Историк-космо...

Историк-космополит Евгений Евтушенко

ПОДЕЛИТЬСЯ

     Ладно, плюйте, плюйте, плюйте –
Все же радость задарма.
Вы всегда плюете, люди,
В тех, кто хочет вам добра.

И все же поэт не впадает в пессимизм. Его Стенька видит “сквозь рыла, ряшки, хари целовальников, менял” лица, личности людей. Весьма своевременно, прорываясь через века, звучали слова:
Стоит все терпеть бесслёзно,
Быть на дыбе, колесе,
Если рано или поздно
Прорастают ЛИЦА грозно
У безликих на лице…

Через несколько лет Д.Д.Шостакович написал на текст Евтушенко симфоническую поэму для баса, хора и оркестра “Казнь Стеньки Разина”, которая в свою очередь способствовала росту популярности поэта во всем мире.
Следующий комплекс исторических образов, содержащий оригинальные оценки, подчас далеко отходившие от догм официальной советской историографии, был связан с движением декабристов. Здесь, правда, как и во фрагменте, посвященном Разину, были представлены отнюдь не только прогрессивные дворяне начала XIX века, которые после неудачной попытки бунта в декабре 1825 г. стали известны как декабристы.
Читатель сталкивается здесь с теми персонажами, которые пережили век и легко узнавались в советской действительности. Более того – самим декабристам в главе посвящено не более трети текста. Но это действительно глава о декабристах, готовых отдать свои жизни во имя прогресса, представленных на фоне сил и образов отсталости, мерзости, тупости, квасного патриотизма.
Среди них – ревностный служака, обучающий солдат “орать ‘ура!’ поротно, решив, что сущность партиота – преподавание ‘ура!’ “. Среди них – журналист и писатель Фаддей Булгарин, автор псевдоисторических романов и политических доносов на литераторов, высмеянный еще Пушкиным. Как близок этот образ тем советским писателям, и бездарным, и порой небесталанным, которые выслуживались перед властями, обвиняя своих коллег – и Евтушенко далеко не в последнюю очередь – во всех смертных политических грехах. “Братская ГЭС” даст им обильный материал для злопыхательских обращений в ЦК партии, в Союз писателей, в прессу и т. п. Вот как выглядит такого рода тип в поэме:
Булгарин в дом спешил с морозцу
И сразу – к новому доносцу
На частных лиц и на печать.
Живописал не без полета,
Решив, что сущность патриота –
Как заяц, лапами стучать
.
А вот еще один характерный образ – “цензоров-бедняг”, чьи носы потели, ползая по вольномыслящей бумаге.
Носы выискивали что-то,
Решив, что сущность патриота –
Искать, как в шерсти ищут псы.

Насколько четко прослеживается здесь сходство с советской цензурой, которая, якобы, не существовала, но на самом деле была всемогущей, правда зашифрованной под Главное управление по охране государственной и военной тайны в печати. (Интересно добавить, что даже это официальное наименование никогда не упоминалось открыто, а было дополнительно зашифровано под сокращенное наименование Главлит – как будто его функцией было поощрять развитие литературы, а не душить ее!).
Что же касается самих декабристов, то их коллективный образ мог быть в равной степени отнесен к любой группе борцов против деспотизма, в том числе советского.
О, только те благословенны,
Кто, как изменники измены,
Не поворачивая вспять,
Идут на доски эшафота,
Поняв, что сущность патриота –
Во имя вольности восстать!

Главы, посвященные событиям 1917 года и последующих лет значительно более стандартны, хотя и они во многом отходили от сложившихся историографических советских канонов. В них все еще сохраняется приверженность “подлинному” социализму, противопоставление искренних и идейных коммунистов бюрократическим приспособленцам сталинского призыва. Однако в то же время и эти контрастные строфы по существу дела раскрывали сущность коммунистического тоталитарного режима, в частности его террористической политики.
Особенно ярко разительное противопоставление прослеживается в главе “Большевик”, посвященной инженеру-гидростроителю Карцеву, в которой воплотились остатки сохранявшихся еще, но постепенно улетучивавшихся социалистическо-коммунистических утопических взглядов Евтушенко.
Этот инженер прошел путь от конника гражданской войны, через рабфак и вуз, через стройки плотин до Братской ГЭС. Но на этом пути была весьма длительная и трагическая остановка – ГУЛАГ (автор, разумеется, еще не употреблял этого термина). Вот как поэту представляются те “две разных жизни” страны, которые он воплотил в мысли и рассказ своего героя:
В одной – я строил ГЭС под вой шакалов.
В одной – Магнитка, Метрострой и Чкалов.
“Вставай, вставай, кудрявая…”, и вихрь
Аплодисментов там, в кремлевском зале…
В другой – рыданья. “Папу ночью взяли…”
И – звезды на пол с маршалов моих.

В те времена, когда противоречивый Хрущев то гневно осуждал сталинский террор (впрочем, почти исключительно только против своих соратников по партийному руководству), то вставал на путь частичной реабилитации тирана, строки Евтушенко звучали однозначным гневным протестом против сталинщины, хотя все еще в противопоставлении ее Ленину и большевизму.
Легко ныне было бы упрекнуть Евтушенко в идеализации или даже в изобретении “подлинных большевиков”, вроде его героя Карцева, но, во-первых, таковые, действительно, были, хотя было их немного, а, во-вторых, значительная часть советской творческой интеллигенции в середине 60-х годов, когда еще не наступила эпоха брежневского застоя и всеобщего разочарования и неверия, искренне надеялась на возможность поворота страны к “демократическому социализму”. Тем более ярко звучали евтушенковские слова, вложенные в уста Карцева, над которым, увязя его в фургоне с надписью “Хлеб”, издевались энкаведисты.
Когда меня пытали эти суки,
И били в морду, и ломали руки,
И делали со мной такие штуки –
Не повернется рассказать язык! –
И покупали: “Как насчет рюмашки?” –
И мне совали подлые бумажки,
То я одно хрипел: “Я большевик!”

Еще одной важнейшей исторической темой поэмы вновь стала тема Холокоста. Она воплотилась в двух образах – “диспетчера света” Изи Крамера и его любимой девушки Ривы, с которой он встретился в рижском гетто. Изя остался в живых, Риву замучили нацисты. Потрясающие трагические строки этой главы представляются мне одной из вершин творчества Евтушенко. Одна за другой перед читалелем предстают вызывающие подлинную душевную дрожь картины гетто и нацистского лагеря смерти. Трудно избрать одну из них, чтобы попытаться показать силу поэта и историка, но я решусь на это, может быть, весьма субъективно.
Пальцы на ходу дыханьем грея,
К нам выходит маленький оркестр.
Исполнять Бетховена евреям
Разрешило все-таки эсэс. […]
И звучат бомбежки ураганно,
Хоры мертвых женщин и детей,
И вступают гулко и органно
Трубы где-то ждущих нас печей.
Ваша кровь, Майданек и Освенцим,
Из-под посиневших пальцев бъет,
И, бунтуя, – немец против немцев, –
Людвиг ван Бетховен восстает!

Как и в “Бабьем Яре”, здесь прошлое неразрывно связано с настоящим. Гневное разоблачение антисемитизма на всей планете неизбежно воспринималось уже тогда сведущими читателями как осуждение отвратительной лицемерно-трусливой антиеврейской политики советских властей. Своего рода рефренным аккордом главы об Изе и Риве звучали заключительные ее слова:
Чтобы над евреями бесчестно
Не глумился сытый чей-то смех,
Чтобы слово “жид” навек исчезло,
Не позоря слова “человек”!
Этот Изя кое-что да значит –
Ангара у ног его лежит,
Ну, а где-то Изя плачет, плачет,
Ну, а Рива всё бежит, бежит…

Фундаментальная лирико-эпическая, историко-аналитическая поэма Евтушенко навсегда вошла в фонд сокровищ русской культуры.
Поэма была воспринята в литературных кругах весьма неоднозначно. А партийно- карательная номенклатура и подхалимствующая критика отнеслись к ней, как и к созданным вслед за ней произведениям, открыто враждебно.
В “Литературной газете” (19 августа 1965 г.) В.Гусев утверждал, что поэма “не удалась”. Еще категоричнее выступил в “Молодой гвардии” М.Лобанов, который кликушествовал, в частности по поводу главы о Разине: “Евтушенко разговаривает с историей, как с какой-нибудь поклонницей его стихов на читательской конференции… Автору кажется, что это хорошо, а ведь это отвратительно!” Обращение с историей “на ты”, да еще и не в предначертанном духе явно было неприемлемо партийному критику.
Любопытно, однако, что ни в одной отрицательной рецензии (были и сдержанно- положительные; более того, редакция журнала “Юность” выдвинула поэта на Ленинскую премию, которую тот, разумеется, не получил) ни слова не говорилось по поводу политических исторических сопоставлений, которыми была насыщена поэма.
Ситуация середины 60-х годов не была еще ясна, курс послехрущевского руководства еще в полной мере не определился. Кроме того, имея в виду, что Евтушенко не был диссидентом в прямом смысле этого слова, как оно стало восприниматься тогда в СССР, критика остерегалась вешать на него политические ярлыки и тем более фиксировать внимание читателей, подчеркивать те намеки на советскую действительность, которые содержались в исторических образах, надеясь, наверное, что эти аналогии не будет правильно поняты.
В документах, не предназначенных для печати, власть имущие были, однако, достаточно откровенными. Впрочем, в них “Братская ГЭС” не упоминается, а огонь сосредоточивается на появившемся вскоре после нее стихотворении “Письмо Есенину”. И это стихотворение насыщено историческими размышлениями, протестом против потери памяти народной.
Что сволочей хватает, не беда.
Нет совести – вот это очень тяжко.

Евтушенко четко характеризовал ту “войну с народом”, на которой погибли миллионы, причем на этот раз не привязывал эту войну только к сталинскому террору. Особый гнев властей вызвали строки, содержавшие прямой отклик на недавние выступления первого секретаря ЦК ВЛКСМ Сергея Павлова, который обрушился с неприличными выпадами на не совсем покорных писателей.
Когда румяный комсомольский вождь
На нас, поэтов, кулаком грохочет,
И хочет наши души мять, как воск,
И вылепить свое подобье хочет,
Его слова, Есенин, не страшны,
Но тяжко быть от этого веселым,
И мне не хочется, поверь, задрав штаны,
Бежать вослед за этим комсомолом.

Последние слова было парафразой известных строк Есенина, который как-то выразил желание “задрав штаны, бежать за комсомолом”.
Стихотворение Евтушенко было прямым издевательством над тем, что власть все еще продолжала пытаться представить населению как нечто святое. Евтушенко по существу “оскорбил” один из важных элементов культа, но на этот раз культа не личности, а коммунистической религии. Более того. 4 октября 1965 г. на вечере, посвященном памяти Есенина в Колонном зале Дома союзов (одном из весьма официальных помещений, которое использовалось, между прочим, для похорон всех высших начальников, включая Сталина), он осмелился прочитать это стихотворение со сцены.
7 октября последовала реакция. Отдел культуры ЦК КПСС доложил высшему руководству о происшедшем, комментируя: “Стихотворение содержит ряд политических двусмысленностей и выпадов, перемешанных с жалобами поэта на те ‘гонения’, которым, якобы, он подвергается”. Евтушенко обвиняли в политических спекуляциях, оскорблении русского народа, демагогии и пр. Отдел предлагал поручить Союзу писателей “обсудить недостойное поведение Е.Евтушенко”.
Документация не содержит сведений о том, какова была реакция брежневских помощников. Но, судя по всему, прямых указаний подвергнуть поэта преследованиям Союз писателей не получил, хотя некоторые его деятели почти открыто мечтали об этом. Высшие власти не считали целесообразным полностью отпихивать Евтушенко в диссидентскую среду. Более того, в конце 1965 г. поэт получил возможность поехать в Испанию, а затем в другие страны. Эти поездки позволили обогатить творческий багаж новыми впечатлениями, включая историко-культурные.
Надо в то же время сказать, что советские диссиденты весьма активно использовали поэзию Евтушенко, в частности его историко-художественные образы, включая только что упомянутое “Письмо Есенину”. Об этом свидетельствовало секретное донесение председателя КГБ Семичастного в ЦК КПСС от 15 января 1966 г. о готовившейся политической демонстрации на площади Маяковского в Москве в защиту Евтушенко, который, якобы, был отправлен в политическую ссылку, о распространении листовок с требованием его возвращения в Москву, об арестах и обысках, во время которых были обнаружены листовки со стихами Евтушенко.
В ряде городов при обысках у диссидентов конфисковывались в качестве подрывной литературы сборники произведений Евтушенко, изданные легально в СССР, то есть прошедшие цензуру! Автор этих строк участвовал в 1990 г. во вручении поэту в качестве сувенира электрокопий документов такого рода, обнаруженных в Архиве Управления КГБ по Харьковской области.
Так что, не будучи диссидентом в прямом смысле, поэт своим творчеством безусловно способствовал диссидентскому движению. Через много лет, в 1995 г., Евтушенко вспомнит диссидентов-“подписантов” в стихотворении, именно так им названном. Но об этом речь впереди.
“Танки идут по Праге”
Пока же, в конце 60-х годов, поэт пристально следил за развертывавшейся в Чехословакии драматической попыткой покончить с социализмом советского образца, начать демонтаж партийно- бюрократического здания под лозунгом “социализма с человеческим лицом”.
Будущее покажет, что планы Дубчека, Смрковского, Млынаржа и других пражских реформаторов были утопическими, что успешное развитие чехословацкого эксперимента неизбежно привело бы в конечном итоге к восстановлению нормальных рыночных и демократических отношений, то есть к отказу от социализма в качестве системы как таковой, каково бы ни было её обличье. Но тогда иллюзии еще сохранялись. Тем большим ударом было вторжение в Чехословакию советских войск (вместе с армиями других стран Варшавского договора), раздавивших гусеницами танков начинавшуюся демократическую революцию.
Могут сказать, что написанное 23 августа 1968 г., то есть тотчас же после поступления сведений о начавшемся вторжении, стихотворение “Танки идут по Праге”, будучи прямом откликом на происшедшее событие, не вписывается в рамки этой работы, посвященной Евтушенко-историку. Позвольте с этим не согласиться потому, что в стихотворении был создан обобщенный исторический образ – противопоставление советского, коммунистического “страха, бронированного хамством”, не только наивным пражским реформаторам (“Чуешь, наивный Манилов, / Хватку Ноздрева на глотке?”), но и всей мировой культуре.
Боже мой, как это гнусно!
Боже – какое паденье!
Танки по Яну Гусу,
Пушкину и Петёфи.

Через все стихотворение проходит этот рефрен, этот образ – танков, идущих по всему тому, давящих все то, что близко и дорого поэту. “Танки идут по правде,/ Которая не газета”. “Танки идут по соблазнам / Жить не во власти штампов”. “Танки идут по надежде, / Что это родные танки”.
Потрясающе звучат заключительные строки стихотворения, которые навсегда связали Евгения Евтушенко с борцами против советского диктата не только в Чехословакии, но и в других странах советской империи:
Прежде чем я подохну,
Как, мне не важно, прозван,
Я обращаюсь к потомку
Только с единственной просьбой.
Пусть надо мной – без рыданий –
Просто напишут, по правде:
“Русский писатель. Раздавлен
Русскими танками в Праге”.

Разумеется, стихотворение опубликовано тогда в СССР не было. Однако его удалось передать в Чехословакию и другие страны. Оно появилось в печати, оно было передано подпольной пражской радиостанцией. Это стихотворение стало зерном, из которого произрастали новые хрупкие побеги доверия чехов и словаков тем людям России, которые солидаризовались с их борьбой. Пражская учительница через много лет рассказывала Евтушенко, что она отказалась преподавать русскую литературу как только узнала о вторжении советских войск, но, услышав его стихотворение, немедленно пошла в свою школу и сообщила, что изменила решение…
Пора творческой зрелости
Конец 60-х – 80-е годы по праву можно считать тем временем, когда к Евгению Евтушенко вместе с возрастом пришла творческая зрелость. Он упорно и требовательно работает над строкой, над строфой, над всей тканью стихов. Он жадно воспринимает новые впечатления, в частности во время зарубежных поездок, особенно на Американский континент.
Международное признание ограждало его не только от прямых репрессий, но и в какой- то мере от партийной травли в печати. Через много лет он напишет:
Что спасало от расправы?
Только щит нелегкой славы.
Было слышно, как трещит
Весь в плевках и стрелах щит.

Надо, однако, сказать, что наиболее ретивые и тупые приверженцы “партийности” продолжали не просто выражать в печати свое негодование его поэзией, но по существу дела требовали отрешения Евтушенко от литературы и общественной жизни.
В значительной мере его позиции упрочились после того, как в конце 1966 г. он посетил Соединенные Штаты. Корреспондент АПН Генрих Боровик сообщал: “Число желающих попасть на вечера советского поэта было беспрецедентным за всю историю Центра” (речь шла о Поэтическом центре в Нью-Йорке). На вечера Евтушенко приходили и горячо его приветствовали крупнейшие американские художники слова Артур Миллер, Джон Апдайк, Джон Стейнбек. Поэта приняли генеральный секретарь ООН У Тан и сенатор Роберт Кеннеди.
Одно за другим на свет появлялись произведения, посвященные крупнейшим историческим персонажам разных стран и народов, – Петру I, Мартину Лютеру Кингу, Панчо Вилья, Роберту и Джону Кеннеди.
Бесспорным новым вызовом коммунистической ментальности стал образ Иисуса Христа. Перед читателем предстает не Бог, а мыслящий человек, живой и противоречивый, в душе которого боролись чувства доброты и ненависти.
Срываясь то на этом, то на том,
Я, сознавая двойственность всемирную,
То звал врагу подставить щеку смирную,
То торгашей из храма гнал кнутом.

Все произведение, обобщенное в нем воссоздание противоречивого развития человечества на протяжении его многовековой истории, было пронизано раздумьями над опытом тысячелетий, вплоть до наших дней.
Я стал опасным – то есть слишком знающим,
И становились всенародным знаменем
Одежды белоснежные мои.
Но пострашней всех римских прокураторов
Затверживанье истин аккуратное,
Учеников расчетливая лесть.
И, рай сочтя доходным заведением,
Уже хотели браться зеведеевы
В раю повыше по знакомству сесть.

Евтушенко ставит здесь массу вопросов, но дает на них не много ответов или же не дает ответы вообще. Верно ли ученье, если учитель предан был учеником? – лишь один из этих вопросов, на которые просто не может быть дан ответ…
“Казанский университет”
Одной из вершин исторической поэзии зрелого Евтушенко стала поэма “Казанский университет”. Именно здесь была сформулирована та заповедь поэта, которая может быть отнесена ко всему его творчеству и стала вторым эпиграфом к этой работе. Повторю ее в расширенном виде:
И по себе, такому и сякому,
На копоть и на тряску не ворча,
Я на подножке мчащего сегодня
Во имя завтра еду во вчера.

Вот именно это единство прошлого, настоящего и будущего, вместе с поэтическим мастерством, глубиной проникновения в деяния исторических личностей и их объединений, и создало тот философско- аналитический фон, на котором в поэме развертываются лирические образы. Евтушенко был безусловно искренним, отождествляя себя со своими героями или изменяя себя их меркой.
Куда ты едешь все-таки, Россия?
Не знаю я, но знаю, что по мне.

Без этого чувства сопричастности никак не возникла бы та глубина, психологическая обусловленность образов людей, связанных с Казанским университетом, – Державина и Лобачевского, Каракозова и Толстого, Шаляпина и Горького, Ильи Ульянова и Лесгафта, многих других. На этом фоне весьма показательно, что Ленину была посвящена лишь одна небольшая глава – о его первом аресте.
Несравненно ярче написаны другие части поэмы и особенно, на мой взгляд, посвященная Л.Н.Толстому, который предстает в крохотном эпизоде сдачи экзамена по истории профессору Иванову. Вся эта глава – воинствующее противопоставление блеска таланта – серости чиновника, жизнеутверждающего оптимизма юного аристократа – “плебейскому дундукизму”.
Вспомним пушкинское:
В Академии Наук заседает князь Дундук.
Говорят – не подобает Дундуку такая честь.
Отчего ж он заседает?
Оттого, что ж…а есть!

Евтушенко предстает в своей поэме как подлинный продолжатель пушкинского “антидундукизма”.
Следуют вопросы профессора Иванова, завидующего титулованным особам, прокисшего от собственной желчи: “Изложить великие деянья Анны Иоановны”, “Изложить великие деянья Николая Первого”. Толстому скучно. Он берет другой билет, но там все то же.
Скучно повторять за трепачами.
Скучно говорить наоборот.

БЕЗ КОМЕНТАРИЕВ

ОСТАВИТЬ ОТВЕТ