Берлинская Академия Искусств провела конференцию под названием «Перспективная Европа», на которой выступили Карлос Фуэнтес (Carlos Fuentes), Дьердь Конрад (György Konrad), Воле Шойинка (Wole Soyinka), Анджей Стасюк (Andrzej Stasiuk), Илья Троянов (Ilija Trojanow) и другие. Мы хотели бы предложить вашему вниманию основной доклад лауреата Нобелевской премии Имре Кертеса.

Среди массы ужасных испытаний прошедшего столетия обращает на себя внимание одно неожиданное светлое пятно. Я имею в виду бескровный коллапс советской империи ‑ это ошеломляющее и едва постижимое событие, которое происходило по своим собственным законам, подобно любому неотвратимому природному явлению, на которое мы только можем взирать с ужасом или благоговением, не имея возможности каким бы то ни было образом повлиять на него. Когда рухнул этот великий замок из глины, повсюду засверкали фейерверки, и вся Европа пустилась в беззаботное веселье. Только когда прошла первоначальная эйфория, люди задумались о том наследстве, кошмарном наследии мертвого великана. Именно этот климат тревоги произвел на свет европейский идеал. Или, если быть более точным, план Европейского экономического и валютного союза. Об идеалах не было сказано ни слова. По правде говоря, это был случай, когда люди были рады, что эра идеологий, которые причинили столько вреда, подошла к концу. Создавалось впечатление, что с исчезновением последней тоталитарной империи последняя тоталитарная идеология тоже устарела, и в Европе уже не было оснований для доказанной ошибки, которой является государственный социализм. Тем больше было оснований для осторожных, но без сомнения прогрессивных концепций экономического и валютного союза. С давних пор Европа была предана рационалистской традиции, и хотя иногда она порождала иррациональные государственные образования и служила силам абсурда, впоследствии она всегда их рьяно осуждала. Так какая же необходимость приводит к тому, чтобы сейчас, в отличие от прежних времен, наполнять в любом случае полностью необходимую систему договоренностей и институтов, подобных Европейскому Союзу, идеалами – идеализировать, даже идеологизировать ее? Риторика прагматизма, властвовавшая над дискуссионными залами, из которых вытекали только обрывки финансовых споров и громкие протесты партий, преследовавших свои собственные интересы, доказал, что она являлась языком, который многими не понимался, а, возможно, и вовсе никем из тех восточноевропейских стран, которые вновь обрели свою независимость. Те страны были предоставлены сами себе, и, как бы странно это ни звучало, жалкая уверенность в оккупированности чужой властью положила начало страху и замешательству и тем самым одержала вверх. Тщетными оказались ленивые подталкивания в спину, как и раздутые фразы о том, что родственные сущности хорошо сочетаются, – до настоящего времени раны остаются не излеченными, а на месте процесса динамической регенерации образовался идеологический вакуум. Это был важный момент, потому что, на мой взгляд, именно в этот момент была предрешена судьба Европы, судьба всех нас, судьба, которую мы в настоящее время проживаем: с неожиданным развалом старых договоренностей, с радикализацией страха перед террором и с чувством беспомощности перед лицом всего этого. Геноцид в Югославии продемонстрировал со всей очевидностью, что Европа весьма неохотно извлекает уроки из того гнетущего наследия, которое советский колосс оставил ей. На протяжении нескольких лет люди просто не отваживались признать, что те бездны апокалипсиса, которые сейчас, пятнадцать лет спустя, угрожают поглотить весь мир, уже некогда открылись на юго-восточной границе Европы. Возможно, я подбираю суровые слова, но я не чувствую, что должен извиняться. Я убежден, что момент для весомых (в самом буквальном смысле слова) речей настал. Момент, когда возникает необходимость профессионального анализа фактов вместо популистской болтовни, формального великодушия и управляемых политических страстей. Сегодня много говорят о «старой Европе», о традициях, о европейской культуре, и не может быть сомнения, что кризис, а на самом деле разделение, которое мы наблюдаем на всей территории Европы, является, по большому счету, культурным по своей природе. Когда мы осознаем, что на протяжении двадцатого века Европа оказалась, в конечном счете, победительницей над тоталитарными идеологиями-близнецами нацизма и коммунизма (они были угрозой для самых фундаментальных принципов существования Европы, которая действительно вошла в новое тысячелетие под флагом этой самой победы), мы могли бы чувствовать, что основания для подобной удовлетворенности действительно имелись. С другой стороны, именно на европейской земле появились эти тоталитарные силы; их корни питались из отравленной почвы европейской культуры, и остается большим вопросом, было ли достаточно европейской жизнеспособности для того, чтобы одолеть их без помощи со стороны Соединенных Штатов Америки. Можно было бы сказать, что это вопрос политический, а не культурный. И он мог быть таким, если бы не было очевидным, что Европа сейчас сталкивается с вопросами, принципиально похожими на те, с которыми она сталкивалась в 1919 или 1938 годах, и она борется с ними так же нерешительно, как это было в те времена. Как же может быть, когда больше пятидесяти лет, прошедших после Второй Мировой войны, мы не слышали ни о чем ином, кроме как о важности исторической памяти, ужасах войны, необходимости постоянно помнить уроки, извлеченные из опыта лагерей Холокоста и Гулага, чтобы эти ужасы никогда не повторились? Бесспорно, помнить такое не так уж просто. Не так давно я был приглашен в качестве гостя на выставку, на которой выставлялись серьезные документы о преступлениях, совершенных Вермахтом по приказу Гитлера. Вдруг я понял, что я дрейфую по залам с покерным каменным лицом, подобно какому-то вежливому чужаку, в стремлении соблюдать дистанцию, чтобы не быть чересчур подавленным выставленными материалами. Неужели я забыл, что я сам принимал участие и выжил в этих зверствах? Неужели я забыл запах росистого утра, наполненного ружейными залпами? Воскресные вечера в концентрационных лагерях, когда мой сосед по очереди в крематорий мечтал о пирожных с кремом. Даже если я не забыл, как только я трансформировал все это в слова, оно выгорело, пришло каким-то образом в состояние покоя внутри меня. Я не так уж легко сдаюсь в плен этой безмятежности, хотя это именно то, что требуется: позор, о котором говорят эти фотографии и документы, касается всех нас, независимо от того, были ли мы в тех местах, где люди рыли себе братские могилы, чтобы другие человеческие существа могли расстрелять их и скинуть в канаву, или мы просто приняли эти чудовищные факты – факты, от которых мы никогда не сможем избавиться – в качестве нашего наследия. Ecce homo – неужели это и есть человек? В один день его забирают от жены, детей, стареющих родителей, а на следующий день он расстреливает женщин, детей и пожилых людей и скидывает в канаву, но что еще хуже, делает это с видимым удовольствием на лице? Как же это возможно? Очевидно, не без помощи ненависти, ненависти такого рода, которая – наряду с ложью – стала обязательным требованием и, можно сказать, неотъемлемой духовной пищей для человечества в наше время. Прорубить чистые проходы в джунглях идеологий и заблуждений должно стать одной из первых задач для новой Европы. Это типичный феномен двадцатого века, когда политика и культура превратились не просто в антагонистов, но во врагов. На протяжении этого страшного столетия утраченных ценностей все, что было ранее, имело ценность, стало идеологическим. Пробил час политических авантюристов и лидеров народов, которые взялись направлять, а затем эксплуатировать в своих интересах людские массы с помощью аппарата политических партий, порожденного извилистыми хитросплетениями политических стратегий. Сейчас как никогда очевидно, что существует по меньшей мере две Европы, общая история которых, а также общеевропейский опыт, отражается как минимум двумя разными способами. Существует общее мнение, что демократия это своеобразная политическая установка, но если задуматься об этом, демократия становится больше похожей на культуру, нежели просто на систему; здесь я употребляю слово «культура» в его значении как бы садоводческой культуры. Западноевропейские демократии появились органически; демократия как политическая система проросла на почве социальной культуры из процессов экономической, политической и поведенческой необходимости, успешных революций или великих общественных компромиссов. В противоположность этому в центральной и восточной Европе политические структуры первыми обрели свою форму, и (поскольку они все-таки появились) общество должно было взяться за дело постепенной, изнуряющей и, возможно, болезненной ассимиляции с этими структурами. Не так ли дело обстояло с так называемым социализмом? Во многих случаях он конструировался на базе феодальной системы. Особую гротескность подобному положению вещей придавало то обстоятельство, что идеология, которой был присвоен статус государственной религии, находилась в прямом противоречии с тем, как все это функционировало на практике. Подобное жестокое противоречие можно было преодолеть только с помощью террора, который, естественно, имел свои собственные последствия. Продолжение следует... © http://www.signandsight.com © Перевод: Новая Европа Переводчик - Илья Голяшевич