбове.
Еще один знавший Добролюбова человек (я не записал его имени), которому в 1944 году было 16 лет, рассказал, что во время войны электрического света не было, и Добролюбов читал книги при керосиновой лампе, — это были русские книги, азербайджанского языка он не знал. Он рассказывал, как шутил с дядей: «Ты декабрист, Добролюбов? Скажи прокурору!» Тот смеялся в ответ: «Ты не знаешь, кто я…» Мож-но предположить, что, будучи школьником, он намекал на
Н. А. Добролюбова, которого по ошибке считал декабристом.Мне рассказали, что Добролюбов во время войны работал на заводе «Азбиян». Я решил обратиться в архив в Уджарах. И тут меня ждала удача. Мне показали и разрешили скопировать «листок прибытия», который заполнили на Добролюбова в конце 1942 года. Привожу его целиком:
ЛИСТОК ПРИБЫТИЯ
Добролюбов Александр Михайлович.
Родился 18792 , г. Ленинград, Приморский р-н.
Пол — мужской. Национальность — русский.
Проживает по адресу: З-д «Азбиян». Уджарск.
Ул. — дом. — № — Уджарск. Аз. ССР, Евлахск.
Прибыл. Отношение к воен. сл.: невоеннобязанный.
Работает в Азбияне в качестве рабочего.
Прописывается по паспорту СССР № 126.
Выдано: Уджарск РО НКВД.
Печать.
Завод Азбиян
Ст. Уджары Азерб. ССР. Листок составлен 18/XII 1942 г.
Подпись: А. Добролюбов
Одним из важнейших стало мое знакомство с Марией Носовой, которая жила в здании № 5 железнодорожной станции. В этом здании она жила всю войну — и в нем же она проживала в момент моего приезда в Уджары (этот факт позже подтвердила мне и учительница школы № 4 г. Уджары
В. И. Розова). Когда я показал ей фотографию дяди Саши, она сразу узнала его, причем в разговоре она описала его внешне еще до того, как я показал ей эту фотографию. Носова рассказала мне, что А. М. Добролюбов проживал в этом доме в квартире С. Н. Ружецкой, которая работала телефонисткой на железнодорожном телеграфе. По словам Носовой, Добролюбов уехал из Уджар либо в конце 1945 года, либо в начале 1946-го, но в любом случае — после Победы. Уточнить это она посоветовала у самой Ружецкой или ее дочери.Со Станиславой Николаевной Ружецкой мне встретиться не удалось — она к тому времени переехала в городок Тимaшевск Краснодарского края. Мне удалось пообщаться с ее дочерью — Лилией Константиновной Подобулкиной, которая жила в Уджарах и рассказала мне, что действительно Добролюбов жил у них некоторое время в 1945 году.
«Он был старый-старый, — рассказывала она, — еще более худой, чем на этой фотографии. Еле ноги передвигались. Во сне, помню, храпел сильно… Он печником работал — очень хороший был печник. Очень много читал. Не любил ни шутить, ни говорить, такой — нелюдимый был. А вообще, хороший очень. Очень деликатный, умный, всегда умные слова говорил. Писал очень красиво. Одевался чисто, но из верхней одежды у него одна фуфайка была. Читал газеты и говорил: “Немцы проиграют войну”.
Он много чертил печки — в своем углу. Писал что-то. Все время читал. Хорошо знал математику, и детям помогал уроки готовить. Помогал и маме — хлеб приносил нам. Всего жил у нас месяца три, может, полгода».
Дальше Лилия Константиновна рассказала, как Добролюбов их покинул: «Однажды я вернулась домой, спрашиваю: “Где старик-то?” — “Ушел”, — отвечают». Так и ушел — в одной фуфайке, а дело зимой было».
Добролюбов ушел от них к Евдокии Дрыга — 90-летней женщине, жившей на Железнодорожной улице, в доме № 1. Она же, по словам Подобулкиной, его потом и похоронила — на старом кладбище Уджар. Вещей у него, кроме упомянутой фуфайки, не было совсем. Не осталось и никаких записей Добролюбова — он забрал их с собой, к Дрыга, а через некоторое время после его смерти умерла и она.
Подобулкина дала мне адрес Ружецкой, своей матери, — в городе Тимашевске. Я ей написал, мы обменялись несколькими письмами, из которых, наверное, самым информативным было написанное 19 марта 1984 г.:
«Привет из г. Тимашевска!
Здравствуйте, Глеб Евгеньевич!..
Я Вашего дядю взяла к себе, т. к. мне было его жаль, что он скитался. Он был очень жалок, плохо одет. Когда я взяла его к себе, он был очень скрытным, и я его ни о чем не расспрашивала. Он не хотел разговаривать с людьми, избегая их. Работал он печником, зарабатывая на кусок хлеба…
Он меня понял и стал уважать меня и моих детей, даже помогал в учении… Он был очень грамотным и знал нашу Россию, каждый ее уголок.
Читал он без очков. Следил за газетой и за сводкой, что передавали о войне. Сам никуда не выезжал.
Я его знала с 1945 года. Ему было лет 70, если не больше.
[Александр Михайлович] верил мне, доверял мне и моим детям. Они его [тоже] уважали. Но он был очень дряхлым.
Когда ко мне поставили портного военного, Добролюбов ушел от меня к другой женщине. Там он умер, и мы все собрались и похоронили его на кладбище в Уджарах. Не могу Вам сказать, в каком месяце и какого числа, но в 1945 году.
Он мне признался, что в царское время он был генералом3.
От него у меня ничего не осталось… Если что осталось от А. М. Добролюбова, то только у этой женщины. Но она давно умерла.
А там, где было кладбище, построили дом, так что ничего не найти».
В этом же письме С. Н. Ружецкая пригласила меня к себе, в Тимашевск. Я не замедлил воспользоваться ее приглашением и летом того же 1984 года выехал туда. Встреча состоялась 5 августа 1984.
Вот что рассказала крaткo С. Н. Ружецкая о себе.
«Мне некуда спешить, яс 1904 года. Мамочка рано умерла, мне было лет 5. Мы из крестьян. Вдова с 1939 г., трое детей. Я окончила 2 класса деревенской школы, а потом, чтобы стать гpaмoтной, училась самоучкой.
После смерти мужа и сестры, которая жила в Уджарах, я с двумя детьми попала сюда. Меня приняли на работу телефонисткой железнодорожной связи. И дали квартиру с печным отоплением».
История ее знакомства с Добролюбовым была такова. Дело было летом, ей понадобился печник, чтобы починить печь, которая немного коптила. На железнодорожной пекарне она повстречала старика, который чинил печи:
«Я его спрашиваю:
— Вы работаете, дедушка?
— Работаю, — отвечает.
Он согласился помочь мне. А потом уже, когда он пришел ко мне, я узнала, что у него нет жилья, даже нет постоянного места для ночлега.
— Где же вы ночуете?
Он говорит:
— Да где придется… Иногда и под забором…»
Ружецкая пожалела Добролюбова и пригласила его пожить у себя — как постояльца. На мой вопрос, брала ли она с него какую-то плату, она с негодованием ответила:
— Да что вы! Старый человек, что с него брать? Конечно, никакой платы не было…
«Выглядел ваш дядя плохо, — продолжала она. — Старенький совсем, очень сутулый. Но ходил без палки и читал без очков. Свежие газеты читал. Сводками интересовался — утром и вечером. Говорил: “Проиграет немец! Он неправильно пошел…” А когда стали приходить известия об их отступлении, он сказал: “Вот тебе и победа!” Действительно, вскоре советские войска вошли в Берлин, и все узнали об окончании войны.
Очень скромный был. Спал на полу — было у него такое ватное серое пальто, так он на нем спал. Я ему матрас предлагала — наотрез отказался. Предлагала постирать — тоже ни в какую — ходил на речку и там сам стирал. С нами дома не ел ничего — видимо, старался никак не обременить нас. Утром, бывало, уйдет, а вечером вернется — и все.
Я его обычно по отчеству называла: “Михайлыч”, а он ме-ня — “Николаевна”. Но был он скрытным, мало чего о себе рассказывал, а я и не расспрашивала особенно. Но однажды признался мне, что он был генералом царской армии. Тогда я и поняла, что он скрывается — чтобы его не нашли и не арестовали. А вещей у него почти ничего не было. Вот только это пальто, да еще мешочек старенький — и всё».
Добролюбов, по воспоминаниям Ружецкой, проявил себя как добрый и внимательный человек, старался чем мог отблагодарить приютивших его людей. Покупал и приносил хлеб и продукты, помогал детям готовить уроки, особенно по математике, которую хорошо знал. Вообще, о его знаниях она отзывалась весьма высоко, хотя и не очень ясно: «Он знал всё, каждый уголочек!» Уточнить, что она имела в виду под «каждым уголочком», мне не удалось… А однажды, по словам Станиславы Николаевны, он купил и принес в подарок ее детям игрушечные лодочки.
«— Зачем же вы потратили деньги? — спрашиваю. А он:
— Ничего, пусть будут!
Эти лодочки у нас долго потом еще стояли… К детям он очень хорошо относился. Правда, сначала боялся, что они к нему залезут, но я сказала: не бойтесь, мои дети ничего не возьмут, — и он успокоился».
Сколько времени Добролюбов прожил у Ружецкой, точно установить не удалось. 80-летняя женщина помнила плохо и называла разные сроки — от одного месяца до трех.
Расставание было связано с тем, что к Ружецкой в квартиру подселили военного портного. Добролюбов не стал жить с ним в одном доме и перешел к Евдокии Дрыга — той самой, о которой говорила и Подобулкина.
Ружецкая иногда встречала Добролюбова и после его ухода к Дрыга:
«Он часто голодный ходил, особенно незадолго до смерти. Однажды я увидела его из окна (мы на втором этаже жили) и через окно позвала его. И покормила. Нам хлеба выдавали по 300—400 граммов в день, но я все равно его покормила — очень уж жалко его было.
А военный портной в это время делал китель. И взял — на Михайлыча надел. И пошутил: мол, померю на вас, а если подойдет, то вам и отдам. Михайлыч надел китель — и так сразу повеселел, прямо как заново народился.
А через неделю я узнала, что он умер. Собрались мы, женщины, попросили, чтобы на кладбище выкопали могилку, одели его в чистое белье — так и похоронили. Конечно, ни креста не поставили, ни памятника никакого… А потом купили пол-литра, как полагается, помянули. Всё, что у него было, — мешочек, документы (если были) — всё осталось у старухи, у которой он жил».
Ружецкая подтвердила то, что сказала нам ее дочь, — кладбище, на котором был похоронен Добролюбов, после войны вскоре было снесено, а на его месте выстроен дом. Я попытался выяснить, как документально тогда оформлялась смерть — были ли нужны какие-то справки от врача, из милиции, чтобы похоронить умершего. Судя по ее словам, во время войны эта процедура была максимально упрощена, и его похороны обошлись вообще без всяких формальностей…
Там и окончился путь великого скитальца…
ПИСЬМА
Письмо Б. Л. Пастернака В. В. Вересаеву
20.V.39
Дорогой Викентий Викентьевич!
Моему свинству нет оправдания, и Вы совершенно правы, давая мне это понять приложением марок для ответа1 .
Лестным своим поручением Вы поставили меня тогда в глупейшее положение: с просьбой об отзывах должен был бы обращаться к Вам я, а не наоборот, и если я ничем этого не доказал, то только оттого, что помимо глубокого моего уважения лично к Вам, меня всегда останавливали представления об общем ходе нынешней жизни и досугах каждого из нас.
Безусловное преимущество Вашего суждения сказалось бы особенно в Добролюбовском случае ввиду философского фрагментаризма его стихотворений, в каком-то отношении напоминающих досократовскую Грецию и Гете: два мира, которым посвящали Вы свои вдохновенья2 .
Именно это я и говорил Вам в тот раз по телефону, когда, к сожалению, слова мои относило в сторону или не доносило до Вас.
В стихах Добролюбова (и на современный слух) остается ценным то, чем он дорожит больше всего и к выражению чего возвращается с учащенным упорством: понятие силы (непротяженного движенья), философскую первичность которого он чувствует с большой глубиной и умеет сделать доступной ощущенью. Без любви к природе и какой-то своей натурфилософии не бывает творчества, а тут эта скрытая вера всякого воображенья становится исключительным предметом особой одержимости и фанатизма, мыслящего хотя и исступленно, но без ошибок. Идея «незримой бури», заключенной в покое, известна, это ведь не только образ, но и утвержденье, в отношении органической жизни бесспорное, т. е. это образ действительного образа. В этом смысле одухотворенность Добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивают они поэзию, а не прямее, как бывает с непосредственными порожденьями последней.
Больше других мне понравились номера 3, 4 и места в «Ленинграде»3 .
Крепко жму Вашу руку и страшно, страшно жалею, что был занят и не мог попасть на «Илиаду»4 . Ваш Пастернак.
РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 4. Л. 1—1об.
1 Напоминая о своей просьбе дать отзыв на произведения Добролюбова, Вересаев приложил конверт для ответа.
2 В 1920 — 1930-е годы В. Вересаев активно занимается переводами, переводит Гомеровы гимны, Гесиода, Гомера. Активно переводит Вересаев и Гете. В 12-м томе Полного собрания сочинений Вересаева (М., 1928) опубликовано девяносто шесть стихотворений немецкого поэта.
3 Пастернаку понравились из приложенных произведений Добролюбова «Я хочу быть точным…», «Цветок» и отдельные места в «На улицах Ленинграда». В упомянутой во вступительной статье публикации
Е. Ивановой к отмеченным Пастернаком номерам произведений Добролюбова ошибочно добавлен № 6. Отмечу, что мнение Ивановой о незнакомстве Пастернака с предшествующим творчеством Добролюбова (Иванова Е. В. Неизвестный отзыв о стихах Александра Добролюбова. С. 201) не выдерживает никакой критики. Книги стихов А. Добролюбова, как и И. Коневского, были на слуху, когда Пастернак входил в литературу, то есть в начале второго десятилетия ХХ века. Подозревать же в невежестве Пастернака в конце 1930-х годов тем более странно, не говоря уже о том, что с Добролюбовым (как лично, так и с его творчеством) был знаком поэт, прозаик и критик С. Н. Дурылин, бывший с Пастернаком в дружеских отношениях еще с периода «Лирики», куда они оба входили в 1913—1914 годах. Дурылин переписывался с Пастернаком почти вплоть до своей смерти в 1954 году (см.: Две судьбы
(Б. Л. Пастернак и С. Н. Дурылин. Переписка) // Встречи с прошлым. Вып. 7. М., 1990 / Публ. М. А. Рашковской).4 Полный законченный перевод «Илиады» Вересаев опубликовал только в 1949 году, здесь речь идет о чтении им завершенных отрывков.
ПИСЬМА А. М. ДОБРОЛЮБОВА
1
ИРИНЕ СВЯТЛОВСКОЙ1
Ирине Добролюбовой от Александра Добролюбова
Привет всем знающим нас.
Пишу вкратце, нет желaния говорить чрез такую усиленную отдаленность чрез перевод письма. Письмо твое получил и прямо скажу: оно прикоснулось ко мне какой-то, может быть, очень незаметной, почти неуловимой, но тяжестью.
Не знаю, как сказать, я не очень проcледил путь твоих слов и мыслей, может, и ошибаюсь, но за строками письма япрочел какое-то спокойствие, слишком отчужденное для моего духа. Очем ты сообщала — о последних днях мамы2 , — xорошо, что сообщала. Если б ты сообщила мне попoдробней о Лене, Владимире, Георгии3 , обовсех, если есть их письма, — пришли. Яписал только Лене, сестре.
Десятки лет прошли, и я не знаю ничего ясного ни о ком из тех, о ком вспоминаю (2—3 слова на сгибе утрачены. —
А. К.) плоти и духа.О том же, о чем я сказал (хотя нет желания говорить через буквы — перевод перевода), о соучастниках и оправданиях кровопролитий, число которых так усилилось в наше бездумно-наружное время (их путь один чрез все века и ученья), на твое слово — крепчайший ответ: кто сегодня оправдал убийство угнетателя, завтра оправдает убийство самого угнетенного. Сейчас ничего не видно. Все-таки к Рождеству надеюсь вырваться в Самарскую губернию.
Подпись руки: брат ваш Александр.
О себе по наружности: мы в Дюшанбе, работаем, может быть, скоро отработаем.
Пр[иписка]. Мне пишите: Таджикистан, Средняя Азия, город Дюшанбе, городская почтовая контора, до востребования, мне.
Архив Г. Е. Святловского. Письмо приблизительно можно датировать 1926—1927 годом.
1 Ирина Михайловна Святловская (в девичестве Добролюбова; 1890—1971) — самая младшая из братьев и сестер Добролюбова, единственная, с кем он вел постоянную переписку в 1930-е годы. Жила в Ленинграде со своим мужем профессором Е. Е. Святловским (1890—1942).
2 Мать Добролюбовых — Мария Генриховна Добролюбова (в девичестве Левестам; 1847—1916).
3 В семье Добролюбовых было девять (а не восемь, как обычно указывается в статьях) братьев и сестер. Сын Михаил умер в возрасте шести лет. Среди выживших Александр был самым старшим. Изо всех своих братьев и сестер он больше всего любил сестру Машу, которую считал святой (некоторые письма к родным 1930-х годов заканчиваются: «Да хранит вас дух сестры Маши»). «О судьбе Владимира, Лидии и Константина ничего не известно», — пишет Е. Иванова (Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени. С. 226), но это не так. Действительно, крайне мало известно о Владимире, который окончил Московский университет. Лидия родилась в 1888 году, эмигрировала, умерла в 1970 или 1971 году в США, в доме для престарелых Фонда Александры Толстой. Также эмигрировал и брат Константин, который занимался бизнесом. Он продал имение семьи Добролюбовых в Варшаве, чего, конечно, без разрешения остальных членов семьи не имел права делать, и переехал в США. Там он весьма успешно занялся бизнесом и во многом загладил свою вину, приложив все усилия для переезда в Америку своих сестер Елены и Лидии. Что же касается упоминаемого в данном письме брата Георгия (1878—1955), то о нем известно весьма много. Он окончил Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, служил офицером русского флота. Проходил службу в Севастополе, дослужившись до чина капитана I ранга. В 1920 году, получив разрешение командования, оформляет загранпаспорт для следования в Сербию и Чехословакию, а оттуда попадает в Париж, где и живет до самой смерти. Подробно о нем см. подготовленную Г. Святловским и Ю. Ходосовым книгу: Георгий Добролюбов. Обрученный с морем: Судьба русского моряка на переломе российской истории. СПб., 2003.
2
ИРИНЕ СВЯТЛОВСКОЙ
Сестре моей по плоти Ирине.
Привет.
Отвечаю вкратце по наружности — денег и посылку не получил, потому что в конце августа я вышел из тюрьмы, адреса же в тюрьме не оставил. На почте мне сказали — она пошла обратно. Пока работаю в своей бывшей строительной конторе.
Тюрьма меня очень наказала — с квартиры украли почти все белье, одеяло и еще кое-что, оставили только самые рабочие рубашки. Здесь сейчас простая новая рубашка в сельпо (?) 20 рублей, номерки же на белье очень трудно надеяться получить — слишком работается по-стадному — каждый вечер ходить за ними и стоять даже не в очереди, а в давке толпы, невыносимая волокита. Здесь так.
Уполномоченный ГПУ предложил мне, в общем, выехать из Баку, но все это как-то неформально — при высылке запрещают 6 городов (и Петроград), мне же уполномоченный говорил: езжайте хоть в Петроград. Времени мне не указать. В общем, выехать я желаю сам в направлении на Самару, главным же образом, в Семиречье, но когда — не знаю.
Последний мой арест в ГПУ (хотя непродолжительный) был мне очень полезен, хотя нередко некоторыми другими сторонами слишком тяжел, об этом объясню когда-нибудь.
Требую известий о сестре Лене1 .
Привет всем знающим нас. Жму твою руку. Подпись руки: Александр Добролюбов.
Пр[иписка]. Ответьте о Брюсовых2 — ввиду того, что я писал — поручить им напечатать несколько страниц.
Если б ты прислала мне хоть 2—3 рубашки, меня ужасно устроило бы. Здесь почти невозможное положение.
Мне пишите: Баку, Торговая, 37, квартира Гайдули,
мне.Пока не выезжаю, думаю, наверное, пробыть весь октябрь.
В деньгах не нуждаюсь.
Архив Г. Е. Святловского. Письмо датируется началом сентября 1930 года, сразу после выхода Добролюбова из тюрьмы после ареста.
1 Елена Михайловна Добролюбова (1882?—1969) — сестра А. М. Добролюбова. После революции некоторое время жила в Варшаве, откуда вскоре переехала во Францию, где преподавала французский язык, а оттуда — в 50-х годах — по приглашению брата Константина в США, где и умерла в Иллинойсе. После смерти сестры Маши (1880—1906; см. о ней статью Г. Е. Святловского: Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 134—135) Добролюбов ощущал ее самой близкой по духу из всех сестер и братьев.
2 Добролюбов просит узнать о сестре и жене Валерия Брюсова — Надежде Яковлевне и Иоанне Матвеевне (в девичестве Рунт; см. о них примечание 9 к вступительной статье).
3
НАДЕЖДЕ БРЮСОВОЙ
С 1921-го по 27 — 2 года омский поселок Славгород. 2 года Самарский округ, Бухара, Дюшанбе — 3 года. Перемена направлений. Цель одна — изучение чего-то необъяснимого, но все еще не понятого. Изученье направленья народов. Тщательное изученье всех, даже самых враждебных понятий и течений.
(До 20-го года я жил только в своем, даже избегая всего, мне отдаленного, болея духом даже при случайном споре, ненавидя его.)
От ясно наступавшего в Поволжьи голода пришлось бежать в начале 20-го. Омский уезд, где я жил среди чужих, был для меня в тысячу раз легче Славгорода, где я встречался с фальшивым братством (слова о высшем, в деле бездеятельность, дружба с богачами, перекупка и перепродажа на базарах), не знаю как я вырвался из их елейных рук. Встреча только с двумя живыми — Петр Богданов из кормежки и Яков, работник Исакова, — оба стали мне дороги как представители неподдельного ручного труда1 (который весь — соревнованье и никогда не назовет себя соревнованьем2 ). Только озираясь назад, понимаешь тогдашнее смутное ощущение.
Я жил тогда главным образом не сознаньем. После Сибири боязнь посещения братства, предчувствие его застойности или трупности, — слишком близко было мне все это, чтоб подвергнуть себя таким терзаниям духа. Работа более по городам и по линии железных дорог. Одновременная наружная3 цель во всех дорогах — изучение мастерства (до германской войны почти включительно все мои рабочие годы я не изучал никакого мастерства, у меня все время было одно стремленье — к самым тяжелым работам. Заработок был для меня тогда побочное. Сейчас он выдвинулся).
Поклоненье женщине в лице ее высших представителей как высших ступеней лестницы Мирозданья4 . Несколько прошедших околоменя женских лиц (в вагоне, на вокзале, в крестьянстве. С некоторыми даже не было произнесено словауст), которые записаны навсегда среди святынь моих, чьи случайные черты выраженья блистают и сейчассреди внутренних дорог моих.
Хотел тебе послать одно письмо, о котором писал, что слишком упрощенное, раздумал. Вместо этого, еще отрывок дневника.
ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41.
Л. 14.Фрагменты письма были впервые опубликованы в статье: Азадовский К. М. Путь Александра Добролюбова // Творчество А. А. Блока и русская культура ХХ века. Блоковский сборник. III. Тарту, 1979.
С. 145. Переписано Добролюбовым в ноябре 1935 года (дату удалось установить по бланку «служебной записки», которыми Добролюбов пользовался в этом месяце для писем из-за отсутствия другой бумаги). Сам текст дневниковой записи ориентировочно может быть датирован началом 1930-х годов.1 О «ручном» или «телесном» труде в понимании Добролюбова — см. во вступительной статье.
2 Намек на «социалистическое соревнование», распространившееся в Советском Союзе в то время.
3 Характерное для Добролюбова противопоставление «наружного» (материального, бытового) и «внутреннего», связанного с познанием мира и его сущности, себя в мире, смысла и сути отношений между людьми, то есть того, что оставалось главной и единственной целью жизни Добролюбова на протяжении всей его жизни.
4 Мироощущение, связанное с культом женского начала мироздания, столь распространенное в русском символизме второй волны и ставшее особенно знаменитым после «Стихов о Прекрасной Даме» А. Блока, всегда было характерно для Добролюбова. К женской теме он возвращается неоднократно и в 1930-х годах, пишет об этом В. Вересаеву и Н. Брюсовой, посылает им затрагивающие эту проблематику эссе и отрывки из дневника. Одно из наиболее интересных эссе написано Добролюбовым ориентировочно в 1937 году и называется «К свободной женщине будущего сначала, затем и к свободному мужчине», которое было послано Н.Брюсовой и в котором он писал: «От утра дней я создал образ женщины по подобию высших виденных образцов. Шли годы — и жестокие, и грубые. Нередко и пошлые бури и встречи (вовне и иногда и во мне) бросали смесь грязи на образ, но никогда к нему не пристала грязь» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт.148. Ед. хр. 41. Л. 63). В 1940 году Добролюбов переработал это эссе, изменив заглавие и снабдив его подзаголовком «светопись», отсылающим к названию последнего раздела его первой книги «Natura naturans. Natura naturata» (СПб., 1895). Теперь текст приобрел отчетливо религиозный оттенок: «От утра дней я создал в душе образ Божественно-прекрасной Девы, милосердной Мадонны и Божьей Матери. В них и по их подобию
светился Свет высших виденных мною сестер…» (РГАЛИ. Ф. 1041
(В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 241. Л. 10).4
НАДЕЖДЕ БРЮСОВОЙ
На дороге из Сейсулина.
Сегодня шел из Сейсулина. Дорогой проглядел томик избранных стихотворений Лермонтова. Я, можно сказать, 2 недели без работы. Средства мои иссякают (купил зимнюю одежду, обувь). Сделал 2 плитки в МТС, больше пока ничего не было почти за месяц. Конечно, в коммунхозе можно работать, но я порвал с ним — ужасные задержки оплаты и новый инженер сводит заработок дня на 5 руб., а жизнь в Тертере в лучшем случае 6—7 руб. Куда пока ни толкались, в колхозы, в Сейсулин, в водохоз, в совхоз — везде оказались пустые призраки: то нет кирпича, то нет извести, то выжимка цены...
Дорогой сегодня просмотрел Лермонтова, просмотрел довольно внимательно, даже егодлинные стихотворения (поэмы). Показались так ненужными и искусственными и «Демон», и «Мцыри», и «Хаджи Абрек».
Весь Лермонтов в десятке, в двух десятках стихотворений (именно, в самых кратких), даже в меньшем количестве. Все остальное гораздо более низшего уровня и отвечает запросам нетрудового человечества.
Следующие 6 стихотворений — высшие бриллианты Лермонтова, выше 10 «Евгений Онегиных», «Войнов и миров», «Героев нашего времени», в них весь Лермонтов, добавленья почти не требуется. Лучшее Лермонтова — «На смерть Пушкина», «Скажи мне, ветка Палестины»1, «Не верь себе, мечтатель...», «Как часто пестрою толпою...», «Есть речи значенье...», «Пленный рыцарь».
Лермонтов — пленный рыцарь.
ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 16. Датируется ноябрем 1935 года — по бланку «служебной записки».
1 Чуть позже Добролюбов напишет стихотворение «Ответ Палестинской пальмы Лермонтову».
5
НАДЕЖДЕ БРЮСОВОЙ
от Добролюбова Александра.
Сестре Надежде.
Привет.
Сестра Надя, извещаю вкратце — работаю на мелких строительных работах — Тертер (побелка, штукатурка, кладка стен печки). Если не соберусь на постоянный переезд к северу и в Петроград, то буду передвигаться по 100 верст приблизительно к северу. Переехал 100 верст (для этого много денег не надо), поработал и опять передвинулся. Думаю так через месяц двинуться, так что письмо пиши скорей.
О внутреннем пока ничего. Да, получила ли ты мое «Собранье древних русских революционеров»1? Тогда денег не было, я не мог послать его объявленной ценностью. Боюсь, оно не дошло. Если дошло, нельзя ли его продвинуть в печать, предложить его товарищу Бухарину — мне кажется, это самый верный путь. Я думал еще послать его Роллану во Францию2 . Этот скорей продвинул бы его. У наших слишком много косности, революционность же словесная.
Жму руку, твой друг и брат Александр.
Адрес старый.
[1936]
ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 21.
1 Пьеса «Собранье древних русских революционеров» была написана Добролюбовым приблизительно в январе-феврале 1936 года, в Мардакерте. Датируется по письму Добролюбова к Н. Брюсовой от 12 марта 1936 года, в котором он, сообщая о прилагаемых произведениях, пишет: «Прилагаемые стихи 30 лет первые (30 лет я, как ты знаешь, не печатал ничего и не написал даже одной рукописной строчки). Случайно я заболел на работе в феврале-январе в Мардакерт, армянский городок, и начали создаваться в виде игры, а потом создались как нечто более серьезное эти 5—6 отрывков, также и “Собранье русских революционеров”». «Время действия неопределено, — пишет сам автор, — или пред 1848 годом, или вскоре после смерти Пушкина. Или после казни Каляева» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 140. Ед. хр. 14. Л. 2). Действующие лица пьесы — Болотников, Разин, Пугачев, Иван Грозный, Павел I, Гонта, Духоборец.
В письме к Н. Брюсовой от 17 апреля 1936 года Добролюбов пишет о пьесе так: «Мне кажется, она достойна быть вполне приемлема и современностью, хотя это, по сущности, вневременное. Я почему-то думаю, что было бы очень небесполезно для многих ее напечатать. Это урок по истории наших древних революций (оказывается, их было немало и у нас)» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41. Лл. 28об.—29).
2 См. об этом примеч. 17 к вступительной статье.
6
НАДЕЖДЕ БРЮСОВОЙ
Сестра Надя, привет. Вместо письма посылаю тебе отрывки: «Пир в университетском городке Мадрида»1 (начало), «Собрание русских революционеров» (начало), «У подножья ног революции»2 (отрывки из начала). Пока все начала. (Кончено всё, но не переписано с черновиков.) Может быть, возможно напечатать пока хоть начало их. Особенно своевременно напечатать «университетский городок». Перепишу — пришлю окончание. Не успеваю в рабочей кочевой жизни писать, и нет переводной бумаги.
Теперь обо мне в отношеньи к печатанью. Конечно, мое имя невозможно скрыть, но я твердо хочу, чтоб его знал только издатель и держал в строгом секрете. Вместо моего имени «Мастеровой». Слава — это гибель внутреннего человека и воскресенье отраженья от отраженья*. Ненавистен всякий шум. Иначе лучше откажусь от печатанья, хотя жалко, вещи эти очень небесполезны для многих, а главная заслуга — своевременны.
Теперь о мелочах. Может быть, «Собранье древних революционеров» в журнал «Историк»? «Пир» лучше всего в «Правде». «Рабочие мысли»3 где угодно, не мешало бы в «Правде».
Ты спрашиваешь меня о старых связях в мире писателей. Если не продвинешь сама, предлож[у] Бонч-Бруевичу4, Смидовичу5 (оба хлопотали об освобожденьи меня из-под ареста6 ). Семен Викторович Панченко7 — мой личный друг. Впрочем, его не надо, чрез него все узнают, он слишком, кажется, многоговорящий).
Список «Собранья древних русских революционеров» окончательный, весной я посылал тебе только набросок, список (окончательный) «Рабочих мыслей» пришлю тебе.
О себе — работаю, заработок немного сбирается, выезд недалек.
Жму руку, твой друг и брат А. Добролюбов.
22/I.37 (в письме ошибочно: 1936. — А. К.). Кубатлы.
Адрес: Азербайджан, район Кубатлы, мне.
Хоть бы продвинула ты в «Правду» пока одно стихотворение «Рабочая мысль — в ней всегда вдохновенье», оно, кажется, у тебя, если нет — пришлю.
Если можешь, пришли переводной бумаги8 и бритвенных (безопасной бритвы) десятка 2 ножей, необходимы для работы.
ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41. Лл. 18—
19об.1 Пьеса была написана Добролюбовым ориентировочно в конце ноября — в декабре 1936 года. Датировка связана с событиями гражданской войны в Испании, которой она посвящена. По сюжету, группа защитников университетского здания из интернационального батальона, отбивающаяся в окружении, ночью, найдя на чердаке вино и съестные припасы, устраивает что-то вроде пира. Бойцы поднимают тосты за новую, свободную Испанию, за испанское «древнейшее наследство» — Дон Кихота, Санчо Пансу и их создателя — Сервантеса, а также «за наших сестер — женщин», которые «всего, чего добились в веках, — добились без кровопролития» (текст пьесы см в: ОР РГБ. Ф. 386
(В. Я. Брюсов). Карт. 140. Ед. хр. 11). Штурм Мадрида франкистскими войсками начался 7 ноября 1936 года. Вскоре произошла осада университетского городка, в защите которого участвовали 11-я и 12-я интернациональные бригады, а 15 ноября 1936 года университетский городок был взят. Учет исторического фона описываемых событий позволяет исправить дату в письме Добролюбова, к которой был приложен текст пьесы: очевидно, что он по ошибке вместо 1937 года указал 1936. На эту ошибку указывает также место написания: в Кубатлы Добролюбов жил с осени 1936 года по весну 1937-го.2 Впоследствии Добролюбов исправляет название на «У подножья революции».
* Замена лица маской (примечание А. Добролюбова. — А. К.).
3 Речь идет о сборнике произведений «Рабочие мысли», составленном Добролюбовым в 1936 году. Название дано по стихотворению «Рабочие мысли победят всю вселенную…».
4 Об отношениях Добролюбова и Бонч-Бруевича см. во вступительной статье. В фонде Бонч-Бруевича в ОР РГБ сохранились два письма к нему Добролюбова (одно в машинописной копии) и машинописная копия одного ответного письма Бонч-Бруевича. Также сохранились приложенные к письму от 19 октября 1938 года стихотворения Добролюбова.
5 Смидович — настоящая фамилия Викентия Викентьевича Вересаева, с которым Добролюбов вел продолжительную переписку в 1930-е годы. Добролюбов также останавливался у Вересаева во время приезда в Москву в 1938 году.
6 Очевидно, речь идет об аресте Добролюбова в 1930 году. Необходимо отметить, что Вересаев помогал ему и позже, высылая необходимые ходатайства от Союза писателей, когда Добролюбов терял документы.
7 О нем — см. примеч. 22 к вступительной статье.
8 Имеется в виду копировальная бумага. Многие свои произведения 1930-х годов Добролюбов посылал нескольким адресатам (прежде всего — Н. Брюсовой и В. Вересаеву, а также сестре Ирине и В. Бонч-Бруевичу). Поскольку из-за недостатка времени, а также из-за плохих условий жизни переписка их набело представляла определенную трудность, Добролюбов переписывал их «под копирку» — именно в таких копиях сохранились некоторые его тексты.
7
В. ВЕРЕСАЕВУ
Уважаемый товарищ Вересаев!
Привет, во-первых.
Во-вторых, стараюсь вкратце ответить на ваше письмо по поводу моих вещей. Для меня лично в ваших словах по поводу этих вещей много непонятного (скорей всего, я не согласен с общей точкой зрения). Что такое слово «талантливо»? По-моему, каждая вещь может быть ценна, только если в ней подлинно новая сторона или если установлена новая точка зрения на нее; эти качества — я уверен — есть в моих вещах.
Затем — что значит: несовременны ни форма, ни содержание? Если вы говорите о «Яблонях в цвету», тогда несовременна всякая картина природы, однако, природа всегда современна. Описание этой природы тоже современно, даже слишком современно, оно на каждом шагу подчеркивает переход от одного противоречия к другому; форма же — язык (как вы выражаетесь, стиль) тоже, по-моему, может быть только современным, или, скорей всего, предупреждает современность (последнее вероятней всего) — язык отчасти шероховат, грубоват, но главное достоинство — краток или, лучше сказать, сокращен до наивозможнейшего, вообще, даже чужд разъяснений, пусть читающий сам внимательно поработает и всё разъяснится.
Если кто так узко понимает современность, как вы пишете (я знаю, что вы говорите не о себе), тем хуже для него и хуже даже для современности, потому что современность всегда всеобъемлюща.
Самое оспоримое или спорное в «Яблонях в цвету» — это сказка для детей. Внутренний смысл ее — народная сказка родилась от сказки цветов, и в ней изображена вкратце ткань всех сказок — мертвая царевна в руках карлика и рыцарь, освобождающий ее, над всем блеск паруса, подобный белизне соединенью всех цветов. И, в крайнем случае, сказку для детей можно временно откинуть: если мы живем в такие многословные, слишком разъяснительные времена, я разъяснять, само собой, разумеется, не хочу (ваше письмо из Евлаха сейчас мне передали), если нельзя печатать — и не надо. Я твердо скажу, т.Вересаев, — когда я предлагал о печатаньи, я считал, что вещь сама по себе полезна многим, может дать им некоторое зрение и несомненно современна (в глубочайшем смысле слова), мне лично печатанье не нужно, на духовном пути я личным не живу. Наоборот, я даже настаиваю — если печататься будет что из моих вещей, допускаю только под вымышленным именем с строгой тайной для редакции, иначе не надо никак — и это не случайная прихоть, а твердое требование, которое не может изменяться десятками лет1 .
Как говорится, заболтался, но на ваше письмо ответил все свои мысли.
О Мильпосельстрое. Условия невыносимые. Степь. Отделка домов для колхозников, землянки для людей, как для свиней, оценка работ очень низкая. 20-го февраля подал на расчет и 20-го марта рассчитаюсь.
В феврале пишите сюда же, только Азербайджан, район Агджабеды, 13 хутор Мильпосельстроя, мне.
В марте можно писать: ст. Евлах, почта, востребование, мне же, на Евлахе обязательно буду.
Жму руку. 17/II. 38. АД
Товарищ Вересаев — нельзя ли выслать мне твою книгу «Пушкин в жизни»2, конечно, если не трудно.
Марок нет, виноват, шлю доплатным.
РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Лл. 1—3.
1 Ср. в письме к Н. Брюсовой по поводу своего изданного сбрника «Из книги невидимой»: «В напечатанной книге для меня есть несколько небольших, но тяжелых ран. Имя мое на обложке зачем напечатали большими буквами?» (Ор РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 145. Ед. хр. 34. Л. 10).
2 Книга Вересаева «Пушкин в жизни» была издана впервые в Москве (1926—1927).
8
В. ВЕРЕСАЕВУ
Викентий Викентьевич,
привет вам от бывшего у вас недолго проездом Добролюбова. Так как я отчасти возобновляю 38 лет [назад] порванные связи мои с интеллигенцией1 и так как шагов таких я сделал очень немного, — может быть, и случайно (благодаря родственности мужа сестры и Миклашевского2 и благодаря знакомству Миклашевского с вами), вся эта связь мысленно сосредоточилась для меня в вашем лице.
Викентий Викентьевич, обращаюсь к вам с просьбой совета — отвечайте точно — можно напечатать в каком-нибудь журнале «Яблоню в цвету» («На улицах Ленинграда») или что подобное? Только под одним твердым условием — не под моим именем (или воображаемые какие буквы или «мастер» или «мастеровой» или «ручного труда» или как угодно, т. е. под любым названьем — Михайлов и т. п.). Я не именно желаю печатать, наоборот, даже участие в печати даже (так! — А. К.) сильно мешает моей личной жизни, при жизни я не желаю никогда увидеть имя мое напечатанным, но я чувствую не от меня зависящую своевременность и даже необходимость некоторых написанных мной вещей. Если нельзя напечатать не под моим именем, тогда весь вопрос отпадает (я не говорю, что редакции не должно быть известно).
Отвечайте по-товарищески (а может быть, поручить кому приписать мои стихи себе, я даже на это согласен, но это очевидно невозможно по многим причинам, не по моим).
Посылаю вам «Яблоню в цвету» без переделок, хотя вы довольно критиковали ее, я знаю — она сделана местам грубовато, «по-рабочему», но я и не хочу филигранной отделки. Вы критиковали, например, слово «могущества сила» — о природе, значит, у нас разные воображенья, для меня слово «могущества сила» наоборот кажется каким-то поражающим меня всегда — я вижу, как блестящее тысячами молний облако, и одна из сил отделяется от него.
Я пока в цыганском странствии, ищу подходящей работы, еще не нашел, условия в дороге для записей очень скверные.
Отвечайте подробно. Жму руку.
Уважающий вас за «Записки врача»3 (пока остального не знаю) А. Добролюбов.
Агджабеды, 12/I.39.
Посылаю вам «Яблоню в цвету» и другие вещи не именно для печатанья, а как дружеский подарок.
Пишите: Евлах (Азербайджан), востребованье, мне.
т. Вересаеву, написавшему «Записки врача» (воспоминанье о смелой, простой добросовестности их — одно из хороших впечатлений моей юности) в знак уважения — А. Добролюбов. 13/I.1939. Агджабеды, Азербайджан.
РГАЛИ Ф. 1041 (в. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Лл. 4—5об.
1 Столь точное число лет разрыва с интеллигенцией (38) означает, что для самого Добролюбова черта эта точно совпадает с рубежом ХIХ и ХХ веков, несмотря на то, что первые решительные шаги к этому разрыву он предпринял еще в 1898 году.
2 См. о нем в примеч. 24 к вступительной статье.
3 Впервые были опубликованы Вересаевым в 1901 году.
9
ИРИНЕ СВЯТЛОВСКОЙ
Привет тебе, сестра Ира.
Извещаю вкратце сначала о твоем письме. Вопрос в твоем письме показался мне почти насмешкой, хотя, конечно, знаю, что у тебя не было такой мысли. Мои последние годы — это цыганщина, которая переросла сама себя, — плод всей моей прежней цыганщины. Я желал бы жить на одном твердом месте, теперь мне даже стало тяжело это бродяжничество (главное, духовно — хотя и телесно, — все равно), и вдруг ты этого не чувствуешь и не видишь. Я меняю постоянно места жительства и квартиры, даже живу не на квартирах, а в углах — «по углам», ты же спрашиваешь, где у меня база, фундамент или дом. Если в Баку мне есть кто-то очень близкий (твой вопрос будто вытекает из некоторого знанья этого) — раз ты спрашиваешь об этом, отвечаю отчасти — я в Баку хотя живу даже второй месяц, но живу непрописанный, не мог, не сумел прописаться (что очень плохо в отношеньи закона страны). Не только что у меня нет квартиры — я даже ночую часто на работах, иногда у разных знакомых, иногда на вокзалах.
Конечно, всё это очень скверно, но необходимость заставила. 1-го августа, наверно, выеду в район Тертера. Еще скажу более открыто: знакомая гражданка, которую я, конечно, иногда вижу (не так часто) или ее отношенье со мной — чтоб ясней вообразить — очень напоминает книгу Данта «Новую жизнь» (хотя не люблю книжных примеров). Он видел Беатриче только на улицах, никогда не жил под одним кровом, даже часто они только отдавали друг другу только отдаленный привет. Он совсем мало с ней разговаривал, хотя одно его стихотворение начинается: «Жена моя поклон со скромностью такою так мило отдает»1 (случайно прочел несколько лет назад «Новую жизнь»). Я, конечно, разговариваю со своей знакомой больше, чем Данте, но вижу ее в гораздо более неудобное время, когда она спешит после двенадцатичасовой работы в 2, 3 часа ночи домой. В доме ее по многим причинам наших обычаев (все еще не умерших и всегда трагически властвующих над женщиной) бывать мне неудобно, после всего этого суди — какой у меня дом или база, когда наши встречи только на улицах, и не будет ли этот вопрос казаться почти насмешкой? (Я говорил, что этого нет.)
Итак, я ответил на твой наружный вопрос.
О себе: здоров, на днях выезжаю [в] Тертер.
Жму руку всем вам. Известный вам Александр (Добролюбов).
Пр[иписка]. Не хотел писать обо всех этих подробностях для оправданья, потому что еще в Ленинграде я отчасти слышал твое уверенное слово, что я женат на ком-то2 и скрываю от всех свое пребыванье. Поневоле пришлось сказать о вещах, о которых мне слишком трудно говорить.
Пр[иписка] 2.
Пишите: Тертер (район Азербайджана), Евстафию Шиповалову с передачей мне.
Архив Г. Е. Святловского. Письмо приблизительно можно датировать июнем-июлем 1939 года.
1 Приводим сонет из «Новой жизни» Данте, на который ссылается А. Добролюбов, в переводе И. Н. Голенищева-Кутузова:
В ее очах Амора откровенье,
Преображает всех ее привет.
Там, где проходит, каждый смотрит вслед;
Ее поклон — земным благословенье.
Рождает он в сердцах благоговенье.
Вздыхает грешник, шепчет он обет.
Гордыню, гнев ее изгонит свет;
О дамы, ей мы воздадим хваленье.
Смиренномудрие ее словам
Присуще, и сердца она врачует.
Блажен ее предвозвестивший путь.
Когда же улыбается чуть-чуть,
Не выразить душе. Душа ликует:
Вот чудо новое явилось вам! (XXI)
2 То, что Добролюбов «женат на простой женщине», И. М. Брюсова вынесла из беседы с ним во время его приезда в Москву в 1938 году, о чем она впоследствии сообщила Д. Е. Максимову (см.: Азадовский К. М. Указ. соч. С. 146). Судя по всему, такой вывод она сделала по косвенной информации: разговоры о своей личной жизни Добролюбов вел лишь по крайней необходимости, о чем свидетельствует и настоящее письмо к сестре Ирине.
10
МИХАИЛУ СВЯТЛОВСКОМУ1
Дорогой брат Миша — по мысли, не по природе.
Привет тебе, всем — Евгению Евгеньевичу, сестре Ире. Я извещал вас о себе из Кельбаджар. Сейчас я в самом глухом угле Азербайджана, сюда из Баку и даже из Евлаха трудней доехать, чем до Ленинграда: во многих местах опасные кручи.
Неужели никто не ответит хоть кратчайшим известием? Особенно жду известий о сестре моей Лене, о вас всех, о Гиппиусах2 , о сестре Ире, о работах Евгения Евгеньевича, о Могилянском3, о Володе, также и о Косте4 , о том, как подвигается мой сборник (я чувствую, я должен оставить какое-то слово будущим поколениям). Это не самохвала, а обязанность, которую я очень плохо пока исполняю, но, наверно, исполню. Все-таки я перейду хоть в последние годы более работать на дорогах мысли.
О себе: лето для меня было очень трудным в смысле заработка и условий. Здесь, в Кельбаджарах, как будто надеюсь заработать. На днях получка, всё определится.
Мечта — остановить все дороги и избрать остановку в старом Крыме (например, Феодосия).
Жму руки всем. Помнящий всех вас в глубине Александр.
Пишите: Кельбаджары (район Азербайджана), стройконтора, мне.
31/X. 39.
Архив Г. Е. Святловского.
1 О племяннике Добролюбова Михаиле Евгеньевиче Святловском см. во вступительной статье.
2 Из четырех братьев Гиппиус Добролюбову были ближе всего двое: Лев Васильевич (1880—1920), которого он в письме к Андрею Белому называет самым близким себе человеком «в прошлой жизни» после Якова Эрлиха (см. об этом: Азадовский К. М. Указ. соч. С. 140), а также Владимир (Вольдемар) Васильевич (1876—1941), поэт, прозаик и критик, друг и единомышленник в ранний период творчества, вместе с которым был задуман журнал «Горные вершины». О смерти Льва Добролюбов в 1939 году еще вполне мог не знать.
3 Могилянский Александр Петрович (1909—2001) — филолог, научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский дом) в Ленинграде — Санкт-Петербурге, корреспондент А. Добролюбова.
4 Имеются в виду братья Владимир и Константин.
11
СВЯТЛОВСКИМ
Письмо Евгению Евгеньевичу, сестре Ире, Мише, всем вам, товарищу Могилянскому и другим.
Во-первых, привет. Я писал вам, что нахожусь в Кельбаджарах (самая глушь Азербайджана). Я и сейчас там, и, наверно, моя остановка до весны. Работаю малярные и печные работы, запряжен в десятичасовой день. Дорога сюда опасная (кручи), еще не налажена — на 15 сантиметров спустись автомобиль, и получатся только дребезги. Здесь сидим нередко без керосина, заработок в стройконторе не очень пока (рублей 600), но рублей 200 зарабатываешь на стороне в выходные.
Внутренне глубоко обижаюсь на вас. 3 месяца несколько раз писал вам (я здесь 3 месяца) — все безответно. Обижаюсь и на тебя, Евгений Евгеньевич, и на сестру Иру, и на Мишу. Год уже, как вы обещали переписать вырезки из газет о сестре Маше и прислать мне, и, наверно, ничего не сделано. Для меня это был бы высший подарок, неужели это так трудно?1 Затем я так желаю знать о сестре Лене и вообще о всех вас. Все-таки, несмотря на разницу обществ, в которых живем мы (мы здесь недалеко от подвалов мира во всех отношениях), — между нами есть связь или нить, которая неразрывна. Желал бы знать ваши ленинградские новости.
О себе — запряжен в работу, но внутренне уже отдыхаю. Летом я был измучен скитаньями и неудачными работами, дно преследовало меня ежеминутно. Сейчас хотя слишком много работаю — все-таки я уже не в скитаньях. За свои бумаги, писанья — за умственную работу пока не брался, даже некогда переписать написанное летом.
Пока всё. Скоро, надеюсь, — будут лучшие времена.
Жму руки всем вам, — известный вам брат ваш и помнящий вас —
Александр.
Привет всем знающим нас. Пишите: Азербайджан, Кельбаджары (район Азербайджана), стройконтора, мне, Добролюбову А[лекса]ндру.
16/XII. 39. Кельбаджары.
Миша, неужели и ты не можешь найти времени для письма мне?
Архив Г. Е. Святловского.
1 В архиве Г. Е. Святловского сохранился отрывок из написанной Добролюбовым ориентировочно в конце 1930-х годов клятвы верности памяти сестры Маши, который приводим целиком:
«Пусть пройдет последний мой путь по самым острым скалам, — я не сойду с дороги моей, потому что ты указала мне ее. Высочайшая любовь — в час совершенной смерти мой буду целовать самые острые камни, по которым прошла хоть один раз нога твоя».
12
В. ВЕРЕСАЕВУ
Уважаемый Викентий Викентьевич.
Первое — искренний привет, несмотря на разницу наших мнений (что несомненно). Особенно для меня выясняется расхожденье с тобой из последнего письма — не потому, что вы критикуете меня, пока еще так мелко не мыслю, причины гораздо глубже. Но несмотря, что мы пока на разных материках, — шлю через океан мысли вам свой товарищеский привет.
Перехожу к вопросам, нас точней разделившим по поводу моих написанных вещей, посланных вам по вашей же просьбе. Все те недостатки, которые вы перечислили, — грубоватость и т. п., они есть и в «Яблоне в цвету», которую вы так приветствовали. Почему вы тогда так не обращали внимания на форму, а сейчас говорите об одной форме? или вы были под впечатлением минуты, и я сумел протянуть вам мост в царство мысли в той моей вещи? Сейчас над вами довлеют опять преданья веков и столетия наших искусственных изощренностей. Вы указываете сейчас на 2 главных недостатка — отсутствие точных законов старого размера и неполнота созвучий (то, что называется бедностью рифм). Но эта же бедность созвучий и в «Яблоне в цвету» («огонь-красота и чрез все чрез края»), и вы тогда ее не заметили, потому что вас победила тогда музыка мысли. Да, именно, я сознательно отвергаю большинство прикрас обыкновенного стихотворчества, и если иногда в эти годы написались стихи с некоторым размером и некоторыми созвучиями, то эти вещи — отчасти уступка для перехода к вещам без размера и созвучий, где исключительно музыка мысли. (Бедность внешних созвучий и свободность размера вы нередко найдете и у Маяковского (хотя я его признаю мало), и у других — как одно из первых завоеваний свободы.) В общем, по-моему, все мои вещи — не смейтесь — рабочие стихи, т. е. стихи рабочего человека, которому незачем и некогда заниматься ювелирством, для которого, в конце концов, всё в музыке мысли.
Написанные мной в размере вещи я считаю данью времени, чем-то переходным. Высшее искусство не требует никаких бряцаний. (Конечно, по-моему, к такой изобразительности Витман1 ближе всех «самых новейших», потому что все они очень старенькие.) Для меня содержание всё, а форма приложится сама, и может быть высшее содержание — в грубоватой форме, но низкое содержание в изощренной внешности — только ничто.
Отвечайте.
Жму руку. Известный вам Александр Добролюбов.
25/III.40. [Кельбаджары]
За присланную книгу очень благодарю, но мне стыдно, она для меня очень громоздка. Если придется выйти в пешую дорогу — ее не унести. Вроде мне не подходит такое дорогое издание — тут многие ей завидуют. Я предпочитал бы какой-нибудь маленький томик (дорожный).
Да, между прочим, о слове «рабочих мыслей», т. е. о ударении на последнем слоге (вы пишете о языковой неправильности). Слава богу, я исколесил за 40 лет и Сибирь, и Россию, и все прослойки и, уверяю вас, столько же раз слышал «мыяслей», сколько «мыслеяй», так что если здесь есть установившийся книжный, кабинетный закон (канон), конечно, он не правилен.
Относительно, что я не хотел подписывать свои напечатанные (если будут) вещи своей фамилией, я не говорил никогда, чтоб редакция не знала мое настоящее имя.
Пока всё. Пишите. Прочел вашу статью о женщинах в газете2 . Очень правильно, но к этому надо добавить еще очень много сторон и других мелочей.
Еще о стихах. Конечно, все стихи с размером — известная условность. Важно, чтоб внешнее согласовывалось с музыкой мысли, остальное второстепенно, даже третьестепенно.
Пришлю вам все-таки на днях вещи 2 не в стихах, так вы лучше разберетесь.
РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 241. Лл. 1—4.
1 Уолт Уитмен (1819—1892) — американский поэт.
2 Речь идет о статье В.Вересаева «Разрушение идолов», опубликованной в газете «Известия» от 24 февраля 1940 года, в которой писатель обосновывал необходимость борьбы за полное равноправие женщины в быту. Известно, что Добролюбов в 1930-е годы постоянно читал газеты, сохранилось письмо от 29 ноября 1935 года к Н. Брюсовой с просьбой выписать на его азербайджанский адрес «Известия». Чтение Добролюбовым газет упоминают и люди, знавшие его в последние годы жизни (см. об этом в воспоминаниях Г. Е. Святловского).
13
В. ВЕРЕСАЕВУ1
27/VI [1940]
т. Вересаев, во-первых, привет.
Обращаюсь к вам в трудном моменте.
Я утерял паспорт — вернее, у меня украли деньги, 150 руб., и паспорт. Я хотел выехать из Кельбаджар. Милиция не выдает мне паспорта, даже временного, так что я стал как крепостной. Украденный паспорт был получен мной в порядке обмена в Кельбаджарах в 1939 году и у них же прописан. Милиция ссылается: «Вы 2 раза теряли паспорт», — потому что я прибыл в Кельбаджары с трехмесячным удостовереньем, трехмесячное же удостоверенье выдается после потери или кражи паспорта (у меня был вперед случай в Евлахе — украли деньги и паспорт в начале 39-го). Неужели теперь для меня не существует никаких законов и я бесправное крепостное существо? Если только возможно — будьте так добры — наведите, если вам неизвестен этот род дел, правовые справки и сообщите мне, куда мне жаловаться. Рассеянность у меня, верно, непростительная, но местные поступки милиции, по-моему, превышают весь наш основной закон. Жду немедленного точного указания, как бороться.
Жму руку. Известный вам А. Добролюбов.
Я вам писал в ответ на ваши заметки о стихах. Одно письмо к вам лежит у меня уже месяц — в связи с этим расстройством. Хотел вам послать несколько нестихотворных отрывков, может быть, сумею найти письмо и собрать отрывки и послать с этим письмом. Или жаловаться главпрокурору Вышинскому?
На минутку. Нас разделила форма, но форма не разделит никогда — разве на кратчайшее время.
Это общее замечание, я уверен — вы не человек одежды.
Может быть, можно от Союза писателей справку, что Добролюбов А[лекса]ндр, писатель, уроженец и житель (бывший) Ленинграда? Или что подобное.
Посылаю лежавшее 2 месяца письмо, отрывки не знаю, успею ли.
РГАЛИ Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 241. Лл. 1—5об.
1 На конверте перепутаны номера дома и квартиры Вересаева.
14
МИХАИЛУ СВЯТЛОВСКОМУ
только деловое.
Дорогой Миша, привет!
Миша, снаружи я в труднейших обстоятельствах, но хочу быть
И в предсмертном бою
быть с веселым лицом1
— я опять утерял паспорт (украли 150 рублей и паспорт с ними же), милиция уже 2 месяца манежит, мне надо было выезжать, — я сейчас как крепостной. Я получил здесь в порядке обмена трехгодичный паспорт и утерял его. Он здесь был прописан. Они должны мне выдать трехмесячное удостоверение (после потери паспорта выдается такое), они против всякого закона не дают пока ничего — требуют справок, что я ленинградский.
Просьба, Миша, такая: вышли немедленно от домоуправления справку (лучше всего от милиции или с печатью милиции), что я был прописан сентябрь, октябрь, ноябрь и часть декабря 38-го года по Геслеровскому, 7 в квартире сестры моей Ирины как гость (редактируйте, как хотите, но обязательно на справке необходима печать «Ленинград» — в прошлом году выслали мне такую справку — она почти не пошла — был на справке «Приморский район» — слова «Ленинград» не было). И, может быть, от Союза писателей (если возможно) приблизительно так: «Добролюбов А[лекса]ндр, бывший писатель, бывший уроженец и бывший житель Ленинграда».
Сообщите всё, что возможно, куда жаловаться? Сообщите. Действия их, конечно, против основного закона страны.
27/VI. 40.
Некогда. Напишу подробнее. Жму руку.
Известный вам ваш друг и брат Александр.
Если освобожусь, пришлю неделовое письмо и несколько отрывков. Привет всем.
Архив Г. Е. Святловского.
1 Неточная или сознательно измененная цитата из стихотворения
А. Кольцова «Путь». Правильно:И чтоб с горем в пиру
Быть с веселым лицом…
15
В. ВЕРЕСАЕВУ
Товарищ Вересаев, привет.
1-ое — наружные известия. Я все еще в Кельбаджарах — наверно, выйду не ранее марта. Все задерживают работы. Принадлежат дороги — Баку, Москва, Ленинград. Думаю, побуду и у вас. Возможно все это не ранее апреля.
Вместо обмена мыслей посылаю одну из своих записей. Понимаю, конечно (хотя только сейчас), как это трудно для печатанья сейчас. Это слишком необычные дороги, что ничуть не помешает им быть дорогами будущего. Сейчас мелькнула еще причина (как объясненье) — «простонародность» (как говаривал Пушкин)1 и высшее развитие должны быть совмещены. Они уже давно нераздельны. Сложность и глубина давно уже не привилегия высших классов (и каких бы то ни было верхов и сливок общества), т.е. пора перестать говорить народу в каких-то азбучных формах. Не беспокойтесь, вас поймут, только не сочиняйте. Другими словами: «если верен себе, значит, верен народу»2 . И всё это записано наспех и, конечно, потому не совсем точно выражено.
Жму руку.
Известный вам ваш друг
Александр Добролюбов.
26/XII. 40
Кельбаджары
Пишите. Перебирал бумаги. Письмо лежит недели. Отрывки переписать — нет времени. Посылаю без отрывков.
РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Лл. 22—22об.
1 «Словарь языка Пушкина» дает только один случай употребления поэтом этого слова: «Почему им знать, что в лучш<ем обществе> <?> жеманство и напыщенность еще нестерпимее, чем простонародность <vulgarite> и что оно-то именно и обличает незнание света? (Словарь языка Пушкина. В 4-х тт. Т. 3. М., 1954. С. 848)».
2 Добролюбов приводит цитату из варианта своего стихотворения «Рабочие мысли» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 140. Ед. хр. 16. Л. 8).
16
СВЯТЛОВСКИМ
Привет через мертвое пространство и чрез ничтожнейший клочок бумаги заочно (всё это слишком хрупко, но мысль пролагает мост чрез самое ненадежное и быстротой побеждает самое ненадежное, слишком долго ожидать надежного).
Привет тебе, сестра Ира, Евгению Евгеньевичу, Мише, всем знающим нас, Гиппиусам. Могилянскому, всему вашему кружку.
Если есть возможность, сильное желание передать привет через Иру сестре Лене, но боюсь, от нее нет известий.
Вкратце о себе — до августа приблизительно задержался в Кельбаджарах по ремонту школ (работа выгодная), остальное ужасно неопределенно. Очень ясное внутреннее направление в умственный мир Ленинграда и Москвы, когда исполнится, не знаю, скорей всего, осенью, еще сильно связывают некоторые слишком сложные дела мои в Баку, если б не они, — давно бы я распростился с Азербайджаном (вообще люди и природа в сравненьи с Средней Азией и с другими краями, по-моему, очень низки: природа полупустынная, но без роскошных оазисов Средней Азии, люди слишком мало ушли от веков людоедства — в самом необразованном узбеке более благородства, чем здесь в образованном).
Главное стремленье — остановиться на одном месте, прекратить все поездки, кроме временных, но цыганщина, которой я служил столько лет (хотя и не без особой пользы), несет пока свои плоды. Я еще не знаю, где тот сильно солнечный берег (обязательно сильно солнечный), на котором я закреплю свой шатер после стольких бесконечных скитаний. У того берега обязательно должны стоять и сосна севера и пальма юга Лермонтова. Вот главные сейчашние мысли. Все условия, конечно, против меня.
Жму руки всем вам и всем знающим нас. Ваш брат и
друг — известный вам Александр (Добролюбов).Сообщите, разыскивали вы следы сестры Лены?
Пишите: Кельбаджары (район Азербайджана), мне.
Желал бы знать о Гиппиусах и вообще обо всех — то, что возможно, и вообще о веяниях в умственном мире.
28/V 41. Кельбаджары, Азербайджан.
Архив Г. Е. Святловского.
произведения А. М. Добролюбова
Яблонь в цвету
(6 рисунков)
1
Как снегом покрыто дерево всё,
Не узнать той мысли мгновенной.
Она — белизна, всех единство цветов,
Разгадай смысл одежд сокровенный.
Как буря, блистает весенний убор,
Красота все миры озарила,
Из точек нежнейших тончайший узор,
В нем блещет могущества сила.
Здесь атомов движутся точно круги,
Отражаются солнц и вселенной вращенья,
И кто-то задал здесь задачу найти
Дорогу мечты и мгновенья.
Здесь бьется об берег огонь-океан
И бьется о скалы-утесы,
Забыл он удары жестокие ран,
Ему снятся весенние росы.
Здесь плещет чрез край огонь-красота,
Она всех к единству в горниле сплавляет,
И буря несется чрез все чрез края,
Снаружи же яблоню блеск озаряет.
2
Узоры над садом повисли,
То блещут высокие мысли.
Неудержимое мчится теченье,
Снаружи цветков лишь рожденье.
Безумствуют мощные бури,
Снаружи же море лазури.
Пусть медленно камня движенье,
Неудержимо-мгновенно цветенье.
И путь тот по цели неведом,
Но буря всё мчится тем следом,
Где веет дыхание неги,
Где яблони блещут все в снеге.
3
Я хочу быть точным почти фотографически. Сад — несеверная весна юга, солнце печет, но стволы и сучья обнажены, кой-где только почки. Среди этой пустыни создается громадная работа. Некоторые деревья покрыты разнообразной резьбой цветов. Это несомненно потребовало гигантской работы; гигантская работа нужна была и для того, чтобы достигнуть белизны, которая есть соединение всех цветов и цвет которой так резок среди природы.
Мы присутствуем при работе лаборатории. Сама лаборатория, ее работники, даже цели их (отдаленные и ближайшие), — всё для нас скрыто.
Но я, достигший некоторых высших вершин мысли сознательных существ из ступеней личностей (из тех, которых мы пока знаем и угадываем), — я принимаю красоту волн движения, идущую от этих невидимых работников. Даже более — мысль моя преклоняется перед гармонией их красок, дыханья, движения.
Привет вам, невидимые мне работники красоты вселенной!
4
ЦВЕТОК
Спокойствие дышит в сверканьи цветов,
Их родила могущества сила.
Она — белизна, всех единство цветов,
Природа здесь мрак победила.
Здесь мчались все бури, дробилась волна,
И раны, и молнии, и слеза здесь блистала,
И радуга всех к белизне направляла,
И над бездной всех сил вдруг взошла тишина.
5
СКАЗКА ДЛЯ ДЕТЕЙ
(родившаяся от яблони в цвету)
Вот мчится коварное море
И огни на опасном просторе.
На заре паруса над простором блистают,
Надежду они призывают.
Они ищут точные вести
О мертвой царевне-невесте.
В руках карлика — ее жизни дороги,
Закрыты Мечты ей пороги.
Паруса возбудят в ней смущенье,
Безумно восстало боренье.
Они принесут ей и слово,
И будет то слово — дорога.
И тот, кого ты никогда не видала,
Передаст, что он видел тебя от начала.
Воскресли в яви древних сказки,
В ней все и древнейшие и все и новейшие краски.
Победен лишь цвет белоснежный,
И скользит он отважно над бездной.
6
Итак, мы переходим к настоящему морю сил. Все эти цветки растений, неуловимейшие разрисовки, эти переливы трепещущих красок, — это всё волны этого моря. Волн бури здесь пока не видно, они умчались далеко, но они были грозные, неумолимые, к ним, неведомым, стремится душа. Какой красотой закрыты эти, часто гибельные, бездны, ведь весь свадебный убор растений рожден в конце мощного усилия. Это мощное усилие есть пересечение и борьба всех сил — центробежных и центростремительных, волны этих бурь скрыты, но мы угадываем среди них гибель целых миров. Из этих гибелей родились эти дворцы растений, эта роскошь палитр луга, празднующего открыто день брака, их любовь не требует ночи.
Язык всего названного отстоит от нас, как язык светил, отстоящих от нас на сотни и тысячи световых лет.
НА УЛИЦАХ ЛЕНИНГРАДА
Я вижу вас, толпы, озаренные еще никем не названным электричеством, — толпы вечерних улиц всех городов всего мира. Быстрей молний проволок трамвая, по проводам мысли мчатся неудержимые шаги твоих мыслей, город. Никто не позвал вас, никто не назвал места и условленного времени, вы все сами вдруг вышли и двинулись, всеми овладела какая-то еще никем не названная мысль.
Из мильонов мест и времен, из тысячелетий пришли вы. Некоторые из вас — сыны времени, которое наступит через тысячелетия; развитие и быстрота мысли вашей невероятней самой невероятной действительности; на многих отблеск костров людоедов, на тех отпечаток застойных времен, рядом — сыны знойных пустынь и страстей, сжигающих душу и тело. Вот идет по улицам современного города русская крестьянка, воплощенье славянки севера, лицо ее — точная копия мадонн средневековых мастеров; рядом с нею неожиданно торопливо и незаметно прошла Венера из Милоса, через все складки одежд блестит не только гармония, но то, что выше самой высшей гармонии, — сдержанность и власть духа над телом. За ними обеими — мильоны во всем им подобных сестер. Вот представитель средневекового города, — испепеленный умственной работой создатель Дон Кихота и сам такой же Дон Кихот, — безумец, пишущий в тюрьме, за ним мильон представителей городов современности, — зачинатели самых разнородных, разнообразных течений (нередко разница убеждений перерастает в полное противоречие, и без противоречия не рождается объединяющая все противоречия истина, и всё идущее вперед несет в себе больший или меньший уклон левизны). Не назвать всех идущих, рядом со всеми ими мужественные сыны рабочего класса и грозно наступающих рабочих веков, здесь все века, все ступени, и всё это в личности, их личное, их особенное (совсем отдельное даже от самых ближних, совсем не похожее даже на самых похожих).
Пред грозным звоном размеренных шагов миллионов (для меня лично грозны не наружные грозы) изнемогли и упали все мысли мои, я, малейший из малейших, приветствую твою армию, уже создающийся в глазах наших город Будущего. Строги улыбки юношей твоих, яд пошлости никогда не приблизится к ним, от этой строгости рождена будет особая нежность (личная до конца), здесь сплав самых древних из предков с первыми ростками поколений еще не родившихся, из всех этих сплавов, даже самых неблагородных, сплавится соединяющий все противоречия огненный сплав будущего, на основе взаимного проникновения всех противоположностей будет переплавлен он, — только в нем режущее ухо и разрывающие душу звуки перекуются на действительно всеобъемлющее действенное созвучие. Уже стеной подымаются волны звуков и разрывающих душу аккордов, из самых режущих слух создастся и создается гармония, превосходящая все гармонии, — и древнейшие, и новейшие, — только эти звуки ловит душа, им поклоняюсь, только в этих звуках, в их необычайных переработках и в объединениях самых полярных сил — ты, город грядущего.
Публикация и комментарий А. КОБРИНСКОГО.
1 Мережковский Дмитрий. Автобиографическая заметка // Русская литература ХХ века. 1890—1910 / Под редакцией профессора
С. А. Венгерова. Кн. 1. М., 2000. С. 276—277.2 Е. Иванова пишет об этой фантазии Г. Иванова как о якобы реальной его встрече с Добролюбовым (см.: Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени // Новое литературное обозрение. № 27. (1997). С. 195), что более чем странно, учитывая, что на этом не настаивает даже сам Г. Иванов. Однако, как и многое другое у
Г. Иванова, слух о возможном появлении Добролюбова в Петрограде в 1912 году имел под собой реальную почву. Сохранилось письмо, датируемое по штемпелю июлем 1912 года, направленное Добролюбовым со станции Бологое брату Георгию в Севастополь, где тот служил в звании лейтенанта на линейном корабле «Три Святителя». В нем Добролюбов сообщает, что идет из Рыбинска и понемногу приближается к Петербургу, просит сведений о здоровье матери и выражает надежду на встречу. От Бологого до Петербурга дойти ему было, конечно, несложно.3 Иванов Георгий. Собр. соч. в 3 тт. Т. 3. М., 1994. С. 317—318.
4 Гиппиус В. Александр Добролюбов // Русская литература ХХ века. 1890—1910. С. 271.
5 Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом // Прометей. 1980. № 12. С. 222—223.
6 Лабутин К. Из неопубликованных воспоминаний о Блоке // Звезда. 1931. № 10. С. 122.
7 Дымов Осип. Александр Михайлович Добролюбов // Воспоминания о серебряном веке. М., 1993. С. 22.
8 Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 563.
9 Особенно близкое духовное родство возникло у Добролюбова с сестрой и женой Валерия Брюсова — Надеждой Яковлевной (1881—1951) и Иоанной Матвеевной (в девичестве Рунт; 1876—1965); не случайно именно с ними впоследствии он возобновит переписку после многолетнего перерыва. Обе женщины находились долгое время под влиянием идей Добролюбова, некоторые мемуаристы также сообщают о том, что Надежда Брюсова, видимо, была в него влюблена.
10 Погорельская Бронислава. Валерий Брюсов и его окружение // Воспоминания о серебряном веке. С. 28—29.
11 Дымов Осип. Указ. соч. С. 23.
12 Иванов Георгий. Указ. изд. Т. 3. С. 688. Комментарии В. П. Крейда,
Г. И. Мосешвили.13 В письме от 31 октября 1939 года Добролюбов пишет В. Вересаеву: «…сейчас в самом глухом районе Азербайджана. Дорога из Евлаха опасная, много круч, легче доехать в Ленинград» (РГАЛИ. Ф. 1041
(В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 18).14 РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 30.
15 Архив Г. Е. Святловского.
16 Конечно, под словом «рабочий» Добролюбов понимал вовсе не то, что вкладывали в него официальные большевистские власти. Речь идет прежде всего о плотниках, печниках, малярах и т.п. — то есть о людях, владеющих ремеслом (его Добролюбов иногда называет «мастерством»), а вовсе не о тех, кто стал придатком огромных машин на городских заводах).
17 Имя Р. Роллана, очевидно, появляется в письме Добролюбова не случайно. В связи с празднованием в 1936 году 70-летия французского писателя, жившего тогда в Швейцарии, его имя часто появляется на страницах советских газет, которыми Добролюбов постоянно интересовался. Обращения к Роллану практиковались в то время в советской среде, так, примерно в декабре 1935 года письмо с приветствием направляет ему бывший генеральный секретарь «Воинствующего ордена имажинистов» в Петрограде-Ленинграде Григорий Шмерельсон (ОР РГБ. Ф. 358 (Н. А. Рубакин). Карт. 288. Ед. хр. 57) — и через некоторое время, в феврале 1936 года, получает от него ответ с благодарностью (ОР ИРЛИ. Ф. 699 (Г. Б. Шмерельсон). Ед. хр. 63). Добролюбов ошибочно полагает, что Р. Роллан живет во Франции, куда и собирается посылать ему свои произведения.
18 Иванова Е. В. Указ. соч. С. 196.
19 Иванова Е. В. Добролюбов Александр Михайлович // Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 134.
20 Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени. С. 196.
21 Далее текст обрывается (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 145. Ед. хр. 62. Л. 5).
22 Фрагмент этого письма цитируется Е. Ивановой (Александр Добролюбов — загадка своего времени. С. 228—229, сноска № 81). К сожалению, в одной этой сноске содержатся сразу четыре ошибки, которые следует исправить. Во-первых, письмо адресовано Иоанне, а не Надежде Брюсовой. Во-вторых, композитор Семен Викторович Панченко, друг и корреспондент А. Блока, родился, конечно, не в 1887 году, как пишет Е. Иванова, некритически воспроизводя опечатку «Музыкальной энциклопедии» (Т. 4. М., 1978. Стлб. 173). По информации, полученной от А. Меца (за что мы приносим ему искреннюю благодарность), датой его рождения не является и 1867 год, как указывает большинство современных комментаторов. Как рассказал нам А. Мец, от учеников С. Панченко он узнал, что композитор неоднократно обращал их внимание на эту ошибку, кочующую по разным документам и справочным изданиям. Подлинные даты его жизни: 1863—1937 годы, умер он в Ленинграде и похоронен на Волковом кладбище. См. о нем: Александр Блок: новые материалы и исследования. Кн. 3 (Литературное наследство. Т. 92). М., 1982. С. 112—114, а также публикацию З. Минц и А. Лаврова «Письма С. В. Панченко к Блоку» (Блоковский сборник. XIV. К 70-летию З. Г. Минц. Тарту, 1998).
С С. Панченко Добролюбов был знаком давно; еще в конце 1895 года, задумывая не осуществившееся впоследствии издание символистского журнала «Горные вершины», он называет композитора в числе участников «широкого» музыкального отдела журнала (см. об этом: Иванова Е. В. Александр Добролюбов — загадка своего времени. С. 217, где цитируется письмо Добролюбова к Вл. Гиппиусу). Информация о нем, приводимая Добролюбовым в письме к И. Брюсовой, фантастична. С. В. Панченко никогда не был членом ВКП(б), более того, как и большинство людей его круга, он находился во внутреннем конфликте с властью. Никаким влиянием он не обладал, и вряд ли его заступничество могло кому-то помочь. Наконец, в 1930 году, когда Добролюбов был арестован, Панченко в Москве не жил, а упоминаемый журнал «Пролетарская музыка» в СССР никогда не издавался. Все это также может навести на мысль об аберрации памяти или о сознательном нагромождении Добролюбовым фиктивных сведений о «советскости» Панченко, чтобы не причинить неприятностей И. Брюсовой и себе в случае возможной перлюстрации.
Две менее значимые ошибки: бессмысленно отточие в публикации
Е. Ивановой перед словом «просьба», поскольку это начало предложения, а кроме того, неверна ссылка на архивный источник; правильная должна выглядеть так: ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148.
Ед. хр. 40. Лл. 5—5об.23 Привожу текст надписи: «Впервые просмотрено мною в 1938 [г.] во время при[е]зда в Петербург. Всё показное отбрасываю (также и слишком рабское), оставшееся занумеровано, остальное всё ненужное. АД. 1938, 10/XII».
В настоящее время этот экземпляр находится в фондах Государственного историко-литературного и природного музея-заповедника
А. А. Блока (Солнечногорск).24 Видимо, из-за своей доверчивости он неоднократно становился жертвой воров, а иногда просто терял документы. Это грозило ему серьезными последствиями. Так, в июне 1930 года он был арестован в Баку, где работал в артели каменщиков, и должен был быть выслан на Север. Известие об этом Ирина Святловская получила 22 июня, и уже на следующий день она направляет письмо в его защиту во ВЦИК, в котором убеждает членов ВЦИКа, что «к делу его и личности нельзя подходить с общей меркой» (ОР РГБ. Ф. 369 (В. Д. Бонч-Бруевич). Карт. 265. Ед. хр. 44. Л. 1).
Одновременно, отложив все дела, она срочно выезжает в Москву, где через своего родственника, критика и публициста Михаила Петровича Миклашевского (1866—1943), писавшего под псевдонимом
М. Неведомский, женатого на племяннице князя Кропоткина, обращается за поддержкой к В. В. Вересаеву, а также к В. Д. Бонч-Бруевичу. Свои усилия она постоянно координировала с Н. Я. Брюсовой, которая также прилагала все усилия для освобождения Добролюбова. Уже вернувшись из Москвы в Ленинград, сестра Ирина писала ей 30 июня 1930 года:«В последний день в Москве я была у Смидовича, и он обещал мне в срочном порядке затребовать все дело Александра Михайловича в Москву, дав об этом при мне срочное распоряжение своему секретарю, — но этого, по-моему, мало, надо еще и по другим линиям, — действовать и действовать» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 43. Л. 1).
Заступничество возымело действие, и Добролюбова освободили. После возвращения из Ленинграда он снова, по крайней мере дважды, лишается паспорта (о связанных с этим неприятностях он пишет в публикуемых письмах), причем в сентябре 1939 года оказывается в трудколонии НКВД в городе Закаталы (Азербайджан); сохранилась присланная им оттуда сестре Ирине открытка.
Интересно, что ранее, в письме 1902 года, после выхода из психиатрической больницы, куда он был помещен по настоянию матери и где он был признан совершенно здоровым, Добролюбов писал Вл. Гиппиусу: «На днях, самое большее через две недели, надеюсь выйти из Петербурга. Паспорт или звериный знак, без которого невозможно двигаться среди них, который я решил принять, потому что в нем еще нет раболепства, — он уже готов» (ОР ИРЛИ. Ф. 77 (Вл. В. Гиппиус). Ед. хр. 12. Л. 20).
25 Азадовский К. М. Путь Александра Добролюбова // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 459. Творчество А. А. Блока и русская культура ХХ века. Блоковский сборник. III. Тарту, 1979. С. 146.
26 ОР РГБ. Ф. 386. (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 68об.
27 ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 41. Л. 49об.
28 Там же. Л. 53.
29 Там же. Л. 59.
30 РГАЛИ. Ф. 1041 (В. В. Вересаев). Оп. 4. Ед. хр. 240. Л. 3об.
31 Там же. Л. 17.
32 На это письмо ответ Бонч-Бруевича уже поступит в ноябре 1939 года.
33 Добролюбов приводит первоначальный вариант заглавия этого произведения, позже измененный на «Яблонь в цвету».
34ОР РГБ. Ф. 369 (В. Д. Бонч-Бруевич). Карт. 265. Ед. хр. 41. Л. 3.
35 См.: Азадовский К. М. Указ. соч. С. 146.
36 «Сестра Иоанна, — пишет в этой открытке Добролюбов, — внезапно вспомнилось — я все хотел спросить у вас произведений одного человека (у него один маленький томик), он прошел довольно мало заметным и затем исчез (хотя и был блеск от его некоторых строк и слов), но я, собственно, считаю — вся французская школа от него. (Верлен переработал его и истолковал), я говорю о Рембо. Если есть —34ОР РГБ. Ф. 369 (В. Д. Бонч-Бруевич). Карт. 265. Ед. хр. 41. Л. 3.
35 См.: Азадовский К. М. Указ. соч. С. 146.
36 «Сестра Иоанна, — пишет в этой открытке Добролюбов, — внезапно вспомнилось — я все хотел спросить у вас произведений одного человека (у него один маленький томик), он прошел довольно мало заметным и затем исчез (хотя и был блеск от его некоторых строк и слов), но я, собственно, считаю — вся французская школа от него. (Верлен переработал его и истолковал), я говорю о Рембо. Если есть — вышлите мне на франц. языке (думаю, вспомню), если можно, если нужно — верну. Я хотел проверить мое внутреннее впечатленье» (ОР РГБ. Ф. 386 (В. Я. Брюсов). Карт. 148. Ед. хр. 40. Л. 6).
37 Об этой статье мы знаем из письма В. Д. бонч-Бруевича к Добролюбову от 4 ноября 1939 года: «Меня очень интересует Ваше желание работать в области умственного труда, — пишет бонч-Бруевич. — Я бы очень хотел ознакомиться с Вашей статьей «Блок как певец». Если она у Вас готова, пришлите мне ее заказной бандеролью по адресу: Москва, 19, Моховая, 6, Гослитмузей. Мы как раз сейчас работаем над Блоком и будем издавать его переписку с белым. Почем знать, может быть, с этой статьи мы начнем Вас печатать в сборниках «Звенья», которые
мы время от времени издаем» (ОР РГБ. Ф. 369 (В. Д. бонч-Бруевич). Карт. 144. Ед. хр. 29. Лл. 1—1об.)38 Цитата из стихотворения А. К. Толстого «По гребле неровной и тряской...»
39 РГАЛИ. Ф. 1796 (П. П. Перцов). Оп. 1. Ед. хр. 127. Лл. 17об.—18.
40 Михаил Евгеньевич Святловский (1918—1944?) — сын Ирины и Евгения Святловских. Во время приезда Добролюбова в Ленинград был студентом химического факультета Ленинградского государственного университета, который впоследствии закончил с отличием. Об отношениях между Добролюбовым и племянником см. в публикуемых воспоминаниях Г. Е. Святловского.
41 Машинопись хранится в архиве Г. Е. Святловского.
42 АМД — инициалы Александра Михайловича Добролюбова, одновременно вызывающие в памяти пушкинского «рыцаря бедного», начертавшего на щите своей кровью эти буквы, — ассоциация, сознательно с юности культивировавшаяся Добролюбовым. Эту ассоциацию поддерживал и А. Блок. Как справедливо указывал К. Азадовский: «Двойственность отношения к Добролюбову (у Блока. — А. К.) сохраняется и в обращенном к нему стихотворении от 10 апреля 1903 г. В первой публикации (1907, альманах “Белые ночи”) стихотворение не имело еще заглавия “А. М. Добролюбов”, а было посвящено “одному из декадентов”. Только по эпиграфу из пушкинского “Жил на свете рыцарь бедный” (“А. М. Д. своею кровью / Начертал он на щите”) можно было догадаться, что речь идет именно о А. М. Добролюбове» (Азадовский К. М. Блок и А. М. Добролюбов // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А. А. Блока и русская культура ХХ века». Тарту, 1975. С. 99).
43 Саша — Александр Евгеньевич Святловский (1913—1998), сын
Е. Е. Святловского от первого брака. Впоследствии — известный ученый, доктор геолого-минералогических наук. В конце 1930-х годов был студентом Горного института в Ленинграде.44 Цит. по авторизованной записи воспоминаний Ирины Святловской, датированной 18 декабря 1966 года (архив Г. Е. Святловского).
45 Архив Г. Е. Святловского.
46 «Заработок был для меня тогда побочное. Сейчас он выдвинулся», — пишет Добролюбов Ирине Святловской в начале 1930-х годов.
47 Об интересе В. Д. Бонч-Бруевича к русскому сектантству см.: Эткинд Александр. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998.
С. 631—674.48 Несмотря на, в общем-то, теплый климат, зимой в Азербайджане возможны серьезные колебания температуры, выпадает снег. К примеру, зима 1948 года, по наблюдениям синоптиков, выдалась одной из самых холодных, температура воздуха опускалась до минус 15 градусов.
49 См. это письмо в публикации: Иванова Е. В. Неизвестный отзыв о стихах Александра Добролюбова // «Быть знаменитым некрасиво…» («Пастернаковские чтения». Вып. I). М., 1992. С. 202.
50 Там же. С. 200—201.
|
|
|