ru_malevich

"Другим русским немцем был Борис Лисицкий, именно в этот период поселившийся у нас, желая каким-то образом кардинально поменять свою жизнь. Боря был сыном знаменитого художника Эля Лисицкого. Эль, будучи учеником Малевича, попытался найти свой самостоятельный путь в супрематизме, создав свою теорию и серию картин с изображением универсальных проектов космического мироздания. Отправленный за границ для лечения лёгких, а также для организации и участия художников -- представителей страны Советтов в международных выставках, он встречает там немку-галеристк Софью Купперс. Она была известным устроителем выставок К. Швиттерса, В. Кандинского и П. Клее. Потеряв достаточно рано мужа, она, молодая вдова и мать двух детей, полюбив советского авангардиста, едет с ним в страну великого будущего, рыцарем которой является её новый муж. Боря -- дитя этого ставшего впоследствии совсем не оптимистичным брака. Единственным утешением можно считать то, что его тяжело больной отец умер незадолго до войны и не в застенке, а в постели у себя дома. Мать же с детьми в самом начале войны как немку принудительно выслали в Новосибирск. Здесь она прожила всю свою жизнь в тяжелых и унизительных условиях. За несколько лет до смерти она начала просить советское правительство разрешить ей выехать из СССР -- с тем, чтобы умереть на родине. Но наши милые власти даже к мольбам 80-летней старухи были неумолимы. Софья Купперс скончалась в Новосибирске. Мне думается, что это безжалостное отношение к матери подвигло сына решиться на отъезд. Боря говорил и читал по-немецки. Разумеется, великая заслуга его подвижницы-матери в том, что в годы ненависти к языку фашистов она не отбила у сына любви к его языку.

Но, чтобы иметь возможность уехать, Боре было необходимо вначале перебраться в Москву, а для этого нужно было преодолеть множество всевозможных барьеров. Ему пришлось предпринять несколько обменов квартир и собрать десятки разных документов, чтобы в конце концов уже в годы перестройки очутиться в желанной Германии.

Борю мы поначалу встретили в мастерской Кабакова. Он знал Илью [Кабакова] и Володю [Янкилевского] задолго до нас, но именно Эдик [Штейнберг] предложил ему приют в нашей, далеко не просторной квартире. Боря был талантливый фотограф и работал оператором на студии документальных фильмов в Новосибирске с режиссёром Майей Меркель. С ней я была ещё знакома в свои 14 лет по Ялте. Они вместе сняли два или три фильма, о которых в ту пору с похвалой отзывались документалисты. Но теперь, решившись на отъезд, он уволился с работы и ушёл в длительный простой, потому что в течение года, а может быть и двух, он жил у нас, лишь на короткое время уезжая в Новосибирск.

Боре понравились работы Эдика, он находил в них что-то родственное творениям Клее, но, разумеется, не во внешнем подобии, ибо его не существовало, а в самом процессе творчества. У нас на какие-то принципиальные вещи обнаружилась общность взглядов. Объединила нас и любовь к Ф.М. Достоевскому, увеличенный Борей портрет которого в раме, некогда подаренной Андреем Голицыным, висит у нас в Тарусе.

Боря спал на раскладушке в бывшей комнате Эдика. Он умел жить по нынешним понятиям в жуткой тесноте и не быть помехой. Мы к нему привязались и не тяготились его присутствием. Он любил уходить из дома за покупками. Приобретал в Метрополе все немецкие газеты, которые досконально изучал, и читал, читал Достоевского.

Наши близкие друзья Шифферс и Световы были к нему расположены. С Ракитиными он общался без нас. У них были свои личные отношения. А они к тому времени тоже настроили себя на отъезд. При этом поначалу Лена имена проблемы с отцом, желая получить от него разрешение, а затем с властями. И несколько лет сидели они, как и Боря, в отказе.

Галерея Антонины Гмуржинской, которая к тому времени уже разъединилась с Кендой Бар-Гера, проявляла большой интерес к творчеству Эля Лисицкого. Она сделала выставку его работ и каталог и начала встраивать его в контекст мирового искусства. Для этого сначала её муж приезжал в Новосибирск, чтобы встретиться там с матерью Бориса и приобрести у неё работы Эля Лисицкого, а в ту пор, когда у нас жил Борис, приезжала в Москву и она сама. Помню, Борис привёл её к нам, ибо Эдика интересовало мнение Гмржинской о его работах. Ведь именно её галерея стала давать новую жизнь забытому и наполовин покалеченному русскому авангарду. Честно говоря, я теперь не могу вспомнить, показывал ли Эдик ей картины, а если и показывал, то какова была её реакция. В моём сознании в основном всплывают подроббности её разговоров. В основном запомнились эскапады в адрес Льва Нусберга по поводуу его совершенно наглого и некорректного поведения, а также Георгия Дионисовича Костаки, который пытался ей указывать на неподлинность работ, экспонированных ею в галерее. Мне кажется, ни Эдик, ни его работы её не интересовали. Ей нужно было, видимо, что-то получить от Бори. А главное, что, видимо, её более всего в ту пору занимало и тревожило, это появившиеся на Западе русские конкуренты, который, в свою очередь, возмущала сама Гмуржинская. Здесь начиналась коммерческая битва за русский авангард, которая и привела к тому, что это замечательное, уникальное искусство практические обесценилось в результате появления большого количества фальшивок. Из-за этого даже подлинные вещи теперь подвергают сомнению.

В ту пору подлинность вещей русского авангарда нас мало волновала. И тем более нам не приходило в голову, что такой наплыв фальшивок может погубить те сохранившиеся остатки, которые чудом уцелели после варварского нашествия АХРА и социалистического реализма. Сегодня же в большом количестве появились фальшивки работ и Эдуарда Штейнберга и других художников его поколения и его круга, ибо их работы стали что-то стоить. Правда, им ещё далеко до цен, которые поднялись в конце 1980-х на русский авангард. Но кое-какие работы к этим ценам приближаются.

Продав ряд работ отца Гмуржинской, которая сумела переправить их в Германию, Боря Лисицкий стал жить с мыслью, что в Германии, куда стремилась его мать, а теперь и он сам, у него на счету должно быть то ли сто, то ли двести тысяч немецких марок. Сумма для нас по тем временам невообразимая. Видимо, при всём своём знаниии немецкого и постоянном чтении немецких газет, Боря, а там более мы не могли вообразить, сколько стоила хотя бы одна работа его покойного отца. Поэтому он испытывал полное доверие к людям, которые поднимали имидж отца и воскрешали его имя и в европейском, и в советском контексте. В ГДР давно уже вышла шикарная монография о творчестве Эля Лисицкого. Свою посильную помощь в работе над этой книгой немецким издателям оказывала мать Бориса. К сожалению, большая её часть была посвящена авангардистским новациям фотомонтажа и агитационного слова в его шрифтовой обработке, которая была впрямую поставлена на службу Советов. Его же "Проуны" -- проекты универсального пространства, близкие к абстрактной геометрии и супрематическим опытам школы К. Малевича, обретающие в конкретном исполнении метафизический смысл, может вопреки замыслу самого автора, отступили на второй план.

Борю же интересовала именно эта часть творчества отца. И он несколько стеснялся его полной отождествлённости с идеей Советов уже в те годы, когда их карательные меры стали очевидностью для всех. По слухам, ныне, живя в Испании, Борис Лисицкий эту точк зрения излагает публично. Говорю "по слухам", так как наши отношения в определённый момент прекратились без выяснения причин. И практика дальнейшего нашего существования сделала эти причины для меня очевидными. Виной всему послужило недостаточно тонкое и ясное поведение по отношению к Боре настоящего немца, приехавшего в Москву из города Бохума на стажировку по русскому языку, попавшего в наш дом через Ганса Гюнтера и ставшего, как и Ганс, и Боря, нашим близким другом.

Когда вскрылись причины многих недоразумений, то Боря позвонил нам, как бы извиняясь за своё исчезновение, но ни у меня, ни у Эдика уже не было желания что-то выяснять. То чувство нежности, которое существовало между нами, видимо, уже не вернёшь, как, видимо, уже не вернёшь тех отношений, которые нас связывали с этим странным немцем по имени Мартин Хюттель. Он не был интриганом, но в силу своего чудачества, немецкого непробиваемого упрямства, патологического страха перед всевидящим оком КГБ и, в ту пору, плохого знания русского языка создал целую цепь идиотских ситуаций, которые разрушили нашу идеалистическую дружбу. Поводом же для её разрушения явились мелкие материалистические житейские неувязки".

Маневич Г.И. Опыт благодарения: [воспоминания]. -- М.: Аграф, 2009. -- С. 292-296.