Чернышев Б.С.
Софисты. Изд.стереотип.

2015. Мягкая обложка. 176 с. 199 руб.
ISBN 978-5-484-01358-6

Серия: Из наследия мировой философской мысли: философия античности

Оглавление

Введение

Почему в эпоху грандиозных социальных катаклизмов мы занимаемся софистами? Есть вопросы более важные, более волнующие. Однако, самое пристальное отношение к проблемам дня не только не исключает, а, наоборот, властно требует обращения к прошлому. Ведь, мы -- участники и свидетели критического времени, когда производится небывалая переоценка ценностей.

В современной культуре в "снятом виде" заключены все протекшие исторические фазисы. У нас в руках наследство канувших веков. Но оно дано лишь в форме пережитков, бледных и часто извращенных. Научный анализ останавливается перед ними в недоумении. Напротив, первоначальные этапы жизни человечества, при всей их примитивности, имеют как бы чувственно-осязательную ясность и простоту.

Но, с другой стороны, факты настоящего, многогранные и расчлененные, позволяют нам ухватить существеннейшие моменты в минувших стадиях культуры. Значимость того или иного исторического явления проступает только в контексте вытекающих из него следствий. Кто в состоянии правильно оценить плодотворность принципов физики Демокрита, мы или греки?

Наша эпоха обладает к тому же гигантским преимуществом перед всеми остальными. Мало того, что мы продвинулись глубже. Великий перелом наложил на нас свою печать.

Но почему же именно мы обращаем свои взоры к Элладе? Для социолога, не утратившего чувства практичности, наибольший интерес представляют эпохи, предельно созвучные со временем, им переживаемым. Такие моменты в истории, как Великая французская революция и Парижская коммуна, особенно приковывают его внимание. Но и век Перикла не утратил своего очарования.

Хотя многие детали из картины жизни древней Греции исчезли для нас навсегда, основные перипетии всей драмы тогдашнего человечества стоят перед нами вполне отчетливо. Огромный исторический опыт дан в завершенном виде.

Для современного исследователя в высшей степени привлекательно изучение расцвета Афин и столь же быстрого падения "школы Эллады", всюду оставившей "вечные памятники добра и зла". Какая-то кристальная прозрачность линий присуща явлениям этой культуры. В форме наивно-ясной действительность и вслед за нею мысль ставят здесь неизменно захватывающие человечество проблемы и пытаются посильно их разрешить. В нервически-быстром темпе события, чреватые неожиданностями, спешат лихорадочно; сознание воспринимает их жадно и обрабатывает творчески плодотворно. Многими голосами перекликается великий век афинского народа с другими эпохами. Его "роковые минуты" в известном смысле -- наши минуты. Собеседники на пире блаженных, мы пьем с древними из общего кубка вино необычайных мгновений!

Кто когда-либо изучал античную философию, тот не мог не поразиться чрезвычайному богатству способов построений систем, подчас имеющих типическое значение, и их пластической выпуклости.

Греки умели мыслить до конца. Они бесстрашно доводили раз принятые предпосылки до их крайних результатов. Поэтому, если мы хотим усмотреть генезис, основные тенденции какого-нибудь нового философского направления, мы должны вернуться к первоначальному роднику -- к мысли эллинов.

Существуют две точки зрения на исторические эпохи. Так, Фюстель де Кулянж настаивает на неповторимом своеобразии города-государства.

По мнению французского ученого, весь гражданский и политический уклад античности покоился на известных религиозных началах: культа предков, почитании семейного очага и т.д. Отсюда вывод -- судьбы древнего общества никогда и ни при каких условиях не могут служить указателем для других социальных формаций.

В прямую противоположность Фюстель де Кулянжу, Роберт Польман в результате своего анализа "Социального вопроса и социализма в древнем мире" приходит к более чем рискованным аналогиям. "...Веру в творческую роль революции", пишет он, "теорию безмерной продуктивной мощи (Leistungsfahigkeit) революционно -- политического насилия и революционного присвоения нельзя было бы более наглядно привести к абсурду, как через печальную безрезультатность классовой борьбы в этой образцовой стране социальной революции, заканчивающейся полным банкротством принципов свободы, равенства и братства". Тенденция всей книги Польмана сводится к сближению античности с современностью, будь это в области теоретических построений, будь это в сфере практики. Через крах социалистических конструкций древности он стремится показать их полную непригодность в жизни вообще.

В марксистской литературе можно считать установленной мысль о повторности исторических явлений. Вслед за Гегелем, Маркс указывает, что французская революция 48--51 гг. сознательно копировала свою великую предшественниц, как в свою очередь деятели 1789 г. вдохновлялись образцами античного мира.

Самый факт "подражания" свидетельствует о каком-то внутреннем сродстве эпох. Вопреки Тарду мы не видим в "подражании" первичного социологического феномена, все объясняющего. Более глубокий анализ обнаруживает в его основе иной раз глубоко лежащие экономические причины. Так, Ренессанс возник в итальянских республиках XII, XIII вв. Сравнительно-историческое исследование Тюменева неотразимо доказывает, каким образом сходство в хозяйственной жизни создает близость социально-политического уклада Генуи, Флоренции к древним Афинам.

Однако, именно сходство исторических явлений предполагает их различия. Было бы грубой ошибкой "механически" пользоваться уроками истории. В известном смысле она ничему никого не научила. Только один раз дается определенная конкретная историческая ситуация. Время, подобно Сатурну, поглощает своих детей. Судьбы афинской и итальянской буржуазии не одинаковы.

Приведенные здесь соображения сами ведут к некоторым методологическим выводам.

Мы не историки по профессии. Наш социологический анализ софистики опирается на уже добытые историками и частью противоречивые результаты. Мало того, "бьет в лицо" прямое извращение исторических фактов. Мы должны выбирать из клубка мнений, учитывая классовые симпатия того или иного ученого. Иногда они очень далеки от "объективной." истины и откровенно определяют свою позицию. Стоит только, например, прочитать страницы, посвященные Ферамену в "Истории Греции" Юлиуса Белоха. Немецкий историк видит в Ферамене своего предшественника в "борьбе против вожделений пролетариата и дворянства".

Говоря о древней софистике, мы не можем пройти мимо иной раз поразительных ее аналогий с "новой". Так как наша работа не ставит специальной задачей сравнительного рассмотрения идеологий, то проводимые параллели не претендуют на многое. Анализ экономических структур, лежащих в основе сходных рядов мысли, здесь невозможен и неуместен.

С точке зрения грека V-го века, софисты представляли некоторую отграниченную, хотя и неясными признаками, группу* В каком отношении они находятся к Сократу? Он всюду выступает решительным их противником. Однако, в общественном мнении древних Афин, великий мудрец слыл за наиболее типичного и потому опасного софиста. Очевидно, что "философия" Сократа и софистов носила какой-то общий отпечаток. И он, и его враги были выразителями одного и того же "духа времени".

По многим причинам Сократ не будет стоять в центре нашей работы. Мы не хотели бы "разделаться" с гениальным мыслителем, с этим, по выражению Маркса, "олицетворением философии", на нескольких страничках. По поводу Сократа не прекращаются ожесточенные споры. Реконструкция его учения представляет труднопреодолимые препятствия. Никто еще не дал сколько-нибудь удовлетворительного разъяснения великого сфинкса. Каждый нюанс личности Сократ вызвал целую литературу. Чем дальше продвигается историко-философская работа, тем загадочнее становится фигура античного мудреца. Книга Генриха Майера "Socrates, sein Werk und seine geschichtliche Stellung" (Tubingen, 1913), на наш взгляд, лишь подводит печальный итог состояния сократоведения.

Мы лично видим в Сократе "софиста". Но для доказательства этого тезиса нужна отдельная монография. Поэтому в нашем исследовании мы будем останавливаться на афинском философе, лишь поскольку его мысль освещает учения других софистов. Здесь более чем в каком-либо другом вопросе нужна мудрая осторожность.

Две существенных предпосылки кладутся нами в основу исследования.

Во-первых-, как указывает заглавие темы, предметом работы являются софисты. Мы имеем в виду, главным образом, так называемых "старших" софистов. Но мы не считаем, что "старших" и "младших" софистов отделяет глубокая грань (об этом более подробно впоследствии). Беря за основу учения софистов второй половины V века, мы будем также черпать из документов мысли позднейшей софистики.

Характеризуя социально-экономический базис софистики По преимуществу в эпоху Пелопоннесской войны и в рамках жизни Афин, мы тем самым его несколько суживаем. Деятельность софистов, как это будет видно дальше, не ограничивалась, конечно, величайшим культурным центром Эллады. И в Малой Азии и в Сицилии, всюду, где были разбросаны греческие колонии, учителя мудрости являлись носителями просвещения. То, что называется софистикой (в прямом смысле этого слова), началось еще до момента великого междоусобия и продолжалось в лице младших софистов, также сократиков некоторых школ, и после нее. Менялась обстановка, в которой выступали софисты. Менялись и их противники и сторонники. Младших софистов, например, нельзя было бы рассматривать (при желании дать полную картину их воззрений) вне того мощного потока мысли, который связан с именем Платона и Аристотеля. Однако, при нашей постановке проблемы, такая "изоляция" методологически необходима. Не надо забывать, что м ы говорим, главным образом, о старших софистах.

Хотя о Сицилии мы знаем довольно много исторических фактов, тем не менее деятельность софистов в Сицилии, а также и в других колониях освещена весьма мало. Именно из афинских писателей -- ведь, основными источниками являются Платон и Аристотель -- мы берем в основном наши сведения о софистике. В Афинах, как в фокусе, концентрировалась максимальная энергия греческой теории и практики. Расцвет демократии и ее падение, хотя и имели место помимо Афин также и в Великой Греции и других колониях, тем не менее представлены здесь предельно рельефно и типично. С другой стороны, какие бы изменения ни вносило время в расстановку классов, в их борьбу, в их перевес одного над другим, экономические корни во второй половине V и первой половине IV века оставались по существу тождественными. Проследить, какие именно группировки и в какой именно разрез времени находили выражение своих интересов в том или ином учении софистов, едва ли является возможным. Скудость материалов -- ведь, до сих пор ведутся споры о моменте "расцвета" отдельных философов той эпохи -- был ли, например, Протагор учителем Демокрита или наоборот -- дала бы основания лишь для мало убедительных конструкций. Помимо этого, постановка софистов в более широкую перспективу, пространственную и хронологическую, хотя была бы желательной, слишком раздвигала бы грани нашей работы.

Во-вторых, мы рассматриваем софистику, как некоторое социальное явление. С этой точки зрения, нам важно установить лишь общие и принципиально-важные линии мировоззрения софистов. В известном смысле, мы следуем здесь методу, проложенному для своих целей Лаасом. Он вовсе не желает говорить об "историческом" Протагоре: Лаасу важно "в последней инстанции" наметить особый "тип философии", связанный с именем, отца софистики.

Примером типологического использования античной философии, именно софистики, может служить статья Плеханова о Бергсоне, Вслед за Гегелем, основоположник русского марксизма называет софистов "мастерами в обращении с мыслями". Плеханов находит сходство Бергсона с софистами в нескольких отношениях. Он считает, во-первых, что положительные результаты чрезвычайно искусных логических упражнений французского философа, подобно софистам, чрезвычайно не велики. "Во-вторых -- пишет Плеханов -- процесс становления, о котором так много говорит Бергсон, понимается им крайне односторонне: в нем совершенно отсутствует элемент убытия. Этим, конечно, облегчается "разрешение материального мира в простой поток", на котором настаивает Бергсон в интересах своего мистического идеализма, но этим самым диалектика превращается в прямую софистику, как это можно видеть уже из истории греческой философии".

Говоря, о софистике вообще, мы вовсе не думаем ограничиться одним абстрактным ее рассмотрением. Все наше исследование направлено на греческих софистов, а другие новые и новейшие "софисты" привлекаются нами попутно в целях иллюстрации и разгадки более древних форм выражения этого типа мышления. На наш взгляд, нет ничего предосудительного в такого рода приеме. В известном смысле мы идем здесь по следу, указанному Марксом в "Введении к критике политической экономии". -- "Развитое тело легче изучить, чем клеточку тела. Анатомия человека -- ключ к анатомии обезьяны. Намеки на высшее у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если это высшее уже известно. Буржуазная экономика дает ключ к античной и т.д.". Однако и низшее, менее развитое, бросает свой свет на высшее, более конкретное. Ведь, недаром (как мы уже видели) Плеханов пользуется аналогией с древней софистикой для уразумения и пояснения творчества Бергсона, и сам Маркс называет Прудона софистом.

Софистика -- некий "стиль" и не только "исторический" стиль человеческого мышления. Человеческому уму -- в некоторых эпохах это сказывается особенно рельефно -- свойственно мыслить "софистически". Можно наметить преобладание то рассудочного (метафизического), то софистического, то диалектического склада мышления. Если брать дело в схемах Гегеля и первый момент (теза) мысли утверждать, как рассудочное определение, во втором видеть скептический, деструктивный этап (антитеза) и в третьем (синтез) усматривать спекулятивный, по преимуществу диалектический фазис, -- то софистика, по своему характеру, ближе всего стоит ко второму моменту -- к моменту отрицательной диалектики. Поскольку же все эти три момента присущи человеческому уму, постольку софистика есть некоторая постоянная категория. Мы с таким же правом можем говорить о софистике вообще (пользуясь этим термином в качестве некоторой полезной абстракции), как и о диалектике, хотя та и другая, разумеется, существуют лишь в тех или иных конкретных формах.

Мы не намереваемся говорить о каждом софисте в отдельности. Юлиус Белох справедливо пишет: "Кто видит пружины исторического развития в единичных личностях, в "великих людях", вместо народных масс, стремления которые воплощаются в этих людях, пусть лучше не касается древней истории". Замечание немецкого историка имеет особую силу в применении к софистам. Здесь вовсе не годится биографический метод. Поэтому мы в праве оставить в стороне вопрос, в какой мере учет фактов личной жизни того или иного мыслителя способствует уяснению характера его творчества. Биографические данные о древних "учителях добродетели" весьма скудны, а подчас и противоречивы. Приложить к их деятельности биографический, метод -- значит осудить себя на неуспех.

Свидетельства и фрагменты, относящиеся к софистам -- поле оживленных дискуссий филологов. Мы остановимся на этом вопросе в другом месте. Ответим пока одно. Чрезвычайная разноречивость мнений филологов позволяет философу -- не специалисту -- не придавать абсолютного значения их высказываниям и производить между ними необходимый выбор. Во всяком случае, наиболее спорные "места" будут сопровождаться примечаниями.

Мы не предполагаем дать специальную главу о предшественниках софистов. Там, где по ходу мысли покажется необходимым, мы будем указывать на идеологическую связь софистики с предыдущими теориями "натурфилософов". Ведь, беглый очерк философии Гераклита Парменида, Зенона и т.д. едва ли мог кого-нибудь удовлетворить, а в такого рода работах трудно выйти за пределы самых общих соображений. Помимо этого мы натолкнулись бы на весьма большие препятствия в хронологическом отношении.

Мы не могли, разумеется, использовать всего моря литературы по софистике. Мы опираемся по преимуществу на тексты. Авторы, писавшие по этому вопросу, привлечены, главным образом, для подтверждения выдвинутых в работе тезисов. Лишь уяснение нашей позиции имеют в виду и критические замечания.

Не все проблемы, связанные с именем софистики, здесь рассматриваются. Было бы странной претензией охватить необъятное.

Работа "Софисты" была представлена в Институт Научной Философии в качестве диссертации и была защищена 5 октября 1928 г. При подготовке материала для печати возражения оппонентов были по возможности приняты в учет. В заключение я приношу глубокую благодарность директору Института т. Деборину, а также тт. Кубицкому, Баммелю, Сережникову и Топоркову за их помощь и ценные указания.

Об авторе

Специалист по античной философии и немецкому классическому идеализму конца XIX -- начала XX вв. Профессор. С 1940 г. -- заведующий кафедрой истории философии Московского института истории, философии и литературы (МИФЛИ). В 1941 г. все факультеты МИФЛИ влились в Московский государственный университет им. М.В.Ломоносова, и Б.С.Чернышев заведовал кафедрой философского факультета МГУ, на которой вместе с ним работал крупнейший специалист по философии и культуре античности А.Ф.Лосев. Б.С.Чернышев был также учителем выдающегося философа и психолога Э.В.Ильенкова, которому он по существу "поставил философский голос".