Как-то замученный деловыми встречами и полузадушенный ворохом деловых бумаг бизнесмен средней руки поведал с некоторым недоумением: «Знаешь, купил по совету картину Маджара. Ничего вроде особенного — букет одуванчиков. Повесил на стену. Прихожу домой вечером, сажусь напротив и гляжу, гляжу, гляжу — как слегка помешаннный, не отрываясь. И уходит усталость-то».
Искусствоведам — искусствоведово. Скажу лишь, многим Сергей Маджар представляется, пожалуй, самым загадочным уфимским художником. Предметы повседневного быта, наполнившие пространство его картин, начинают дышать, жить особой, отделенной от автора жизнью. Ты смотришь на полотно, а там отлетает, как легчайший пух, лепесток нежно увядающей черемухи. Терпко пахнут утыканные крепкими семечками яркие, как маки на снегу, ягоды спелой клубники. Солнечно-светлые ежики золотых шаров колышутся под последним дыханием еще теплого августовского ветерка. И, тихо шурша, сползает и никак не упадет на пол простроченный стихотворной очередью свиток. Впрочем, есть еще графические работы художника. Есть теплая, от впитавшей солнечный свет глины, керамика: это когда дочка Полина пожелала «глинчарить» — восхитительное сочетание «глины» и «гончара», придуманное еще маленьким тогда творческим отпрыском. К слову, ныне Полина не только «глинчарит»: в читальном зале уфимской модельной библиотеки № 35 прошла персональная выставка ее творческих работ — иллюстрации, натюрморты, портреты, пейзажи. Династия, однако.
Родом из XII века
— Сергей Владимирович, откуда пошли в Башкирии Маджары?
— Когда я был еще маленький, мне казалось, что фамилия у меня такая же, как у всех: Иванов, Петров, Фаткуллин. А стал постарше, нет-нет да и спросят меня, что за фамилия. Наконец, мне и самому интересно стало. А под рукой оказалась Большая Советская Энциклопедия. Оказалось, Маджары — это старое городище, точнее, уже руины города на Северном Кавказе в Ставропольском крае. В XII веке хан Батый организовал очередной завоевательный поход. А попутно забирал с собой пленников, выбирая всякого рода ремесленников, гончаров, золотых дел мастеров. Он привел их на Кавказ и приказал построить, можно сказать, такой город мастеров. Состоял он из двух частей: в верхней жили золотоордынцы, в нижней — разношерстный народ с золотыми руками. Подозреваю, однако, что маджары больше связаны с мадьярами — венграми. Мои предки с обеих сторон были гончарами. Я точно понял, что родом — из этого города.
— И вас потянуло на худграф.
— Обо всем этом я узнал позже, в девятом классе мне было уже невыносимо. Я подал документы в педучилище № 2 на худграф. Художки я не кончал. И даже гипс пришлось «осваивать» таким образом: я пошел к Комсомольскому озеру в Деме — его сейчас закатали и сделали страшенную культурную зону, — накопал полмешка глины. Принес к себе домой, на чердак: это была моя первая мастерская. Слепил из нее, глядя на репинский рисунок, голову, отформовал и стал готовиться. И не поступил. На следующий год пошел уже в пединститут. На втором курсе нас возили как отличников в Москву. Мне довелось побывать на выставке в Манеже, где экспонировались декорации к фильму «Легенда о Тиле». Стоял домик, где жил Тиль. И я заглядывал в окошко к Уленшпигелю. Видимо, там и засела у меня мысль делать дипломную работу по Тилю.
Вообще-то в семье нашей рисовал папа, но трезвый ум у него возобладал над сомнительным увлечением, и он стал геологом. В семье у нас в основном все технари, даже женщины. Это я паршивая овца в стаде. Активно рисовал всегда, но особенно — в седьмом классе. Это было время первой любви, первой молитвы, первого этюдника. Молитва появилась как раз от несчастной любви. Была черная зимняя ночь, небо бархатное, светлое от звезд. А у меня переживания сердечные и профессиональные: я оболтус, ни к чему не годный, ничего, кроме рисования знать не хочет, все из-за меня переживают. Я и высказал нечто вроде: «Вот мы в космос летаем, говорим, что Бога там нет. Только смешно это. Космос — бездна. Не просто глазами надо Бога прозревать.
Боже, если ж ты все-таки есть, послушай, не надо мне ни славы, ни богатства, лишь бы с красками возиться».
Кстати, о красках: первый раз желание «возиться» с ними у меня возникло от того, что, будучи еще совсем маленьким, в ящике комода у родителей я нашел тюбик «окиси хрома», отвинтил и просто восхитился запахом, который этот тюбик издавал. Таким ароматным и манящим он мне показался. Это папины еще краски были. Я до сих пор люблю самое начало работы, когда только достаешь краски, отвинчиваешь крышку и вдыхаешь запах, и надеешься.
Кстати, судя по результатам, молитва моя была услышана. А потом появился Юра Шевчук с книжкой Бенуа.
— К слову, он был вашим сокурсником. И каким же?
— Нас с ним, первым человеком, с которым я познакомился на худграфе, припахали на отработку, еще когда даже зачисления не было. Дали в руки валики — планировался ремонт.
— Художники начинаются с валиков!
— Нет, у нас была поговорка: бери лом — рисуй канаву. Полдня мы отработали. Он уже тогда был какой-то весь в себе, немного замкнутый. Я-то просто красил, а Юра гордо говорил, водя валиком по стенам: «Я — Альфаро Сикейрос!». В обед он меня пригласил домой. Мы пообедали, а потом прошли в святая святых мамы — в библиотеку. И как раз там лежала книга Александра Бенуа «История живописи всех времен и народов» аж 1911 года издания, открытая на странице с гравюрой Дюрера «Блудный сын». Это была книга с иллюстрациями тех великих мастеров, которых мы и поныне ставим на пьедестал. К слову, по прошествии лет могу предположить, что тому же Боттичелли у нас на просмотрах «двойку» бы поставили: Венера, например, изображена у него с несколько искаженными пропорциями. И я прихожу к выводу, что именно эти искажения и создают самую прелесть в их творчестве. Так что чересчур усердное следование пластической анатомии, которой обучают будущих художников, возможно, не всегда приводит к таким потрясающим результатам, как у Боттичелли. Вот Венере Милосской обломали руки так удачно, что теперь приставить не могут.
Так вот, увидел Юра мои загоревшиеся при виде книги глаза, и я даже рта не открыл, чтобы ее попросить, как он сказал: «Понравилась? Возьми, почитай!». А я ведь, в общем-то, первым встречным для него был тогда. И вот весь первый курс я с ней в обнимку засыпал. И лишь потом узнал, что Фаина Акрамовна весь этот год Юру пилила: «Где Бенуа? Куда ты его дел?».
А ведь он мне ни слова не пикнул, пока я ее не вернул. На четвертом курсе дал мне ее еще. Книга-то была бесценным раритетом, особенно в те годы, памяти о прежнем владельце.
А мы с Юрой еще и спелись — в буквальном смысле. Он и меня тоже агитировал приобщиться к музыке. Был у нас убойный номер, отрепетированный еще на посвящении в студенты: Юра с гитарой, я с балалайкой, оба бородатые, в лаптях, в красных рубашках радовали народ частушками. Причем, говорят, я был даже на первых ролях. Но у меня были проблемы с ушами, а у него с глазами: так вот, из слепого художника и глухого музыканта что вышло, то и вышло. Я в детстве очень любил нырять и донырялся до того, что в ушах у меня всегда вода хлюпала. Застудил, недолечил, вот и проблемы.
Жизнь как вдох и выдох
— А почему тогда подались именно в пединститут, не в училище искусств, например?
— В девятом классе, укрепившись в желании стать художником, я ходил либо в лес с этюдником, либо уж если в школу — то развлекаться. И до того дошел, что, заходя в класс, сразу клал на стол учительнице дневник — помните, туда все художества записывались к сведению родителей. Особая нелюбовь у меня сложилась с математикой. Была у нас такая строгая учительница, которая делила класс на отличников, хорошистов, троечников, двоечников, «мазут» представителем которого я и был.
Однажды подрулили ко мне наши отличники с просьбой: тебе, дескать, терять все равно нечего, а завтра контрольная — мы не готовы. Сорви, пожалуйста.
Сидел я на последней парте с другом Сережей Ляминым — у нас даже прозвище было: Ля минор и До мажор. Контрольную проводила почему-то практикантка, красивая, голубоглазая блондинка в голубом платье, на котором имелось выразительное декольте — было нам не до математики. Друзья на меня красноречиво поглядывают: процесс пошел, гибнем. Ну, думаю, начну с простого. Взял свой листочек с печатью, сделал из него самолетик и пустил. Он полетел как надо, медленно, крылами помахивает. Полет его был для меня судьбоносным. Облетел вокруг нашей красавицы Эллочки и удачно приземлился — прямо в декольте. Я подумал, а не пойти ли в авиационный.
Учительница в слезы и вон из класса. Урок был сорван легким движением руки. А прибежала она уже вместе с директором, который зашел, как в клетку с тиграми, сломал об стол очередную указку. А мне дал понять, что ничего хорошего, в том числе и художника, из меня не получится — туда только талантливых берут. Эллочка успокоилась к тому времени. Я искренне извиняюсь. А она напоследок говорит: «Ну, Маджар, не дай бог, пойдешь ты в пединститут, отольются тебе наши слезы». Так все и получилось — пошел я в пединститут на худграф. А там стал отличником. И, кстати, в той же школе и практику проходил. Пришел на первый урок в светлом костюме, готовлюсь к уроку, натюрморт ставлю. Дети в коридоре колготятся, а в щели двери из коридора снизу вверх головы торчат. Звонок. Все зашли, сели. Я поздоровался, представился, и тут с того самого места, где я сидел с Ляминым, раздается голос: «Вы его не бойтесь. Это Сережка-художник с нашей улицы!».
С тех пор жизнь моя как вдох и выдох: то я свободный художник, то преподаю. И когда у меня случаются педагогические напряги, я всегда вспоминаю Эллочку. А в училище искусств, кстати, с моим троечным аттестатом и конкурсом в 14 человек дорога мне была заказана.
— Вы занимались иллюстрированием произведений Войнич, Гюго, де Костера. Какой должна быть, по-вашему, хорошая иллюстрация?
— Мой друг детства, поэт, ушедший из жизни, как истинные поэты, в 37 лет, говорил, что иллюстрации в книгах вообще не нужны: писатель написал, а образ у каждого должен родиться свой. Я, правда, с ним не согласен: профессиональная иллюстрация должна перерасти в самостоятельное...
Полный материал читайте в печатной версии газеты или PDF-формате.
RSS
