НОЧНАЯ ПРАВДА

Василь Быков. Два рассказа. — “Дружба народов”, 1997, № 11.

 

одном из интервью на вопрос о том, для кого он пишет, Василь Быков ответил: для тех, кто видит, думает, понимает. Таких всегда не много. Поэтому только появление его повестей именно в свое время и на своем месте — в “Новом мире” Твардовского, в зоне повышенного внимания власти и интеллигенции, — и сделало возможным тот спасительный резонанс, итогом которого явилось писательское имя В. Быкова.

В сегодняшней ситуации, лишенной и читательских, и властных ветров, что-то прибавить к имени почти невозможно. Быков, как и многие из его литературного поколения, оказался в положении, на мой взгляд, наиболее плодотворном для писателя — наедине с собой. В какой-то мере новые его рассказы и являются первым следствием этого уединения, открывая нам несколько иного Быкова.

Формальная принадлежность к разработчикам военной темы, на первых порах помогавшая выйти к читателю, вместе с тем несколько затеняла сущность писателя. В его произведениях мы находим не столько конкретную войну, ее чувственный опыт — об этом впечатляюще у В. Некрасова и В. Астафьева, Ю. Бондарева и К. Воробьева, — сколько человека на войне, его духовный опыт. Человека в той пограничной ситуации, когда он являет — и себе и миру — свою подлинную, ускользавшую ранее суть. Война для Быкова не столько противостояние двух народов-врагов, сколько до поры скрытое противостояние крайних человеческих типов: людей брюха и людей духа. Таких, как Рыбак и Сотников.

Главная коллизия писателя не между явными врагами, но между соратниками, товарищами по оружию. То есть для человека всегда ббольшая проблема тот человек, который рядом. В сущности, обнаруживающаяся здесь полярность человеческих типов, малая война между индивидами и рождает в итоге войну большую — между нациями и государствами.

До Быкова в советской литературе никто на этой теме не сосредоточивался и на таких выводах — хотя бы и не явно, системой художественных образов — не настаивал. Ловлю себя на мысли, что слово “вывод” по отношению к Быкову несколько коробит слух. Уместно говорить о некотором снятии пелены, скрывающей суть вещей, о точной постановке вопроса, который не подразумевает однозначного ответа. Писатель заставлял задуматься. Он был один из немногих, кто методично взрыхлял хорошо утрамбованную полосу привычных представлений среднего советского человека. Можно сказать, что это была пограничная полоса, отделявшая идеологизированную систему ценностей от общечеловеческой.

Являясь писателем, извлекающим прежде всего смысл происходящего — всегда в соотнесении с вечностью, — он невольно вытеснял саму фактуру военного материала на периферию повествования. Сухая, по-военному подтянутая, не балующая ни метафорами, ни лирическими отступлениями, проза Быкова стремительно вовлекала читателя в диалектику отношений, в противостояние мыслей и чувств, то есть в ту постоянную войну, которую человек ведет с миром и с самим собой.

И в этой войне вопрос о том, кто “хороший”, а кто “плохой”, остается для автора открытым. В отличие от Ларисы Шепитько, создателя киноверсии повести “Сотников”, Быков как писатель не отваживается вершить моральный суд. Его герои — это прежде всего люди разные. Повесть с таким же успехом могла быть названа и “Рыбак”.

Люди — разные. Очевидная, на первый взгляд, банальность этого утверждения скрывает, как и большинство банальностей, заботливо тычущих нас носом в очевидное, трагическую глубину. Именно наша разность стоит на пути к высокому человеческому единству, только и способному сохранить жизнь на Земле. Наши порывы к единству, к созданию менее катастрофического типа цивилизации постоянно разбиваются о нашу раздельность — личную, национальную, государственную, то и дело деградируя до суррогатного “армейского” единообразия.

Именно человеческая разность, особость, раздельность и становится объектом внимания в рассказе “Желтый песочек”. Написан он на материале уже иной войны — необъявленной, которую вело государство против собственного народа. Сюжет рассказа прост и достаточно условен. 30-е годы. В одной машине везут на расстрел вора, чекиста, поэта, крестьянина, интеллигента из бывших, партийца. Фамилии кажутся ненужными. Лаконичными штрихами писатель намечает контуры характеров и судеб уже навсегда соединенных людей. Но каждый из них все еще поодиночке, сам по себе. Им нет дела друг до друга, каждый занят той несправедливостью, которая произошла с ним и так очевидна его внутреннему взору. Их обыденное сознание застигнуто врасплох непредсказуемым ходом событий, оно беспомощно катится по рельсам стереотипов.

Крестьянин-единоличник Автух никак не может понять, за что и почему он вырван из привычного круга забот, объявлен польским шпионом — и вот, как говорят, должен умереть. А вроде же все делал, как советовали опытные люди, — все подписывал. Но и “советчик”, бывший чекист Сурвила, тоже здесь, и он тоже не верит, что обречен, и главное, в компании с теми, кого в свое время он отправлял под пулю, даже не дожидаясь приговора, прямо в кабинете. Феликс Гром перебирает эпизоды своей литературной карьеры: когда он наконец понял, что надо писать, чтобы печатали и хвалили, о станках и трудовых подвигах; когда пожинал первые плоды казенной известности, — именно тогда вместо сияющих вершин славы оказался он здесь, с людьми, которые и стихов-то не читают.

Если Автух замкнут в кругу привычных крестьянских представлений, то чекист Сурвила — в сознании кастовой принадлежности; поэт — в сознании собственной исключительности; партиец Шестак — в своей верности партии и Сталину (он и умрет с его именем на устах). Интеллигент из дворян отделен от окружающих своей обреченностью, которую он ощутил еще после первой встречи с ЧК, и сейчас он даже чувствует облегчение: не надо прятаться, ловчить, таиться, можно быть самим собой, хотя бы перед концом. Только вор Зайковский, не смиряясь, напряженно ищет выход, но у него — сломана ключица, и, пожалуй, даже ему, побывавшему во многих переплетах, уже не вывернуться.

Герои представлены. Начинается действие. Машина застревает на лесной дороге. Начальник конвоя Костиков, нарушая устав, привлекает на помощь конвоируемых, начиная с самого безобидного — Автуха. В итоге вся команда, за исключением вора, активно толкает машину из грязи. Кончается бензин. За ним отправляют водителя. Обреченные возятся с машиной, которая должна доставить их к месту расстрела. Никто даже не думает о побеге. Они довольствуются тем общим делом, которое их заставили делать. Застрявшая машина начинает вырастать в символ государства, которому как зачарованные служат все. И правые и виноватые, и палачи и жертвы. Категорически отказывается только вор. Вероятно, Быков хотел подчеркнуть, что истина в большей степени принадлежит человеку асоциальному, не погруженному в общее безумие. То есть в какой-то мере человеку свободному. Остальные же реализуют свою разность лишь в служении единообразию, так и не сумев обрести единства, которое дало хотя бы свободу в смерти. Но нет у них потребности в свободе, они заключены в самих себе. В конце концов, они и умирают так же, как жили, — особняком. Бывший чекист требует себе отдельную яму — с этими он лежать не будет — и старательно копает ее. Этих людей соединил только желтый песочек. Так же примет он — не сегодня-завтра — и тело палача. Тем более, что и повод налицо: нарушение устава при конвоировании политических преступников. “В этой жизни все очень просто”, — пытается заговорить помкоменданта судьбу, прикрыть то ужасное и неотвратимое, что ощутил он во время расстрела еще недавно дружно работавших вместе с ним людей, словно то краткое единство на разбитой дороге обещает и неотвратимую общность судьбы.

В водовороте истории и политики нет ни правых, ни виноватых — неосторожно пробужденный вулкан погребает под своими извержениями и тех, и этих. Человек — величина бесконечно малая и страдающая. Он лишен ясного сознания происходящего. В часы опасности склонен прятаться в самого себя, как моллюск в раковину. Крутые повороты истории не дают выбора — только палач или жертва. Это именно тот “ночной” опыт жизни, который всегда дополняет бездумную бодрость “дневного” существования, хотя до поры до времени активно выталкивается за границы сознания.

Время действия рассказа “Народные мстители”, судя по “кукурузе”, — 60-е годы. В деревне неожиданно появляется бывший чекист Усов, в свое время пересажавший чуть ли не половину ее жителей. Мужики решают судить палача своим судом. Краткая экспозиция, краткое знакомство с героями — и так же динамично развивающееся, захватывающее, как водоворот, действие. Проза Быкова в последние годы становится все более драматургичной. Я бы сказал, что возникает особый, быковский жанр — повесть-пьеса, пьеса-рассказ.

Концовка “Народных мстителей”, более неожиданная, чем в предыдущем рассказе, примиряет своей достоверностью с некоторой заданностью и искусственностью завязки. Даже на хорошем подпитии мужики не отваживались свести счеты с бывшим чекистом. Если бы это касалось полицая, еще куда бы ни шло — это как народная добавка к санкционированному властью. Во всяком случае, на мой взгляд, проблема не столько вырастает из текста, как это происходило в лучших вещах Быкова, сколько привносится в него. Это касается и рассказа “Желтый песочек”, что выдает, пожалуй, наличие значительного заряда волюнтаризма по отношению к упрямой действительности и стремления упростить последнюю, редуцировать, чтобы уместить в прокрустово ложе сегодняшнего понимания. А отсюда только шаг к вольному сочинительству на полях истории, когда ее кровь и боль становятся всего лишь подручным материалом...

Иван-снайпер — в детстве ему так и не удалось поносить буденовку со звездой: забрали при обыске — организует акцию мщения. Но к финишу Иван — мертвецки пьян. Основательный мужик Савченко, отсидевший свой срок по доносу односельчанина, возвращается к утру в круг привычных забот: косить надо. Пьянчужка Дубчик, также из пострадавшей и сгинувшей семьи, — испарился. Только учитель Леплевский дождался чекиста Усова, который — грудь в орденах — выдал ему краткую сентенцию о том, что партия не ошибается. Интеллигент, как и положено, лишь фиксирует тупиковость порыва, которому они отдали целую ночь — правда, в основном за выпивкой и разговорами. То, что казалось таким ясным в состоянии алкогольной эйфории, утратило стройность и очевидность при свете дня. Кто прав, кто виноват? Читатель думает вместе с героем.

Очевидная ирония в названии рассказа “Народные мстители” несет добавочную информацию о самом авторе, возможно одном из наиболее закрытых современных писателей. Ирония выдает не только обиду за героев, но и разочарование в них, так же как и в народе вообще, — разочарование, которое чувствуется и в рассказе “Желтый песочек”. Но, к счастью для него, народ всегда оказывается не таким, каким его желают видеть. Даже большие писатели. Потому и жив. Во всяком случае — пока. В то время как ночная правда сегодняшней жизни медленно оседает в подсознании истории.

У каждого дня — своя ночь.

Валерий ЛИПНЕВИЧ.