Философские трактаты

О пределах блага и зла

Книга II

I. 1. Оба смот­ре­ли на меня, всем сво­им видом выра­жая готов­ность слу­шать. Тогда я ска­зал: «Преж­де все­го про­шу не при­ни­мать меня за фило­со­фа, наме­ре­ваю­ще­го­ся поучать вас и изла­гать некое уче­ние, что, кста­ти, я все­гда не одоб­рял и у самих фило­со­фов. Раз­ве Сократ, кото­ро­го по пра­ву мож­но назвать отцом фило­со­фии, посту­пал когда-нибудь подоб­ным обра­зом? Этот обы­чай заве­ли те, кого в то вре­мя назы­ва­ли софи­ста­ми, пер­вым из кото­рых леон­ти­нец Гор­гий осме­лил­ся пред­ло­жить пуб­ли­ке зада­вать ему тему речи, то есть про­сить его гово­рить о любом пред­ме­те, о кото­ром кто-либо поже­ла­ет слу­шать¹. Пред­при­я­тие дерз­кое, я бы даже ска­зал, бес­стыд­ное, если бы этот обы­чай не про­ник позд­нее и к фило­со­фам нашей шко­лы².

2. Но, как мож­но понять из Пла­то­на, мы зна­ем, что и тот, кого я толь­ко что назвал, и про­чие софи­сты были осме­я­ны Сокра­том. Ведь он имел обык­но­ве­ние, рас­спра­ши­вая и зада­вая вопро­сы, выяв­лять мыс­ли тех, с кем он беседо­вал, чтобы, оттал­ки­ва­ясь от их отве­тов, рас­суж­дать о том, что счи­тал нуж­ным. Этот метод не был сохра­нен после­дую­щи­ми фило­со­фа­ми, но Арке­си­лай вер­нул­ся к нему и пред­ло­жил желаю­щим слу­шать его не зада­вать ему вопро­сов, а самим выска­зы­вать соб­ст­вен­ное мне­ние, и когда они его выска­зы­ва­ли, воз­ра­жал им³. Те, кто его слу­шал, насколь­ко мог­ли, отста­и­ва­ли свою точ­ку зре­ния. У дру­гих же фило­со­фов вся­кий задав­ший какой-либо вопрос умол­ка­ет; впро­чем, такой порядок еще суще­ст­ву­ет в Ака­де­мии: когда желаю­щий полу­чить ответ гово­рит, напри­мер: “Выс­шим бла­гом мне пред­став­ля­ет­ся наслаж­де­ние”, — ему на это воз­ра­жа­ют целой лек­ци­ей. И лег­ко понять, что те, кото­рые гово­рят, что им “нечто кажет­ся”, сами не при­дер­жи­ва­ют­ся это­го мне­ния, а хотят лишь услы­шать воз­ра­же­ние.

3. Мы же посту­па­ем луч­ше. Ведь Торк­ват не толь­ко выска­зал свое мне­ние, но и пояс­нил, поче­му он так дума­ет. Одна­ко же, хотя я и полу­чил огром­ное удо­воль­ст­вие от про­стран­ной речи Торк­ва­та, пола­гаю более целе­со­об­раз­ным, оста­нав­ли­ва­ясь на отдель­ных вопро­сах и уяс­нив, с чем имен­но каж­дый согла­ша­ет­ся, а что отри­ца­ет, сде­лать вывод из того, что при­ни­ма­ет­ся все­ми и прий­ти к опре­де­лен­но­му заклю­че­нию. Когда же речь, подоб­но гор­но­му пото­ку, несет­ся без­удерж­но, то сколь­ко бы она ни нес­ла с собой раз­лич­ных вещей, ты все рав­но ниче­го не запом­нишь, ниче­го не усво­ишь и никак не смо­жешь обуздать столь бур­ную речь.

При обсуж­де­нии како­го-либо вопро­са любая речь, сле­дуя неко­е­му опре­де­лен­но­му поряд­ку, долж­на преж­де все­го пред­уве­до­мить (praescri­be­re), как в юриди­че­ских фор­му­лах: “Рас­смат­ри­ва­ет­ся сле­дую­щее дело”⁴, — чтобы все участ­ву­ю­щие в обсуж­де­нии были соглас­ны отно­си­тель­но­го того, что́ явля­ет­ся пред­ме­том дис­кус­сии.

II. 4. Об этом гово­рит­ся в “Фед­ре” у Пла­то­на⁵, и это же при­ни­ма­ет Эпи­кур⁶, пола­гая, что так до́лжно посту­пать во вся­ком иссле­до­ва­нии, но он не заме­тил, что непо­сред­ст­вен­но за этим сле­ду­ет. Он не хочет давать опре­де­ле­ние пред­ме­ту (res)⁷. А без это­го спо­ря­щим иной раз невоз­мож­но прий­ти к согла­ше­нию о пред­ме­те их спо­ра, как это и про­ис­хо­дит в том самом вопро­се, о кото­ром мы сей­час рас­суж­да­ем. Мы ста­ра­ем­ся най­ти край­ний пре­дел бла­га. Можем ли мы знать, что это такое, если не уста­но­вим для себя, гово­ря о край­нем пре­де­ле бла­га, что есть пре­дел и что́ есть само бла­го?

5. Но это обна­ру­же­ние как бы скры­тых от нас вещей, когда откры­ва­ет­ся, что́ есть что́, и есть опре­де­ле­ние, и ты сам иной раз при­бе­гал к нему, не подо­зре­вая это­го. Ведь ты же дал опре­де­ле­ние, гово­ря, что это, как бы его ни назвать — пре­дел, конец, цель, край­нее, — как угод­но, и есть то, к чему сво­дят­ся все пра­виль­ные поступ­ки (quae rec­ta fie­rent), само же оно не сво­дит­ся ни к чему. Это пре­вос­ход­но! Может быть, если бы потре­бо­ва­лось, ты опре­де­лил бы еще и что́ есть само это бла­го или что́ явля­ет­ся желан­ным (ap­pe­ten­dum) по при­ро­де, что полез­ным, что при­ят­ным, что лишь при­ем­ле­мым. А теперь, если тебе не труд­но, посколь­ку ты вооб­ще не отвер­га­ешь опре­де­ле­ний и при жела­нии даешь их, то мне бы хоте­лось, чтобы ты опре­де­лил, что́ есть наслаж­де­ние, к чему, соб­ст­вен­но, и сво­дит­ся все наше иссле­до­ва­ние».

6. Он гово­рит: «Кто же, ска­жи на милость, не зна­ет, что такое наслаж­де­ние, и кто стре­мит­ся полу­чить опре­де­ле­ние, чтобы луч­ше понять это?»⁸. Я отве­чаю: «Я бы ука­зал на само­го себя, если бы, как мне кажет­ся, не знал пре­крас­но, что́ такое наслаж­де­ние, и не закре­пил это доста­точ­но проч­но в сво­ей голо­ве⁹. Сей­час же я заяв­ляю, что сам Эпи­кур не зна­ет это­го и не очень тверд в этом, что он, непре­стан­но повто­ряя о необ­хо­ди­мо­сти тща­тель­но следить за смыс­лом слов¹⁰, сам не пони­ма­ет, что́ озна­ча­ет сло­во “наслаж­де­ние”, то есть какое поня­тие выра­жа­ет­ся этим сло­вом».

III. Тут он рас­сме­ял­ся и гово­рит: «Вот это вели­ко­леп­но! Чтобы тот, кто видит в наслаж­де­нии цель вся­ко­го стрем­ле­ния, счи­тая его пре­дель­ным, выс­шим бла­гом, не знал, что это такое и како­во оно!» «Но, — отве­чаю я, — или Эпи­кур не зна­ет, что такое наслаж­де­ние, или это­го не зна­ет никто из смерт­ных». «Как это так?» «А вот как: всем извест­но, что наслаж­де­ние есть то, что, воздей­ст­вуя на чув­ства, при­во­дит их в дви­же­ние и напол­ня­ет неким при­ят­ным ощу­ще­ни­ем»¹¹.

7. «Ну и что, — гово­рит он, — раз­ве Эпи­кур не зна­ет тако­го наслаж­де­ния?» «Не все­гда. Ино­гда он, пожа­луй, слиш­ком хоро­шо зна­ет это, заяв­ляя, что даже не спо­со­бен понять, суще­ст­ву­ет ли где-нибудь и что́ пред­став­ля­ет собой какое-то бла­го, кро­ме того, кото­рое достав­ля­ет нам еда, питье, слух и непри­стой­ные наслаж­де­ния¹². Раз­ве он не гово­рит это­го?» «Как буд­то бы я дол­жен сты­дить­ся этих слов и не смо­гу объ­яс­нить, в каком смыс­ле это гово­рит­ся?» «А я и не сомне­ва­юсь, что ты лег­ко можешь это сде­лать и что не суще­ст­ву­ет ниче­го, в чем бы тебе было труд­но согла­сить­ся с муд­ре­цом, един­ст­вен­ным, насколь­ко мне извест­но, дерз­нув­шим про­воз­гла­сить себя тако­вым¹³. Ведь я не думаю, чтобы Мет­ро­дор сам про себя гово­рил так, но когда Эпи­кур назы­вал его муд­ре­цом, он не отка­зы­вал­ся от столь вели­кой чести; а зна­ме­ни­тые семь муд­ре­цов¹⁴ не сами про­воз­гла­си­ли себя, а были все­на­род­но при­зна­ны тако­вы­ми во всех стра­нах.

8. Но здесь я готов согла­сить­ся, что Эпи­кур вкла­ды­ва­ет в эти сло­ва то же пони­ма­ние наслаж­де­ния, что и осталь­ные, ведь все назы­ва­ют при­ят­ное дви­же­ние (mo­tus) по-гре­че­ски ἡδο­νή, а по-латы­ни — “наслаж­де­ние” (vo­lup­tas)». «Так что же ты хочешь?» — спра­ши­ва­ет он. «Сей­час ска­жу, — отве­чаю, — но ско­рее, чтобы познать исти­ну, неже­ли с тем, чтобы ули­чить в чем-то тебя или Эпи­ку­ра». «Я бы тоже охот­но поучил­ся, — гово­рит он, — если бы ты сооб­щил нечто важ­ное, вме­сто того чтобы кри­ти­ко­вать тебя». «Так вот, пом­нишь ли ты, — гово­рю я, — что́ Иеро­ним Родос­ский назы­ва­ет выс­шим бла­гом, к кото­ро­му, по его сло­вам, долж­но сво­дить­ся все?» «Пом­ню, — отве­ча­ет он, — таким пре­де­лом ему пред­став­ля­ет­ся пол­ное отсут­ст­вие стра­да­ния»¹⁵. «Как, — гово­рю я, — раз­ве он ниче­го не гово­рит о наслаж­де­нии?»

9. Тот отве­ча­ет: «Он гово­рит, что оно само по себе не явля­ет­ся желан­ным». «То есть, — заме­чаю я, — он уста­нав­ли­ва­ет раз­ли­чие меж­ду радо­стью (gau­de­re) и отсут­ст­ви­ем стра­да­ния (non do­le­re)»¹⁶. «И глу­бо­ко оши­ба­ет­ся, — гово­рит он, — пото­му что, как я толь­ко что пока­зал¹⁷, пре­де­лом для воз­рас­та­ния наслаж­де­ния явля­ет­ся пол­ное осво­бож­де­ние от стра­да­ния». «Позд­нее мы рас­смот­рим, — гово­рю я, — в чем суть это­го отсут­ст­вия стра­да­ния. Ты же, если не хочешь слиш­ком упор­ст­во­вать, дол­жен неиз­беж­но согла­сить­ся, что наслаж­де­ние и отсут­ст­вие стра­да­ния, по сути дела, есть вещи раз­ные». «Нет, — гово­рит он, — здесь я буду упор­ст­во­вать, ибо ниче­го не может быть истин­нее моих слов». «Ска­жи, пожа­луй­ста, — гово­рю я, — испы­ты­ва­ет ли наслаж­де­ние жаж­ду­щий, когда он пьет?» «А кто бы мог это отри­цать!» «Точ­но такое же, какое испы­ты­ва­ет он, уто­лив жаж­ду?» «Отнюдь нет, совер­шен­но иное; ведь уто­ле­ние жаж­ды при­но­сит некое устой­чи­вое наслаж­де­ние, наслаж­де­ние же от само­го про­цес­са удо­вле­тво­ре­ния жаж­ды явля­ет­ся “наслаж­де­ни­ем в дви­же­нии” (in mo­tu)¹⁸». «Тогда поче­му же ты даешь одно и то же наиме­но­ва­ние столь раз­лич­ным вещам?»

10. «Неуже­ли ты не пом­нишь, — гово­рит он, — что́ гово­рил я неза­дол­го до это­го: наслаж­де­ние раз­но­об­ра­зит­ся, а не воз­рас­та­ет с исчез­но­ве­ни­ем вся­ко­го стра­да­ния?»¹⁹ «Пре­крас­но пом­ню, — гово­рю я, — по-латы­ни это зву­чит хоро­шо, но не очень ясно, ведь раз­но­об­ра­зие (va­rie­tas) — это латин­ское сло­во, употреб­ля­ю­ще­е­ся, соб­ст­вен­но, когда гово­рит­ся о раз­ных цве­тах²⁰, но пере­но­сит­ся и на мно­гое, что может быть раз­лич­ным. Это сло­во мож­но при­ме­нить и к поэ­мам, речи, нра­вам, судь­бам, о раз­но­об­раз­ном наслаж­де­нии обыч­но гово­рят, когда оно про­ис­хо­дит от мно­гих раз­лич­ных вещей, достав­ля­ю­щих раз­лич­ные наслаж­де­ния. Если бы ты имел в виду такое раз­но­об­ра­зие, то я бы тебя понял, как пони­маю даже тогда, когда ты это­го не гово­ришь; но я не очень пони­маю, что это за раз­но­об­ра­зие; ведь ты утвер­жда­ешь, что мы дости­га­ем выс­шей сте­пе­ни наслаж­де­ния, когда мы сво­бод­ны от стра­да­ний. А когда мы наслаж­да­ем­ся тем, что вызы­ва­ет в наших чув­ствах сла­дост­ное дви­же­ние, тогда это “наслаж­де­ние в дви­же­нии” (in mo­tu) созда­ет раз­но­об­ра­зие наслаж­де­ний; наслаж­де­ние же, достав­ля­е­мое отсут­ст­ви­ем стра­да­ний, не воз­рас­та­ет, и я вооб­ще не пони­маю, поче­му ты назы­ва­ешь это наслаж­де­ни­ем».

IV. 11. «А может ли быть что-нибудь при­ят­нее, — гово­рит он, — чем пол­ное отсут­ст­вие стра­да­ний?» «Пусть даже нет ниче­го луч­ше, — гово­рю я (я ведь еще не рас­смат­ри­ваю это), — неуже­ли же поэто­му наслаж­де­ние есть то же самое, что и, если мож­но так выра­зить­ся, “не стра­да­ние” (in­do­len­tia)?» «Совер­шен­но то же самое, — отве­ча­ет он, — и при­том это самое боль­шое наслаж­де­ние, боль­ше кото­ро­го быть не может». «Так что же ты не реша­ешь­ся, — гово­рю я, — отста­и­вать, охра­нять и защи­щать имен­но так пони­мае­мое тобою выс­шее бла­го, цели­ком сво­дя­ще­е­ся к отсут­ст­вию стра­да­ний?

12. Поче­му, соб­ст­вен­но, так необ­хо­ди­мо вво­дить наслаж­де­ние в собра­ние доб­ро­де­те­лей, подоб­ное блуд­ни­це, вво­ди­мой в собра­ние мат­рон? Само сло­во это вызы­ва­ет неодоб­ре­ние, подо­зре­ние, пред­став­ля­ет­ся непри­лич­ным. Поэто­му вы обыч­но гово­ри­те, буд­то мы не пони­ма­ем, что́ имен­но Эпи­кур назы­ва­ет наслаж­де­ни­ем. Кста­ти, когда мне гово­рят нечто подоб­ное (а это встре­ча­ет­ся не так уж ред­ко), то при всей моей снис­хо­ди­тель­но­сти в спо­рах я начи­наю мало-пома­лу сер­дить­ся. Это я-то не пони­маю, что такое по-гре­че­ски ἡδο­νή, а по-латы­ни “наслаж­де­ние” (vo­lup­tas)? Како­го из этих язы­ков я не знаю? И вооб­ще, как это полу­ча­ет­ся, что я не знаю, а те, кто воз­же­ла­ли стать эпи­ку­рей­ца­ми, зна­ют? Впро­чем, все ваши пре­крас­но уме­ют рас­суж­дать о том, что буду­ще­му фило­со­фу совер­шен­но необя­за­тель­но быть обра­зо­ван­ным²¹, и вот, подоб­но нашим пред­кам, при­гла­сив­шим Цин­цин­на­та от сохи в дик­та­то­ры, вы со всех дере­вень скли­ка­е­те к себе этих людей, конеч­но же, весь­ма достой­ных, но толь­ко не слиш­ком обра­зо­ван­ных.

13. Так вот, они, зна­чит, пони­ма­ют, что гово­рит Эпи­кур, а я не пони­маю. Чтобы ты смог убедить­ся, что я все же пони­маю, нач­нем с того, что я назы­ваю наслаж­де­ни­ем то же самое, что назы­ва­ют ἡδο­νή. Иной раз, прав­да, нам при­хо­дит­ся искать латин­ское сло­во, соот­вет­ст­ву­ю­щее гре­че­ско­му, кото­рое бы име­ло то же самое зна­че­ние, но здесь искать нече­го. Невоз­мож­но най­ти ника­ко­го дру­го­го латин­ско­го сло­ва, кото­рое бы точ­нее рас­кры­ва­ло зна­че­ние гре­че­ско­го ἡδο­νή, чем сло­во “наслаж­де­ние” (vo­lup­tas). Все знаю­щие латин­ский язык, где бы они ни жили, зна­ют, что эти сло­ва обо­зна­ча­ют две вещи: душев­ную радость и сла­дост­но-при­ят­ное дви­же­ние в теле (com­mo­tio sua­vis iucun­di­ta­tis in cor­po­re). Ведь и у Тра­беи некто назы­ва­ет радость “вели­ким душев­ным наслаж­де­ни­ем” (vo­lup­ta­tem ani­mi ni­miam²²) в том же смыс­ле, в каком гово­рит пер­со­наж Цеци­лия: “И я раду­юсь все­ми радо­стя­ми (om­ni­bus lae­ti­tiis lae­tum)”²³. Но раз­ни­ца состо­ит в том, что сло­во “наслаж­де­ние” может отно­сить­ся и к душе (это дур­ная вещь, по мне­нию сто­и­ков, даю­щих наслаж­де­нию сле­дую­щее опре­де­ле­ние: [нера­зум­ное] вос­па­ре­ние души, мня­щей, что она обре­та­ет вели­кое бла­го — sub­la­tio ani­mi si­ne ra­tio­ne opi­nan­tis se mag­no bo­no frui²⁴), сло­ва же “радость” (lae­ti­tia) и “весе­лье” (gau­dium) не употреб­ля­ют­ся по отно­ше­нию к телу.

14. В этом слу­чае все гово­ря­щие по-латы­ни употреб­ля­ют сло­во “наслаж­де­ние” (vo­lup­tas), когда [тело] вос­при­ни­ма­ет то при­ят­ное воздей­ст­вие (iucun­di­tas), кото­рое дви­жет каким-либо чув­ст­вом. Если угод­но, ты можешь при­ме­нить это к душе; ведь гово­рит­ся “при­ят­но” (букв. “испы­ты­вать при­ят­ное” — iuva­re) и о теле, и о душе, и отсюда [обра­зу­ет­ся] “при­ят­ное” (iucun­dum). Един­ст­вен­ное, что нуж­но понять, так это то, что меж­ду гово­ря­щим: “Я испы­ты­ваю такую радость, что во мне все сме­ша­лось”²⁵ — и тем, кто гово­рит: “А теперь мой дух пыла­ет”²⁶, — из кото­рых пер­вый лику­ет от радо­сти, а вто­рой муча­ет­ся и стра­да­ет, есть еще и зани­маю­щий сред­нее поло­же­ние: “Хотя мы еще толь­ко недав­но зна­ко­мы друг с дру­гом”²⁷, — кото­рый и не раду­ет­ся, и не стра­да­ет. Точ­но таким же обра­зом меж­ду тем, кто достиг желан­ных телес­ных наслаж­де­ний, и тем, кто испы­ты­ва­ет вели­чай­шие стра­да­ния, есть еще и тот, кто сво­бо­ден и от того и от дру­го­го.

V. 15. Ну так как тебе кажет­ся, доста­точ­но ли хоро­шо я пони­маю смысл этих слов, или мне и теперь нуж­но учить­ся гово­рить и по-гре­че­ски, и по-латы­ни? Одна­ко же, если я, пре­крас­но вла­дея, как мне кажет­ся, гре­че­ским язы­ком, не пони­маю, что́ гово­рит Эпи­кур, то не вина ли здесь того, кто гово­рит так, что его не пони­ма­ют? Это в двух слу­ча­ях не долж­но вызы­вать упре­ков: либо это дела­ет­ся созна­тель­но, как у Герак­ли­та, кото­рый полу­чил про­зва­ние “тем­ный” (σκο­τεινός), пото­му что слиш­ком тем­но рас­суж­дал о при­ро­де²⁸, либо про­ис­хо­дит это от неяс­но­сти само­го пред­ме­та, а не слов, делаю­щей изло­же­ние непо­нят­ным, как в “Тимее” Пла­то­на. Эпи­кур же, как мне кажет­ся, и не отка­зы­ва­ет­ся гово­рить ясно и понят­но, если име­ет такую воз­мож­ность, и рас­суж­да­ет не о пред­ме­тах тем­ных, как физи­ки, или слож­ных, как мате­ма­ти­ки, но о вещах ясных, лег­ких и уже доста­точ­но широ­ко извест­ных. Впро­чем, вы не отри­ца­е­те того, что мы пони­ма­ем, что́ есть наслаж­де­ние, но вы отка­зы­ва­е­те нам в пони­ма­нии не того, что́ есть наслаж­де­ние, а того, что́ он назы­ва­ет им; отсюда полу­ча­ет­ся, что это не мы не пони­ма­ем смыс­ла это­го сло­ва, а он гово­рит на сво­ем осо­бен­ном язы­ке, пре­не­бре­гая нашим.

16. Ведь если он гово­рит то же, что и Иеро­ним, кото­рый выс­шее бла­го видит в жиз­ни, сво­бод­ной от вся­че­ских тягот, то поче­му он пред­по­чи­та­ет гово­рить о наслаж­де­нии, а не о сво­бо­де от стра­да­ния, как это дела­ет тот [Иеро­ним], кто пони­ма­ет, что гово­рит? Если же он счи­та­ет необ­хо­ди­мым вклю­чить и “наслаж­де­ние в дви­же­нии” — in mo­tu — (ведь имен­но так он назы­ва­ет это при­ят­ное наслаж­де­ние — наслаж­де­ни­ем в дви­же­нии; наслаж­де­ние же, достав­ля­е­мое отсут­ст­ви­ем стра­да­ний, он назы­ва­ет устой­чи­вым — in sta­bi­li­ta­te), то какую цель он пре­сле­ду­ет при этом? Ведь он не может сде­лать так, чтобы кто-то, познав­ший само­го себя²⁹, то есть познав­ший свою при­ро­ду и свои ощу­ще­ния, счи­тал отсут­ст­вие стра­да­ния и наслаж­де­ние одним и тем же. Ведь это же, Торк­ват, озна­ча­ет наси­лие над чув­ства­ми, уни­что­же­ние в нашем уме тех [зна­че­ний] слов, кото­рые зало­же­ны в нас³⁰, ибо кому же неиз­вест­но, что в при­ро­де суще­ст­ву­ют три состо­я­ния: одно, когда мы испы­ты­ва­ем наслаж­де­ние, дру­гое, когда испы­ты­ва­ем стра­да­ние, и третье — то, в кото­ром, во вся­ком слу­чае, нахо­жусь я, да и вы, как я пола­гаю, тоже: когда мы не испы­ты­ва­ем ни стра­да­ний, ни наслаж­де­ний³¹. Так, напри­мер, испы­ты­ва­ют наслаж­де­ние пиру­ю­щие, а стра­да­ние — под­вер­гаю­щи­е­ся муче­ни­ям. Неуже­ли ты меж­ду эти­ми край­но­стя­ми не видишь огром­но­го мно­же­ства людей, не испы­ты­ваю­щих ни радо­сти, ни стра­да­ния?»

17. «Совер­шен­но не вижу, — гово­рит он, — и утвер­ждаю, что все, не испы­ты­ваю­щие стра­да­ния, испы­ты­ва­ют наслаж­де­ние, и при­том наи­выс­шее». «Зна­чит, полу­ча­ют оди­на­ко­вое наслаж­де­ние тот, кто, сам не испы­ты­вая жаж­ды, нали­ва­ет дру­го­му медо­вое вино, и тот, кто, испы­ты­вая жаж­ду, пьет его?»

VI. Тут он гово­рит: «Если мож­но, пере­стань зада­вать вопро­сы, ведь я с само­го нача­ла ска­зал, что пред­по­чел бы, чтобы меня не пере­би­ва­ли, пред­видя то, что у нас про­ис­хо­дит сей­час, — все эти ухищ­ре­ния диа­лек­ти­ки». «Зна­чит, ты пред­по­чи­та­ешь, — гово­рю я, — чтобы мы вели наш спор на рито­ри­че­ский, а не на диа­лек­ти­че­ский лад?» «Как буд­то толь­ко рито­ры, — отве­ча­ет он, — а не, рав­ным обра­зом, фило­со­фы могут гово­рить, не пре­ры­вае­мые вопро­са­ми?» «Да ведь это же, — гово­рю я, — мысль сто­и­ка Зено­на. Он гово­рит, так же разде­ляя, как до него Ари­сто­тель, сло­вес­ное искус­ство на две части: рито­ри­ка похо­жа на ладонь, а диа­лек­ти­ка на кулак, пото­му что рито­ры рас­суж­да­ют про­стран­нее, а диа­лек­ти­ки более сжа­то³². Поэто­му я под­чи­ня­юсь тво­е­му жела­нию и, если смо­гу, ста­ну гово­рить как ритор, толь­ко поль­зу­ясь фило­соф­ской рито­ри­кой, а не нашей поли­ти­че­ской, кото­рая по необ­хо­ди­мо­сти, посколь­ку при­хо­дит­ся гово­рить с наро­дом, ока­зы­ва­ет­ся ино­гда не столь тон­кой».

18. «Но, Торк­ват, Эпи­кур, пре­не­бре­гая диа­лек­ти­кой, кото­рая одна толь­ко и заклю­ча­ет в себе нау­ку иссле­до­ва­ния того, что заклю­че­но в каж­дом явле­нии, суж­де­ния о том, како­во оно, и после­до­ва­тель­но­го мето­да рас­суж­де­ния [об этом], тер­пит пора­же­ние в изло­же­нии мате­ри­а­ла (in di­cen­do) (так мне, во вся­ком слу­чае, кажет­ся) и не явля­ет ника­ко­го искус­ства в клас­си­фи­ка­ции того, чему он хочет научить, как это ока­зы­ва­ет­ся в том самом пред­ме­те, о кото­ром мы толь­ко что гово­ри­ли. Вы назы­ва­е­те наслаж­де­ние выс­шим бла­гом, сле­до­ва­тель­но, необ­хо­ди­мо рас­крыть, что́ такое наслаж­де­ние, ибо ина­че невоз­мож­но объ­яс­нить пред­мет иссле­до­ва­ния. Разъ­яс­ни он это — ему не при­шлось бы испы­ты­вать таких затруд­не­ний. Ведь в таком слу­чае он либо отста­и­вал бы пони­ма­ние наслаж­де­ния, выдви­гае­мое Ари­стип­пом, то есть наслаж­де­ния, состо­я­ще­го в сла­дост­но-при­ят­ном дви­же­нии чувств³³, кото­рые даже живот­ные, умей они гово­рить, назва­ли бы наслаж­де­ни­ем, либо, если он пред­по­чи­та­ет изъ­яс­нять­ся на свой лад, а не так, как это дела­ют

и про­чие гре­ки, упо­ми­нае­мые в этом сти­хе, толь­ко это “отсут­ст­вие стра­да­ния” назы­вал бы наслаж­де­ни­ем, Ари­стип­по­во же пони­ма­ние отверг, либо, если он при­ни­ма­ет и то и дру­гое опре­де­ле­ние, как он это, соб­ст­вен­но, и дела­ет, соеди­нил бы “отсут­ст­вие стра­да­ния” и “наслаж­де­ние” и исполь­зо­вал оба их в опре­де­ле­нии выс­ше­го бла­га.

19. Ведь мно­гие вели­кие фило­со­фы соеди­ня­ли эти выс­шие фор­мы бла­га, как, напри­мер, Ари­сто­тель соеди­нил доб­ро­де­тель с про­цве­та­ни­ем и совер­шен­ной жиз­нью, Кал­ли­фонт — достой­ное (ho­nes­tas)³⁵ с наслаж­де­ни­ем, Дио­дор к тому же достой­но­му при­со­еди­ня­ет отсут­ст­вие стра­да­ний³⁶. То же самое сде­лал бы и Эпи­кур, если бы мысль, кото­рая сей­час при­над­ле­жит Иеро­ни­му, соеди­нил со ста­рым поло­же­ни­ем Ари­стип­па. Ведь они при­дер­жи­ва­ют­ся раз­ных мне­ний, и поэто­му каж­дый из них пони­ма­ет выс­шее бла­го по-сво­е­му; и так как оба они пре­крас­но гово­рят по-гре­че­ски, ни Ари­стипп, кото­рый назы­ва­ет выс­шим бла­гом наслаж­де­ние, не отно­сит его к отсут­ст­вию стра­да­ний, ни Иеро­ним, пола­гаю­щий выс­шим бла­гом отсут­ст­вие стра­да­ний, нико­гда не поль­зу­ет­ся сло­вом “наслаж­де­ние” (vo­lup­tas) для обо­зна­че­ния это­го “отсут­ст­вия стра­да­ния”, посколь­ку он не отно­сит наслаж­де­ние даже к вещам “желан­ным” (res ex­pe­ten­dae).

VII. 20. Ведь это и две раз­лич­ные вещи, а не толь­ко раз­лич­ные сло­ва, как ты пола­га­ешь. Одно дело — не испы­ты­вать стра­да­ния, дру­гое — испы­ты­вать наслаж­де­ние. Вы пыта­е­тесь эти две столь раз­лич­ные вещи не толь­ко назвать одним име­нем (это я лег­ко бы стер­пел), но и сде­лать одним пред­ме­том, что совер­шен­но невоз­мож­но. Эпи­кур, при­ни­мая и то и дру­гое, дол­жен был бы исполь­зо­вать и то и дру­гое, как он на деле и посту­па­ет, но в сло­вах не про­во­дит это­го раз­ли­чия. Ведь когда он в неко­то­рых местах вос­хва­ля­ет то самое наслаж­де­ние, кото­рое и все мы назы­ваем тем же име­нем, он осме­ли­ва­ет­ся гово­рить, что не может даже и помыс­лить, что какое-то бла­го не было бы свя­за­но с этим Ари­стип­по­вым родом наслаж­де­ния³⁷, и гово­рит это имен­но там, где вся речь у него идет о выс­шем бла­ге³⁸. А в дру­гой кни­ге, где он крат­ко, весь­ма сжа­то и в убеди­тель­ных сен­тен­ци­ях изре­ка­ет нечто вро­де ора­ку­лов муд­ро­сти, он напи­сал сле­дую­щие сло­ва, кото­рые, разу­ме­ет­ся, тебе, Торк­ват, извест­ны, ибо кто из вас не затвер­дил наизусть “Глав­ные мыс­ли” (κύ­ριαι δό­ξαι) Эпи­ку­ра, то есть как бы окон­ча­тель­но утвер­жден­ные (ra­tas), кото­рые вы пола­га­е­те чрез­вы­чай­но важ­ны­ми для дости­же­ния счаст­ли­вой жиз­ни? Вот посмот­ри, пра­виль­но ли я пере­во­жу эту мысль:

21. “Если бы то, что при­но­сит удо­воль­ст­вие люби­те­лям рос­ко­ши (lu­xu­rio­si), осво­бож­да­ло их от стра­ха перед бога­ми, стра­ха смер­ти и стра­да­ния и уста­нав­ли­ва­ло пре­де­лы жела­ни­ям, нам не в чем было бы их упрек­нуть, посколь­ку они в изоби­лии полу­ча­ли бы вся­че­ские наслаж­де­ния и нико­гда не испы­ты­ва­ли бы стра­да­ния и огор­че­ния, то есть зла”»³⁹.

Здесь Три­а­рий не смог сдер­жать­ся: «Ради богов, Торк­ват, неуже­ли это гово­рит Эпи­кур?» Впро­чем, мне пока­за­лось, что он хотел услы­шать под­твер­жде­ние от само­го Торк­ва­та, хотя и сам знал это, а тот нима­ло не сму­ща­ясь и весь­ма само­уве­рен­но отве­ча­ет: «Имен­но эти­ми самы­ми сло­ва­ми; но вы не пони­ма­е­те его мыс­ли». «Одна­ко, — воз­ра­жаю я, — если он одно дума­ет, а дру­гое гово­рит, то я нико­гда не смо­гу понять его мыс­ли; но он гово­рит то, что дума­ет, и если он гово­рит так, а имен­но: что не сле­ду­ет упре­кать люби­те­лей рос­ко­ши, если это муд­ре­цы, то он гово­рит неле­пость; это все рав­но, что ска­зать: не сле­ду­ет пори­цать отце­убийц, если они не одер­жи­мы стра­стя­ми и не стра­шат­ся ни богов, ни смер­ти, ни стра­да­ний. И все же, какой смысл делать уступ­ку люби­те­лям рос­ко­ши (lu­xu­rio­sis), при­ду­мы­вая кого-то, кто хотя бы и жил в рос­ко­ши, одна­ко же не встре­чал осуж­де­ния со сто­ро­ны вели­чай­ше­го фило­со­фа (по край­ней мере, с усло­ви­ем избе­гать про­чих стра­стей).

22. Одна­ко же, Эпи­кур, неуже­ли не упрек­нешь ты люби­те­лей рос­ко­ши на том осно­ва­нии, что они живут, гоня­ясь за все­воз­мож­ны­ми наслаж­де­ни­я­ми, если, как ты сам утвер­жда­ешь, выс­шее наслаж­де­ние состо­ит в том, чтобы не испы­ты­вать ника­ко­го стра­да­ния? Но ведь мы най­дем рас­пут­ни­ков (aso­ti), столь не чтя­щих богов, что они, как гово­рит­ся, “едят из свя­щен­но­го сосуда”⁴⁰ и настоль­ко не стра­шат­ся смер­ти, что все­гда повто­ря­ют сло­ва из “Гим­ниды”⁴¹:

И вот они уже извле­ка­ют, как из сво­ей шка­ту­лоч­ки, зна­ме­ни­тое эпи­ку­ро­во лекар­ство от стра­да­ния: “если тяж­кое, то крат­кое, если дол­гое, то лег­кое”. Одно­го толь­ко я не знаю — каким обра­зом чело­век, будучи люби­те­лем наслаж­де­ния, может иметь огра­ни­чен­ные жела­ния?

VIII. 23. Так какой же смысл гово­рить: “Мне не в чем было бы их упрек­нуть, если бы их жела­ния были огра­ни­чен­ны­ми”? Это то же, что ска­зать: “Я бы не стал упре­кать рас­пут­ни­ков, если бы они не были бы рас­пут­ни­ка­ми”. Подоб­ным обра­зом мож­но ска­зать и о него­дя­ях, если бы они были порядоч­ны­ми людь­ми… Сей суро­вый муж⁴² не счи­та­ет, что рос­ко­ше­ство заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния само по себе. И, чест­ное сло­во, Торк­ват, по прав­де гово­ря, если наслаж­де­ние есть выс­шее бла­го, то он посту­па­ет совер­шен­но пра­виль­но. Ведь мне не хоте­лось бы подоб­но тому, как вы это обыч­но дела­е­те, при­ду­мы­вать образ рас­пут­ни­ков, блю­ю­щих на стол, уно­си­мых с пира в бес­чув­ст­вен­ном состо­я­нии, а на сле­дую­щий день стра­даю­щих несва­ре­ни­ем, вновь обжи­раю­щих­ся и, как гово­рит­ся, ни разу не видев­ших “ни зака­та, ни вос­хо­да солн­ца”⁴³, про­мотав­ших в кон­це кон­цов свое иму­ще­ство и живу­щих в нище­те⁴⁴. Никто из нас не дума­ет, что тако­го рода рас­пут­ни­ки (aso­ti) ведут при­ят­ную жизнь. Но я бы нико­гда не ска­зал, что бла­гую или счаст­ли­вую (be­ne aut bea­te) жизнь ведут те люди⁴⁵, опрят­ные и щеголь­ские, избав­ля­ю­щи­е­ся от несва­ре­ния желуд­ка искус­ст­вом вели­ко­леп­ных пова­ров и кон­ди­те­ров, кото­рые гото­вят им вся­че­ские изыс­кан­ные яст­ва из рыбы и дичи, для кото­рых, как гово­рит Луци­лий:

устра­и­ваю­щие игры и то, что сле­ду­ет за этим, без чего, как гро­мо­глас­но заяв­ля­ет Эпи­кур, он не зна­ет, что такое бла­го. При­ба­вим к это­му еще и хоро­шень­ких маль­чи­ков, при­слу­жи­ваю­щих за сто­лом, и соот­вет­ст­ву­ю­щую тому одеж­ду, сереб­ря­ную посу­ду, коринф­ские вазы, самое место пира — рос­кош­ный дом: так вот, я нико­гда не ска­жу, что живу­щие подоб­ным обра­зом живут хоро­шо и счаст­ли­во.

24. Из это­го сле­ду­ет не то, что наслаж­де­ние не есть наслаж­де­ние⁴⁷, но что наслаж­де­ние не есть выс­шее бла­го. И Лелий, тот самый, что в юно­сти слу­шал сто­и­ка Дио­ге­на, а поз­же — Панэтия⁴⁸, назван был муд­рым не пото­му, что не пони­мал, что еда — самое при­ят­ное (ведь отнюдь не сле­ду­ет, что тот, у кого муд­рое серд­це, не зна­ет тол­ка в еде), но пото­му, что он это ни во что не ста­вил:

Пре­крас­но и пра­виль­но гово­рил Лелий, и он дей­ст­ви­тель­но муд­рец (σο­φός). Вер­но и сле­дую­щее:

Это гово­рит тот, кто, не при­да­вая ника­ко­го зна­че­ния наслаж­де­нию, утвер­жда­ет, что чело­век, для кото­ро­го все заклю­че­но в наслаж­де­нии, не может “хоро­шо обедать” (be­ne ce­na­re), одна­ко он и не отри­ца­ет, что Гал­ло­ний иной раз обедал с наслаж­де­ни­ем, ибо он в таком слу­чае солгал бы, но он отри­ца­ет толь­ко то, что тот обедал “хоро­шо”. Таким обра­зом, он с пол­ным осно­ва­ни­ем отли­ча­ет наслаж­де­ние от бла­га, отсюда сле­ду­ет вывод: те, кто обеда­ют “хоро­шо”, все обеда­ют с наслаж­де­ни­ем, но те, кто обеда­ют с наслаж­де­ни­ем, не обя­за­тель­но обеда­ют “хоро­шо”. Лелий все­гда обедал “хоро­шо” (be­ne).

25. Но что зна­чит “хоро­шо”? Луци­лий ска­жет:

но самое-то глав­ное блюдо —

Так что же из это­го?

Ибо Лелий при­хо­дил на пир, чтобы с душев­ным спо­кой­ст­ви­ем уто­лить есте­ствен­ный голод, и он пра­виль­но гово­рит, что Гал­ло­ний нико­гда не обедал “хоро­шо”, и пра­виль­но назы­ва­ет его несчаст­ным, тем более что тот тра­тил все свои сред­ства на дости­же­ние наслаж­де­ния, одна­ко никто не отри­ца­ет того, что Гал­ло­ний обедал с наслаж­де­ни­ем. Тогда поче­му же не “хоро­шо”? А пото­му что “хоро­шо” — это то же, что и пра­виль­но, бла­го­ра­зум­но, достой­но; тот же, наобо­рот, обедал дур­но, недо­стой­но, гнус­но, а сле­до­ва­тель­но, не “хоро­шо”⁵². Лелий не ста­вил вкус щаве­ля выше вку­са стер­ляди, но пре­не­бре­гал самим вку­сом вооб­ще, а он не стал бы это­го делать, если бы видел в наслаж­де­нии выс­шее бла­го.

IX. Сле­до­ва­тель­но, мы долж­ны отверг­нуть наслаж­де­ние не толь­ко затем, чтобы идти по пра­виль­но­му пути, но чтобы мы мог­ли рас­суж­дать достой­но и бла­готвор­но.

26. Так смо­жем ли мы назвать выс­шим бла­гом в жиз­ни то, что мы, по-види­мо­му, не смо­жем назвать тако­вым даже при­ме­ни­тель­но к пиру? Ведь, как гово­рит фило­соф, “суще­ст­ву­ет три рода жела­ний (cu­pi­di­ta­tes): есте­ствен­ные и необ­хо­ди­мые, есте­ствен­ные и не необ­хо­ди­мые, неесте­ствен­ные и не необ­хо­ди­мые”⁵³. Но ведь преж­де все­го это разде­ле­ние не слиш­ком изящ­но, ибо суще­ст­ву­ет толь­ко два рода, а он дела­ет из них три, это уже не деле­ние, а лом­ка. Те же, кому это извест­но, при­дер­жи­ва­ют­ся тако­го деле­ния: суще­ст­ву­ет два рода жела­ний — есте­ствен­ные и пустые. Есте­ствен­ных же суще­ст­ву­ет два рода — необ­хо­ди­мые и не необ­хо­ди­мые. Ска­жи он так, про­бле­ма была бы реше­на⁵⁴. Ведь некоррект­но при­ни­мать в про­цес­се разде­ле­ния часть за род.

27. Но про­стим ему это, ибо он вооб­ще пре­не­бре­га­ет изя­ще­ст­вом рас­суж­де­ния, выра­жа­ет­ся смут­но; при­дет­ся с этим сми­рить­ся, лишь бы мыс­ли были пра­виль­ны­ми. Но вот что я не слиш­ком одоб­ряю у него и с трудом при­ни­маю, а имен­но: что́ фило­соф гово­рит об огра­ни­че­нии стра­стей. Может ли жела­ние (cu­pi­di­tas) иметь гра­ни­цы? Ведь оно долж­но быть уни­что­же­но и вырва­но с кор­нем. Раз­ве суще­ст­ву­ет кто-то, под­вер­жен­ный стра­стям, кого мы не мог­ли бы вполне спра­вед­ли­во назвать “нахо­дя­щим­ся в их вла­сти”? В таком слу­чае полу­ча­ет­ся, что он будет жад­ным, но в опре­де­лен­ных гра­ни­цах, пре­лю­бо­де­ем, но знаю­щим меру, и подоб­ным же обра­зом мож­но ска­зать о рас­то­чи­те­ле. Что же это за фило­со­фия, стре­мя­ща­я­ся уни­что­жить порок, но удо­вле­тво­ря­ю­ща­я­ся лишь его уме­рен­но­стью? Впро­чем, в этом разде­ле­нии я совер­шен­но согла­сен с самой сущ­но­стью дела, но мне хоте­лось бы боль­шей тон­ко­сти. Пусть назо­вет он это “есте­ствен­ны­ми потреб­но­стя­ми” (de­si­de­riae na­tu­rae), а сло­во “жела­ние” пусть при­бе­ре­жет для дру­го­го, чтобы обви­нить его, если мож­но так выра­зить­ся, в уго­лов­ном пре­ступ­ле­нии, когда станет гово­рить о коры­сто­лю­бии, рас­пу­щен­но­сти, о дру­гих самых страш­ных поро­ках.

28. Но он повто­ря­ет это весь­ма сво­бод­но и часто; впро­чем, я и не осуж­даю это, ибо такой вели­кий и зна­ме­ни­тый фило­соф име­ет пра­во отваж­но защи­щать свое мне­ние. Одна­ко из-за того, что он осо­бен­но настой­чи­во употреб­ля­ет сло­во “наслаж­де­ние” в том смыс­ле, как его употреб­ля­ют все на све­те, он иной раз испы­ты­ва­ет нема­лые труд­но­сти⁵⁵, так что полу­ча­ет­ся, что если люди не будут ниче­го знать о чело­ве­че­ской сове­сти, то нет ниче­го столь гнус­но­го, чего бы он, по-види­мо­му, не был готов совер­шить ради дости­же­ния наслаж­де­ния. Далее же, когда он усты­дил­ся (ибо поис­ти­не вели­ка сила при­ро­ды!), он спря­тал­ся за сле­дую­щим утвер­жде­ни­ем: “Нель­зя ниче­го при­ба­вить к наслаж­де­нию, выра­жаю­ще­му­ся в том, чтобы не испы­ты­вать ника­ко­го стра­да­ния”. Но ведь это состо­я­ние отсут­ст­вия вся­ко­го стра­да­ния не назы­ва­ет­ся наслаж­де­ни­ем. Он гово­рит: “Я не наста­и­ваю на сло­ве”. Ну а что если само суще­ство дела выглядит ина­че? Он отве­ча­ет: “Я най­ду мно­гих, да что там мно­гих, бес­чис­лен­ное мно­же­ство людей, не столь любо­пыт­ных и дотош­ных, как вы, кото­рым я лег­ко смо­гу вну­шить все что угод­но”. Так поче­му же мы не реша­ем­ся ска­зать, что если выс­шее наслаж­де­ние заклю­ча­ет­ся в том, чтобы не испы­ты­вать стра­да­ния, то в таком слу­чае не испы­ты­вать наслаж­де­ния — есть вели­чай­шее стра­да­ние. Поче­му же это­го не про­ис­хо­дит? — Пото­му что стра­да­нию про­ти­во­по­ла­га­ет­ся не наслаж­де­ние, а осво­бож­де­ние от стра­да­ния⁵⁶.

X. 29. И не видеть, что самым важ­ным дока­за­тель­ст­вом явля­ет­ся то, что наслаж­де­ние, без кото­ро­го он вооб­ще не мыс­лит бла­га (а под “наслаж­де­ни­ем” он пони­ма­ет вос­при­ни­мае­мое вку­сом или слу­хом, при­со­еди­няя к это­му и кое-что еще, что мож­но назвать вслух, толь­ко пред­ва­ри­тель­но попро­сив изви­не­ния)! — Так вот: сей суро­вый и важ­ный фило­соф не видит, что почи­тае­мое им един­ст­вен­ным бла­го не заслу­жи­ва­ет даже стрем­ле­ния к нему, ибо, по его же утвер­жде­нию, в этом наслаж­де­нии мы не нуж­да­ем­ся, если сво­бод­ны от стра­да­ния⁵⁷. Насколь­ко же про­ти­во­ре­чи­вы эти утвер­жде­ния!⁵⁸

30. Если бы он вла­дел искус­ст­вом опре­де­ле­ния и разде­ле­ния, силою сло­ва, если бы он знал, нако­нец, обыч­ное зна­че­ние слов, он нико­гда не запу­тал­ся бы в таких труд­но­стях, а сей­час ты видишь, что он дела­ет: назы­ва­ет наслаж­де­ни­ем то, что нико­гда рань­ше не назы­вал; то, что состав­ля­ет два поня­тия, пре­вра­ща­ет в одно; ино­гда до такой сте­пе­ни при­ни­жа­ет зна­че­ние “наслаж­де­ния в дви­же­нии” (in mo­tu) (а ведь имен­но так он назы­ва­ет эти при­ят­ные и сла­дост­ные наслаж­де­ния), что мож­но поду­мать, буд­то это гово­рит Маний Курий⁵⁹, а иной раз так вос­хва­ля­ет его, что по его сло­вам даже и пред­ста­вить себе невоз­мож­но какое-либо иное бла­го, кро­ме это­го. Тако­го рода вещи дол­жен не опро­вер­гать какой-нибудь фило­соф, а карать цен­зор. Ибо порок здесь не толь­ко в сло­вах, но и в самих нра­вах. Он не осуж­да­ет рос­кошь, если она ока­жет­ся сво­бод­ной от без­удерж­ных жела­ний и стра­ха. Здесь он, похо­же, ищет уче­ни­ков, чтобы те, кото­рые хотят вести рас­пут­ную жизнь, ста­ли преж­де фило­со­фа­ми.

31. Исто­ки выс­ше­го бла­га, насколь­ко я пони­маю, он стре­мит­ся най­ти в самом рож­де­нии живых существ. Как толь­ко живое суще­ство рож­да­ет­ся, оно раду­ет­ся наслаж­де­нию и стре­мит­ся к нему как к бла­гу и отвер­га­ет стра­да­ние как зло⁶⁰. А о том, что такое бла­го и зло, по его сло­вам, пре­крас­но могут судить суще­ства, не успев­шие еще утра­тить сво­его есте­ствен­но­го состо­я­ния. Ведь ты выдви­нул имен­но такое поло­же­ние, и к это­му же сво­дит­ся ваша речь. Но сколь­ко в этом оши­боч­но­го! Как, по тво­е­му, толь­ко что родив­ший­ся мла­де­нец будет судить о выс­шем бла­ге? На осно­ве како­го наслаж­де­ния, “в дви­же­нии” или “устой­чи­во­го” (stan­te an mo­ven­te), раз уж богам угод­но, чтобы мы учи­лись гово­рить у Эпи­ку­ра? Если речь пой­дет об устой­чи­вом удо­воль­ст­вии, то, оче­вид­но, сама при­ро­да хочет остать­ся невреди­мой, с чем мы гото­вы согла­сить­ся⁶¹. Если же речь идет о “наслаж­де­нии в дви­же­нии”, что вы и утвер­жда­е­те, то в этом слу­чае не оста­нет­ся ни одно­го мерз­ко­го удо­воль­ст­вия, кото­ро­го бы сле­до­ва­ло избе­гать. И в то же вре­мя это толь­ко что родив­ше­е­ся живое суще­ство не начи­на­ет с выс­ше­го наслаж­де­ния, кото­рое ты пони­ма­ешь как отсут­ст­вие стра­да­ния.

32. И все же Эпи­кур, ссы­ла­ясь на при­мер мла­ден­цев и даже живот­ных, кото­рых он счи­та­ет зер­ка­лом при­ро­ды, утвер­ждая, что они, сле­дуя за при­ро­дой, стре­мят­ся к наслаж­де­нию, достав­ля­е­мо­му пол­ным отсут­ст­ви­ем стра­да­ния, гово­рил не об этом. Ибо это отсут­ст­вие стра­да­ний не может при­ве­сти в дви­же­ние душу, созда­вая побуж­де­ние⁶², и не дает ей ника­ко­го толч­ка (поэто­му и Иеро­ним совер­ша­ет ту же ошиб­ку), а тол­чок про­ис­хо­дит от того состо­я­ния, кото­рое услаж­да­ет чув­ства ощу­ще­ни­ем удо­воль­ст­вия, при­во­дя душу в дви­же­ние⁶³. Поэто­му Эпи­кур, желая дока­зать, что при­ро­да стре­мит­ся к наслаж­де­нию, при­бе­га­ет все­гда к это­му виду наслаж­де­ния, пото­му что имен­но “наслаж­де­ние в дви­же­нии” (in mo­tu) вле­чет к себе и мла­ден­цев, и живот­ных, а вовсе не то “устой­чи­вое” (sta­bi­lis), в кото­ром заклю­че­но толь­ко отсут­ст­вие стра­да­ний. Так как же мож­но гово­рить в одно и то же вре­мя, что при­ро­да исхо­дит из одно­го вида наслаж­де­ния, и рас­смат­ри­вать как выс­шее бла­го дру­гой его вид?⁶⁴

XI. 33. Я пола­гаю, что ссыл­ка на живот­ных вооб­ще не может слу­жить кри­те­ри­ем⁶⁵. Ведь хотя они и не могут быть испор­чен­ны­ми, они все же могут быть [изна­чаль­но] дур­ны­ми. Как пал­ка может быть искрив­лен­ной и изо­гну­той в одном слу­чае от при­ро­ды, а в дру­гом — нароч­но⁶⁶, так и при­ро­да зве­рей испор­че­на не в резуль­та­те неко­е­го невер­но­го обу­че­ния, но явля­ет­ся тако­вой по сво­ей при­ро­де. И кро­ме того, при­ро­да побуж­да­ет мла­ден­ца не к наслаж­де­нию, а толь­ко к люб­ви к само­му себе, к стрем­ле­нию сохра­нить себя целым и невреди­мым. Ведь вся­кое живот­ное (ani­mal), едва родив­шись, начи­на­ет любить себя и все части сво­его суще­ства, и преж­де все­го две глав­ней­шие из них — душу и тело, а потом — части и того и дру­го­го. Ибо и в душе, и в теле суще­ст­ву­ют некие осно­вы (prae­ci­pua), кото­рые живое суще­ство, едва лишь познав, начи­на­ет раз­ли­чать, устрем­ля­ясь к есте­ствен­ным пер­во­на­ча­лам и отвер­гая про­ти­во­по­лож­ное [им]⁶⁷.

34. И еще боль­шой вопрос, нахо­дит­ся ли сре­ди этих пер­во­на­чал наслаж­де­ние?⁶⁸ Но не отно­сить к ним ниче­го, кро­ме наслаж­де­ния, что име­ло бы зна­че­ние — ни частей тела, ни чувств, ни дви­же­ний ума, ни телес­но­го здо­ро­вья — вот это уже вели­чай­шее неве­же­ство. Имен­но из это­го источ­ни­ка необ­хо­ди­мо про­ис­те­ка­ет все уче­ние о доб­ре и зле⁶⁹. Поле­мон, а еще рань­ше его Ари­сто­тель, при­зна­ва­ли пер­во­на­ча­ла­ми как раз то, что я толь­ко что назвал. Так роди­лось поло­же­ние древ­них пери­па­те­ти­ков, утвер­ждав­ших, что выс­шее бла­го — это жить по при­ро­де, то есть поль­зо­вать­ся даро­ван­ны­ми при­ро­дою пер­во­на­ча­ла­ми в соче­та­нии с доб­ро­де­те­лью. Кал­ли­фонт соеди­нял с доб­ро­де­те­лью толь­ко наслаж­де­ние, Дио­дор — отсут­ст­вие стра­да­ния⁷⁰ …⁷¹ Все эти фило­со­фы, о кото­рых я упо­мя­нул, пред­ла­га­ют соот­вет­ст­ву­ю­щее пони­ма­ние выс­ше­го бла­га. Ари­стипп пони­ма­ет его как про­стое наслаж­де­ние, сто­и­ки — как жизнь в согла­сии с при­ро­дой, что, по их сло­вам, озна­ча­ет — жить доб­ро­де­тель­но, то есть достой­но, а это они тол­ку­ют сле­дую­щим обра­зом — жить с пони­ма­ни­ем того, что суще­ст­ву­ет по при­ро­де, выби­рая то, что про­ис­хо­дит по при­ро­де, и отка­зы­ва­ясь от того, что ей про­ти­во­ре­чит.

35. Итак, суще­ст­ву­ет три опре­де­ле­ния выс­ше­го бла­га, не вклю­чаю­щие поня­тия доб­ро­де­те­ли: 1. Ари­стип­па или Эпи­ку­ра; 2. Иеро­ни­ма; 3. Кар­не­ада, — и три [опре­де­ле­ния], вклю­чаю­щие доб­ро­де­тель в соеди­не­нии с чем-то иным: 1. Поле­мо­на; 2. Кал­ли­фон­та; 3. Дио­до­ра; в одном же опре­де­ле­нии, при­над­ле­жа­щем Зено­ну, доб­ро­де­тель высту­па­ет сама по себе, выра­жа­ясь в поня­тии подо­баю­ще­го (de­cus), то есть достой­но­го (ho­nes­tas). Пиррон же, Ари­стон, Герилл дав­но забы­ты. Осталь­ные вер­ны себе, и пони­ма­ние пре­дель­но­го бла­га у них согла­су­ет­ся с тем, из чего они исхо­дят: у Ари­стип­па это наслаж­де­ние, у Иеро­ни­ма — отсут­ст­вие стра­да­ния, у Кар­не­ада — обра­ще­ние к при­род­ным нача­лам.

XII. Что же каса­ет­ся Эпи­ку­ра, то если бы, при­знав наслаж­де­ние пред­ме­том изна­чаль­но­го стрем­ле­ния, он при­дер­жи­вал­ся Ари­стип­по­ва пони­ма­ния, он дол­жен был бы при­знать пре­дель­ным бла­гом то же, что и тот; если же он при­ни­мал Иеро­ни­мо­во пони­ма­ние, то он дол­жен был бы счи­тать пред­ме­том изна­чаль­но­го стрем­ле­ния имен­но это наслаж­де­ние.

36. Ведь гово­ря, что сами чув­ства при­зна­ют наслаж­де­ние бла­гом, а стра­да­ния злом, он при­да­ет чув­ствам боль­шее зна­че­ние, чем поз­во­ля­ют нам зако­ны, когда мы ока­зы­ваем­ся судья­ми в тяж­бах част­ных лиц. Мы не можем судить ни о чем, кро­ме того, что доступ­но наше­му суж­де­нию, поэто­му напрас­но судьи, про­из­но­ся при­го­вор, обык­но­вен­но добав­ля­ют: “Если я могу судить об этом…”. Ведь если они не могут судить об этом, то и без этой ого­вор­ки суж­де­ние не может быть выне­се­но. Так о чем же судят чув­ства? О слад­ком и горь­ком, о глад­ком и шеро­хо­ва­том, о том, что такое дале­ко и близ­ко, что такое “сто­ять” и “дви­гать­ся”, что такое квад­рат­ное и круг­лое.

37. Сле­до­ва­тель­но, спра­вед­ли­вое суж­де­ние выне­сет разум⁷², если, во-пер­вых, обра­тит­ся к нау­ке о вещах боже­ст­вен­ных и чело­ве­че­ских, кото­рая с пол­ным пра­вом может быть назва­на муд­ро­стью⁷³, и во-вто­рых, если обра­тит­ся к доб­ро­де­те­лям, кото­рые разум назы­ва­ет вла­ды­чи­ца­ми все­го, ты же пред­по­чи­та­ешь назы­вать их при­служ­ни­ца­ми и помощ­ни­ца­ми наслаж­де­ния. А их общий при­го­вор, во-пер­вых, будет выне­сен о наслаж­де­нии: наслаж­де­ние не толь­ко не может быть един­ст­вен­ным в оби­та­ли­ще выс­ше­го бла­га, иско­мом нами, более того — оно не может нахо­дить­ся там даже и в соеди­не­нии с достой­ным. Отно­си­тель­но сво­бо­ды от стра­да­ний будет ска­за­но то же самое.

38. Разум отбро­сит и Кар­не­ада и не согла­сит­ся ни с одним уче­ни­ем о пре­дель­ном бла­ге, вклю­чаю­щим поня­тие наслаж­де­ния или отсут­ст­вия стра­да­ния или же не вклю­чаю­щим поня­тие нрав­ст­вен­но­сти. Таким обра­зом, он оста­вит два суж­де­ния о выс­шем бла­ге, о кото­рых он вновь и вновь будет раз­мыш­лять. Либо разум при­дет к выво­ду, что толь­ко достой­ное есть бла­го и ничто не есть зло, кро­ме того, что постыд­но; про­чее же или вооб­ще не име­ет ника­ко­го зна­че­ния, или тако­во, что не сле­ду­ет ни стре­мить­ся к нему, ни избе­гать его, но толь­ко лишь пред­по­чи­тать или отвер­гать; либо он пред­по­чтет это­му тео­рию, кото­рую вели­ко­леп­но укра­сит поня­тие достой­но­го и обо­га­тят есте­ствен­ные пер­во­на­ча­ла и совер­шен­ство всей жиз­ни. Разум тем лег­че совер­шит все это, если увидит, про­ти­во­ре­чат ли эти тео­рии друг дру­гу по суще­ству или толь­ко на сло­вах⁷⁴.

XIII. 39. И вот, сле­дуя авто­ри­те­ту разу­ма, я поступ­лю точ­но так же. Я, насколь­ко это будет в моих силах, сокра­щу чис­ло спо­ря­щих и все про­стые фор­му­лы [выс­ше­го бла­га], в кото­рые не вклю­че­на доб­ро­де­тель, вооб­ще не буду счи­тать при­над­ле­жа­щи­ми фило­со­фии — преж­де все­го речь здесь идет о мыс­лях Ари­стип­па и всех кире­на­и­ков, кото­рые не посты­ди­лись усмот­реть пре­дель­ное бла­го в том наслаж­де­нии, кото­рое при­во­ди­ло бы в дви­же­ние чув­ство ощу­ще­ни­ем вели­чай­шей “сла­дост­но­сти”, и оста­ви­ли без вни­ма­ния это ваше “отсут­ст­вие стра­да­ния”.

40. Они не пони­ма­ли, что подоб­но тому, как конь рож­да­ет­ся для бега, бык для пахоты, соба­ка для охоты, так и чело­век, как гово­рил Ари­сто­тель, рож­да­ет­ся для двух вещей: мыш­ле­ния и дей­ст­вия⁷⁵, как сво­его рода смерт­ное боже­ство. Наобо­рот, они утвер­жда­ли, что это боже­ст­вен­ное суще­ство, подоб­но неко­е­му лени­во­му и непо­во­рот­ли­во­му скоту, рож­да­ет­ся для того, чтобы есть и наслаж­дать­ся порож­де­ни­ем себе подоб­ных; мне кажет­ся, что глу­пее это­го нет ниче­го.

41. Тако­вы мои воз­ра­же­ния Ари­стип­пу, счи­таю­ще­му в отли­чие от вас не толь­ко выс­шим, но и един­ст­вен­ным это наслаж­де­ние, кото­рое все мы толь­ко и назы­ваем наслаж­де­ни­ем. Но, как я уже ска­зал, он заблуж­да­ет­ся: ведь ни фор­ма тела, ни заме­ча­тель­ный ум и талант чело­ве­ка не озна­ча­ют, что он рож­ден един­ст­вен­но для того, чтобы наслаж­дать­ся. Нель­зя согла­сить­ся и с Иеро­ни­мом, для кото­ро­го выс­шим бла­гом явля­ет­ся то же, что вы ино­гда, пожа­луй, даже весь­ма часто назы­ва­е­те тако­вым — “не испы­ты­вать ника­ко­го стра­да­ния”. Ведь если стра­да­ние есть зло, то быть избав­лен­ным от это­го зла еще недо­ста­точ­но для счаст­ли­вой жиз­ни; так ско­рее ска­зал бы Энний:

мы же будем изме­рять счаст­ли­вую жизнь не отсут­ст­ви­ем зла, но обре­те­ни­ем бла­га, и будем искать ее не в без­дей­ст­вии, достав­ля­ю­щем радость, как у Ари­стип­па, или в отсут­ст­вии стра­да­ния, как у Иеро­ни­ма, но дей­ст­вуя и раз­мыш­ляя.

42. Все это мож­но выдви­нуть и про­тив Кар­не­а­до­ва пони­ма­ния выс­ше­го бла­га, пред­ло­жен­но­го им не столь­ко для того, чтобы отсто­ять его истин­ность, сколь­ко с тем, чтобы воз­ра­зить сто­и­кам, с кото­ры­ми он вое­вал⁷⁷. Но если соеди­нить выс­шее бла­го в его пони­ма­нии с доб­ро­де­те­лью, то оно, оче­вид­но, обре­тет важ­ное зна­че­ние и в пол­ной мере обес­пе­чит дости­же­ние счаст­ли­вой жиз­ни. А ведь имен­но к это­му и сво­дит­ся все наше иссле­до­ва­ние, ибо те, кто пыта­ют­ся объ­еди­нить доб­ро­де­тель либо с наслаж­де­ни­ем, кото­рое само по себе ни во что не ста­вит­ся доб­ро­де­те­лью, либо с отсут­ст­ви­ем стра­да­ния, кото­рое, хотя и озна­ча­ет отсут­ст­вие зла, одна­ко же и не явля­ет­ся выс­шим бла­гом, — не очень убеди­тель­ны, объ­еди­няя тако­го рода вещи. И кро­ме того, я не пони­маю, поче­му они при этом столь ску­пы и столь сдер­жан­ны? Как буд­то им при­хо­дит­ся поку­пать то, что они хотят объ­еди­нить с доб­ро­де­те­лью, они, во-пер­вых, берут самые деше­вые вещи, а во-вто­рых, добав­ля­ют их по отдель­но­сти, вме­сто того чтобы соеди­нить с достой­ным все то, что явля­ет­ся пер­вым по при­ро­де.

43. Посколь­ку пер­вое по при­ро­де пред­став­ля­лось совер­шен­но неваж­ным Ари­сто­ну и Пирро­ну⁷⁸, утвер­ждав­шим, что не суще­ст­ву­ет ника­ко­го раз­ли­чия меж­ду пре­крас­ным здо­ро­вьем и тяже­лей­шим неду­гом, с ними, совер­шен­но спра­вед­ли­во, дав­но уже пере­ста­ли спо­рить. Ведь желая в еди­ной доб­ро­де­те­ли заклю­чить все таким обра­зом, чтобы лишить ее даже воз­мож­но­сти отбо­ра вещей и не дать ей ниче­го, что ука­зы­ва­ло бы, откуда она воз­ни­ка­ет и на что опи­ра­ет­ся, они уни­что­жи­ли самое доб­ро­де­тель, столь ими же сами­ми воз­люб­лен­ную. Герилл же, сво­дя все к зна­нию, видит некое одно бла­го, но не луч­шее и не такое, кото­рым мог­ла бы управ­лять­ся жизнь⁷⁹. Поэто­му и само его уче­ние дав­но уже отверг­ну­то, а после Хри­сип­па спо­ры и вооб­ще пре­кра­ти­лись⁸⁰.

XIV. Таким обра­зом, оста­е­тесь толь­ко вы, пото­му что с ака­де­ми­ка­ми бороть­ся труд­но: ведь они ниче­го не утвер­жда­ют и, как бы утра­тив надеж­ду на точ­ное позна­ние, ста­ра­ют­ся сле­до­вать любо­му утвер­жде­нию, пред­став­ля­ю­ще­му­ся прав­до­по­доб­ным⁸¹.

44. С Эпи­ку­ром же слож­нее пото­му, что он объ­еди­ня­ет два вида наслаж­де­ний, и пото­му, что сам он и его дру­зья, и мно­гие его после­до­ва­те­ли защи­ща­ли этот прин­цип, да и в какой-то мере тол­па — сей судья, не обла­даю­щий ника­ким авто­ри­те­том, но огром­ной силой, согла­ша­лась с ним. И если мы не опро­верг­нем их утвер­жде­ния, то неиз­беж­но при­дет­ся забыть о вся­кой доб­ро­де­те­ли (vir­tus), вся­ком подо­баю­щем (de­cus), вся­кой истин­ной сла­ве (laus)⁸². Поэто­му, если оста­вить в сто­роне суж­де­ния дру­гих фило­со­фов, спор сохра­ня­ет­ся не меж­ду мной и Торк­ва­том, а меж­ду Доб­ро­де­те­лью и Наслаж­де­ни­ем. Кста­ти, Хри­сипп, чело­век про­ни­ца­тель­ный и доб­ро­со­вест­ный, отнюдь не пре­не­бре­гал этим спо­ром, пола­гая, что все раз­ли­чие в пони­ма­нии выс­ше­го бла­га заклю­ча­ет­ся в про­ти­во­по­став­ле­нии (com­pa­ra­tio) этих поня­тий⁸³. Я же пола­гаю: если мне удаст­ся пока­зать, что достой­ное (ho­nes­tum) есть нечто такое, что само по себе, бла­го­да­ря соб­ст­вен­ной силе и ради само­го себя явля­ет­ся при­вле­ка­тель­ным (ex­pe­ten­dum), то все ваши тео­рии будут опро­верг­ну­ты. А поэто­му крат­ко, насколь­ко это­го тре­бу­ют обсто­я­тель­ства, уста­но­вив, что это такое, я, Торк­ват, обра­щусь к рас­смот­ре­нию всех тво­их поло­же­ний, если толь­ко мне вдруг не изме­нит память.

45. Итак, достой­ное (ho­nes­tum), как мы его пони­ма­ем, есть нечто такое, что вне зави­си­мо­сти от какой-либо поль­зы, без надеж­ды на какую-то выго­ду или прак­ти­че­ский резуль­тат может само по себе быть по пра­ву достой­ным хва­лы⁸⁴. Что же оно собой пред­став­ля­ет, мож­но понять не столь­ко с помо­щью опре­де­ле­ния, кото­рым я вос­поль­зо­вал­ся (хотя иной раз это и мож­но), сколь­ко на осно­ве обще­при­ня­тых пред­став­ле­ний⁸⁵ и наблюдая стрем­ле­ния и дея­ния выдаю­щих­ся людей, совер­шаю­щих весь­ма мно­гое по той един­ст­вен­ной при­чине, что это подо­ба­ет делать, что это пра­виль­но, что это достой­но, хотя они и пони­ма­ют, что все это не сулит им ника­кой выго­ды. Ведь люди отли­ча­ют­ся от живот­ных, поми­мо про­че­го, преж­де все­го тем, что наде­ле­ны разу­мом, дан­ным им при­ро­дою⁸⁶, ост­рой и могу­чей мыс­лью, спо­соб­ной с неве­ро­ят­ной быст­ро­той обду­мы­вать одно­вре­мен­но мно­гое и обла­даю­щей, если мож­но так выра­зить­ся, чутьем, поз­во­ля­ю­щим ей видеть и при­чи­ны явле­ний, и их след­ст­вия, мыс­лить по подо­бию⁸⁷, соеди­нять разъ­еди­нен­ное, соче­тать насто­я­щее с буду­щим, охва­ты­вая всю систе­му жиз­нен­ных свя­зей и ситу­а­ций. И тот же разум застав­ля­ет чело­ве­ка стре­мить­ся к людям, объ­еди­ня­ясь с ними по при­ро­де речью и жиз­нен­ным опы­том, начи­ная с люб­ви к близ­ким и домо­чад­цам, идти даль­ше и всту­пать в сооб­ще­ство, сна­ча­ла граж­дан­ское, а затем и все­лен­ское⁸⁸ и, как пишет Пла­тон Архи­ту, пом­нить, что рож­да­ет­ся он не толь­ко для себя, но и для оте­че­ства, и для близ­ких, и лишь весь­ма малая часть его доста­ет­ся ему само­му⁸⁹.

46. И посколь­ку та же при­ро­да вло­жи­ла в чело­ве­ка от рож­де­ния стрем­ле­ние к позна­нию исти­ны (а это осо­бен­но ясно из того, что будучи сво­бод­ны­ми от повсе­днев­ных забот, мы стре­мим­ся знать даже то, что про­ис­хо­дит на небе), мы, опи­ра­ясь на эти нача­ла, любим все, что истин­но, то есть вер­но, про­сто, надеж­но, а все пустое, лож­ное, лжи­вое, такое, напри­мер, как обман, пре­да­тель­ство, недоб­ро­же­ла­тель­ство, неспра­вед­ли­вость, — нена­видим⁹⁰. И тот же разум заклю­ча­ет в себе нечто мощ­ное и вели­че­ст­вен­ное, побуж­даю­щее ско­рее повеле­вать, чем пови­но­вать­ся, все чело­ве­че­ское счи­тая не толь­ко выно­си­мым, но даже незна­чи­тель­ным. Он несет в себе нечто вели­кое и воз­вы­шен­ное, ниче­го не стра­шась, ни перед чем не отсту­пая, оста­ва­ясь все­гда непо­беди­мым⁹¹.

47. За эти­ми тре­мя вида­ми достой­но­го сле­ду­ет чет­вер­тый⁹², свя­зан­ный с пер­вы­ми тре­мя и столь же пре­крас­ный, заклю­чаю­щий в себе порядок и меру (or­do et mo­de­ra­tio)⁹³. Обна­ру­жив его подо­бие в кра­со­те и досто­ин­стве форм, при­ме­ни­ли это и к досто­ин­ству слов и поступ­ков. Ибо исхо­дя из тех трех похваль­ных качеств, о кото­рых я ска­зал выше, достой­ность (ho­nes­tas) отвер­га­ет без­рас­суд­ность поступ­ков и не дер­за­ет нане­сти кому-либо вред ни дерз­ким сло­вом, ни делом, сты­дясь совер­шить или выска­зать что-нибудь, что пока­за­лось бы мало достой­ным муж­чин⁹⁴.

XV. 48. И вот перед тобой, Торк­ват, пол­ная и совер­шен­ная идея достой­но­го, скла­ды­ваю­ща­я­ся в сво­ей осно­ве из тех четы­рех доб­ро­де­те­лей, кото­рые были упо­мя­ну­ты и тобою. Твой Эпи­кур утвер­жда­ет, что он вооб­ще не зна­ет его в том виде, в каком его хотят пред­ста­вить те, кото­рые видят в достой­ном мери­ло выс­ше­го бла­га. Ведь он заяв­ля­ет, что если они всё сво­дят к достой­но­му, гово­ря, что наслаж­де­ние не свя­за­но с ним, то это пустые сло­ва⁹⁵ (он имен­но так и гово­рит), и они не пони­ма­ют и не видят, какой смысл дол­жен заклю­чать­ся в этом сло­ве достой­ное (ho­nes­tas)⁹⁶. Ведь в обыч­ном сло­во­употреб­ле­нии достой­ным назы­ва­ет­ся толь­ко то, что явля­ет­ся слав­ным в гла­зах наро­да⁹⁷. Эпи­кур гово­рит, что хотя оно часто при­ят­нее неко­то­рых наслаж­де­ний, одна­ко стре­мят­ся к нему ради наслаж­де­ния.

49. Раз­ве ты не видишь, сколь вели­ко это раз­ли­чие мне­ний? Зна­ме­ни­тый фило­соф, чье уче­ние пора­зи­ло не толь­ко Гре­цию и Ита­лию, но и вар­вар­ские зем­ли, гово­рит, что не пони­ма­ет, что такое достой­ное, если оно не заклю­ча­ет­ся в наслаж­де­нии, за исклю­че­ни­ем, пожа­луй, того, что снис­ка­ло одоб­ре­ние тол­пы. Я же все­гда счи­тал это ско­рее позор­ным, а если ино­гда и не позор­ным, то толь­ко в том слу­чае, когда тол­па одоб­ря­ет то, что уже само по себе пра­виль­но и досто­хваль­но. Одна­ко же не пото­му нечто назы­ва­ет­ся достой­ным, что оно вос­хва­ля­ет­ся тол­пой, но пото­му, что оно тако­во, что даже если бы люди не зна­ли об этом или умал­чи­ва­ли, оно оста­ва­лось бы досто­хваль­ным в силу соб­ст­вен­ной кра­соты⁹⁸. Поэто­му он, усту­пая при­ро­де, кото­рой не может про­ти­вить­ся, в дру­гом месте гово­рит то же, что было ска­за­но тобою немно­го рань­ше, а имен­но: невоз­мож­но жить при­ят­но, если не жить достой­но⁹⁹.

50. А что зна­чит здесь “достой­но” — может быть, то же самое, что и “при­ят­но”? Сле­до­ва­тель­но, полу­ча­ет­ся так: невоз­мож­но достой­но жить, если не жить достой­но?¹⁰⁰ Или это, может быть, озна­ча­ет “жить, поль­зу­ясь все­об­щим при­зна­ни­ем”? Тогда полу­ча­ет­ся, что “при­ят­ная” жиз­ни невоз­мож­на без это­го при­зна­ния. Но что может быть отвра­ти­тель­нее, чем ста­вить жизнь муд­ре­ца в зави­си­мость от мне­ния глуп­цов! Так что же он в дан­ном слу­чае пони­ма­ет под достой­ным? Конеч­но же, толь­ко то, что может само по себе быть по пра­ву похваль­ным. Ведь если что-то ста­но­вит­ся похваль­ным ради удо­воль­ст­вия, то чего же сто­ит эта хва­ла, если ее мож­но купить на рын­ке? Он не такой чело­век, кото­рый, при­да­вая столь боль­шое зна­че­ние достой­но­му, что, по его сло­вам, без него невоз­мож­на при­ят­ная жизнь, пони­мал бы достой­ное так же, как и народ, и утвер­ждал бы, что без него невоз­мож­но вести “при­ят­ную” жизнь, или пони­мал бы под достой­ным нечто иное, а не то, что пра­виль­но само по себе и само по себе, по сво­ей при­ро­де досто­хваль­но.

XVI. 51. Таким обра­зом, Торк­ват, когда ты гово­рил, что Эпи­кур во все­услы­ша­ние заяв­ля­ет о невоз­мож­но­сти жить “при­ят­но” (iucun­de), если не жить достой­но и муд­ро, мне пред­став­ля­лось, что ты сам гор­дишь­ся [этим]. Такая мощь была в тво­их сло­вах в силу досто­ин­ства обо­зна­чае­мых ими вещей, что ты ста­но­вил­ся выше, что иной раз наста­и­вал и, взи­рая на нас свер­ху, как бы свиде­тель­ст­во­вал, что достой­ное и спра­вед­ли­вое ино­гда удо­ста­и­ва­ют­ся хва­лы от Эпи­ку­ра. А как подо­ба­ли тебе те сло­ва, о кото­рых мож­но ска­зать, что если бы фило­со­фы не поль­зо­ва­лись ими, нам бы вооб­ще не нуж­на была фило­со­фия! Ведь имен­но из люб­ви к этим сло­вам, столь ред­ко употреб­ля­е­мым Эпи­ку­ром, таким как “муд­рость”, “муже­ство”, “спра­вед­ли­вость”, “сдер­жан­ность”, люди, наде­лен­ные заме­ча­тель­ней­ши­ми спо­соб­но­стя­ми, обра­ща­лись к изу­че­нию фило­со­фии.

52. Пла­тон гово­рил: “Самое ост­рое из наших чувств — зре­ние, но мы нашим взо­ром не видим муд­ро­сти; ведь какую пыл­кую любовь к себе она бы воз­буди­ла!”¹⁰¹ Но поче­му? Может быть, пото­му, что она столь изо­бре­та­тель­на, что луч­ше дру­го­го спо­соб­на воз­двиг­нуть зда­ние наслаж­де­ния? А за что вос­хва­ля­ют спра­вед­ли­вость? Или — откуда эта затер­тая от вре­ме­ни пого­вор­ка: “С ним и в тем­но­те”?¹⁰² Эти сло­ва, ска­зан­ные по одно­му пово­ду, при­ме­ни­мы ко мно­же­ству вещей, и во вся­ком деле мы долж­ны руко­вод­ст­во­вать­ся суще­ст­вом дела, а не пока­за­ни­я­ми свиде­те­лей.

53. Ведь твои сло­ва о том, буд­то него­дяи муча­ют­ся угры­зе­ни­я­ми сове­сти, а сверх того — стра­хом нака­за­ния, кото­рое их пости­га­ет, или посто­ян­но стра­шат­ся, как бы их не постиг­ло это нака­за­ние со вре­ме­нем, — все эти твои сло­ва и лег­ко­вес­ны, и крайне сла­бы. Не сле­ду­ет пред­став­лять это­го недоб­ро­по­рядоч­но­го чело­ве­ка трус­ли­вым или сла­бо­душ­ным, мучаю­щим­ся любым сво­им поступ­ком и все­го стра­ша­щим­ся; наобо­рот, его нуж­но пред­став­лять уме­ю­щим хит­ро обра­щать все в свою поль­зу, умным, изво­рот­ли­вым, лов­ким, спо­соб­ным лег­ко при­ду­мать, как неза­мет­но, без свиде­те­лей обма­нуть дру­го­го, так, что ни одна душа не узна­ет об этом¹⁰³.

54. Может быть, ты дума­ешь, что я гово­рю о Л. Тубу­ле¹⁰⁴, когда он, в быт­ность пре­то­ром, рас­смат­ри­вал дела убийц и столь откры­то брал взят­ки за реше­ние дела, что на сле­дую­щий год народ­ный три­бун Пуб­лий Сце­во­ла обра­тил­ся к наро­ду с пред­ло­же­ни­ем рас­сле­до­вать это. В резуль­та­те голо­со­ва­ния кон­су­лу Гнею Сци­пи­о­ну было пору­че­но про­ве­сти след­ст­вие, и Тубул, не осме­лив­шись пред­стать перед судом, ибо все было совер­шен­но ясно, тот­час же отпра­вил­ся в изгна­ние.

XVII. Сле­до­ва­тель­но, мы гово­рим не про­сто о зло­дее, но о хит­ром зло­дее, каким, напри­мер, пока­зал себя Квинт Пом­пей, отри­цав­ший, что он заклю­чил Нуман­тин­ский дого­вор¹⁰⁵. Такой чело­век вовсе не стра­шит­ся чего угод­но, но преж­де все­го ни во что не ста­вит муки сове­сти, пода­вить кото­рые не пред­став­ля­ет для него ника­ко­го труда. Ведь тот, кого назы­ва­ют скрыт­ным и неис­крен­ним, весь­ма далек от того, чтобы обви­нять само­го себя; более того, он суме­ет даже пока­зать­ся стра­даю­щим от недо­стой­но­го поступ­ка кого-то дру­го­го. А что иное мож­но назвать изво­рот­ли­во­стью?

55. Я пом­ню, как в моем при­сут­ст­вии Пуб­лий Секс­ти­лий Руф изла­гал сво­им дру­зьям дело так, буд­то он явля­ет­ся наслед­ни­ком Квин­ту Фадию Гал­лу, в заве­ща­нии кото­ро­го было ска­за­но, что Галл про­сит его, чтобы все наслед­ство пере­шло к доче­ри¹⁰⁶. Секс­ти­лий же этот факт отри­цал. И он мог без­на­ка­зан­но сде­лать это, ибо кто был бы в состо­я­нии его опро­верг­нуть? Никто из нас не верил ему, было веро­ят­нее, что лжет он, ибо заин­те­ре­со­ван в этом, а не Галл, напи­сав­ший, что про­сит о том, о чем он и дол­жен был про­сить. А тот еще гово­рил, что, дав клят­ву, не осме­ли­ва­ет­ся посту­пить вопре­ки зако­ну Воко­ния¹⁰⁷, если толь­ко дру­зья его не дума­ют ина­че. Мы-то были еще юнца­ми, но при этом при­сут­ст­во­ва­ло и мно­го весь­ма солид­ных мужей, из кото­рых ни один не счел, что Фадии сле­ду­ет пере­дать боль­ше, чем пола­га­ет­ся ей по зако­ну Воко­ния¹⁰⁸. И Секс­ти­лий сохра­нил за собой огром­ное наслед­ство, из кото­ро­го он не полу­чил бы ни нум­ма, сле­дуй он взглядам тех, кто ста­вит достой­ное и пра­виль­ное выше поль­зы и выше всех выгод. Так неуже­ли ты дума­ешь, что он с тех пор тер­зал­ся в душе и поте­рял покой? Ниче­го подоб­но­го; наобо­рот, полу­чив это наслед­ство и раз­бо­га­тев, он был весь­ма тому рад. Ведь он счи­тал осо­бен­но важ­ным, что день­ги доста­лись ему не толь­ко не вопре­ки зако­ну, но наобо­рот, соглас­но с зако­ном, а ведь, по-ваше­му, к богат­ству сле­ду­ет стре­мить­ся даже в том слу­чае, если это сопря­же­но с риском, ибо день­ги при­но­сят мно­же­ство самых раз­лич­ных наслаж­де­ний¹⁰⁹.

56. Ста­ло быть, как те, кто убеж­де­ны, что достой­ное и пра­виль­ное сами по себе слу­жат достой­ной цели, долж­ны пой­ти на любые опас­но­сти ради досто­ин­ства и чести, так и ваши после­до­ва­те­ли, изме­ря­ю­щие все удо­воль­ст­ви­ем, долж­ны идти на риск ради дости­же­ния вели­ких наслаж­де­ний. Если дело пой­дет о боль­шом иму­ще­стве, о бога­том наслед­стве, посколь­ку день­ги могут дать мно­же­ство наслаж­де­ний, то ваш Эпи­кур, если захо­чет сле­до­вать сво­е­му пре­дель­но­му бла­гу, дол­жен посту­пать так же, как посту­пил Сци­пи­он, когда его жда­ла вели­кая сла­ва в слу­чае, если он заста­вит Ган­ни­ба­ла вер­нуть­ся в Афри­ку. На какие толь­ко опас­но­сти он не шел из-за это­го! Ведь все свои уси­лия он направ­лял на достой­ную цель¹¹⁰, а не на дости­же­ние наслаж­де­ния. Так и ваш муд­рец, дви­жи­мый неко­ей вели­кой выго­дой, если нуж­но, не без осно­ва­ния станет сра­жать­ся…¹¹¹

57. Если ему удаст­ся скрыть свой про­сту­пок, он будет рад, если же его ули­чат, то он с пре­зре­ни­ем отне­сет­ся ко вся­ко­му нака­за­нию, ибо будет под­готов­лен к тому, чтобы пре­зреть смерть, пре­тер­петь изгна­ние и даже испы­тать стра­да­ние. И это стра­да­ние вы, угро­жая недо­стой­ным людям воз­мезди­ем, дела­е­те невы­но­си­мым, утвер­ждая же, что муд­ре­цу все­гда выпа­да­ет боль­ше бла­га — тер­пи­мым¹¹².

XVIII. Но пред­ставь, что этот чело­век, посту­паю­щий недо­стой­но, не толь­ко хитер, но к тому же и весь­ма могу­ще­ст­ве­нен, каким был Красс, кото­рый, одна­ко, при этом все­гда поль­зо­вал­ся сво­им богат­ст­вом, и каким сего­дня явля­ет­ся Пом­пей, кото­ро­му мы долж­ны быть бла­го­дар­ны и в том слу­чае, когда он посту­па­ет спра­вед­ли­во, ибо он совер­шен­но без­на­ка­зан­но мог бы быть сколь угод­но неспра­вед­ли­вым. Как же мно­го может совер­шать­ся неспра­вед­ли­во­сти, кото­рой никто не может оста­но­вить!

58. Если твой друг, уми­рая, попро­сит тебя пере­дать наслед­ство его доче­ри и нигде не напи­шет это­го, как напи­сал Фадий, и не ска­жет об этом нико­му, то как ты посту­пишь? Ну ты-то пере­дашь, да и сам Эпи­кур, воз­мож­но, пере­дал бы, как это сде­лал Секст Педу­кей, сын Секс­та, тот самый, кото­рый оста­вил нам сына, запе­чатлев­ше­го в себе все его бла­го­род­ство и порядоч­ность, чело­век обра­зо­ван­ный, самый заме­ча­тель­ный и спра­вед­ли­вый из всех, хотя нико­му не было извест­но, что Гай Пло­тий, бле­стя­щий рим­ский всад­ник из Нур­сии, обра­тил­ся к нему с такой же прось­бой — пере­дать наслед­ство жене, сам при­шел к ней, пере­дал ей пору­че­ние мужа и воз­вра­тил наслед­ство, хотя она совер­шен­но не ожида­ла это­го. Но я хочу спро­сить у тебя, посколь­ку ты бы, конеч­но, посту­пил таким же обра­зом, неуже­ли ты не пони­ма­ешь, что сила при­ро­ды про­яв­ля­ет­ся тем пол­нее, если вы сами, соиз­ме­ря­ю­щие все со сво­ей поль­зой и, как вы сами гово­ри­те, с наслаж­де­ни­ем, жела­е­те, одна­ко, того, из чего ста­но­вит­ся ясным, что вы не стре­ми­тесь к наслаж­де­нию, а под­чи­ня­е­тесь нрав­ст­вен­но­му дол­гу, и что истин­ная при­ро­да (rec­ta na­tu­ra) силь­нее извра­щен­но­го разу­ма.

59. Кар­не­ад гово­рит: “Если бы ты знал, что где-то при­та­и­лась ядо­ви­тая змея, и некто, чья смерть была бы выгод­на тебе, неосто­рож­но хотел при­сесть на это место, ты посту­пил бы недо­стой­но, если бы не пред­у­предил его об опас­но­сти, хотя ты мог без­на­ка­зан­но сде­лать это, ибо кто бы изоб­ли­чил тебя?”¹¹³ Но это­го более чем доста­точ­но. Оче­вид­но, что если источ­ни­ком спра­вед­ли­во­сти, вер­но­сти, пра­во­суд­но­сти не явля­ет­ся при­ро­да и если все это соиз­ме­ря­ет­ся толь­ко с поль­зой, то невоз­мож­но най­ти порядоч­но­го чело­ве­ка. Об этом доста­точ­но подроб­но рас­суж­да­ет Лелий в моем сочи­не­нии “О государ­стве”¹¹⁴.

XIX. 60. А теперь то же самое отне­си к чув­ству меры (mo­des­tia) или сдер­жан­но­сти, кото­рая есть спо­соб­ность уме­рять стра­сти, дер­жа их в пови­но­ве­нии разу­му. Помыш­ля­ет ли хоть сколь­ко-то о сты­де тот, кто пови­ну­ет­ся похо­ти, если нет свиде­те­лей? Раз­ве не суще­ст­ву­ет нечто, само по себе постыд­ное, даже если оно не сопро­вож­да­ет­ся пуб­лич­ным бес­че­стьем? Раз­ве муже­ст­вен­ные люди всту­па­ют в сра­же­ние, про­ли­ва­ют кровь за оте­че­ство, под­счи­тав буду­щее удо­воль­ст­вие, или они посту­па­ют так, вле­ко­мые неким пыл­ким стрем­ле­ни­ем души? Как ты пола­га­ешь, Торк­ват, твой пред­ок, про­зван­ный Власт­ным (Im­pe­rio­sus)¹¹⁵, услышь он наш раз­го­вор, чью речь о себе — твою или мою — выслу­шал бы с бо́льшим удо­воль­ст­ви­ем, когда я гово­рил, что он ниче­го не делал ради себя? Если бы ты поже­лал разъ­яс­нить это и ска­зать более откро­вен­но, что он все делал толь­ко ради наслаж­де­ния, как, по-тво­е­му, он отнес­ся бы к это­му?

61. Ну, хоро­шо, пусть будет так, если уж тебе так хочет­ся. Торк­ват дей­ст­во­вал ради сво­ей поль­зы (по-мое­му, это луч­ше, чем “ради наслаж­де­ния”, тем более когда речь идет о таком муже); так неуже­ли же кол­ле­га его Пуб­лий Деций, пер­вый в этом семей­стве достиг­ший кон­суль­ско­го зва­ния, когда, жерт­вуя собой, на всем ска­ку стре­мил­ся в самую гущу латин­ско­го вой­ска, помыш­лял о каких-то соб­ст­вен­ных наслаж­де­ни­ях? Где и когда он полу­чил бы их? Ведь он же знал, что ему сей­час при­дет­ся погиб­нуть, и к этой смер­ти он стре­мил­ся куда более пыл­ко, чем пред­став­ля­ет­ся Эпи­ку­ру, когда он гово­рит о стрем­ле­нии к наслаж­де­нию. И если бы это его дея­ние не стя­жа­ло себе заслу­жен­ной хва­лы, не стал бы под­ра­жать ему в чет­вер­тое свое кон­суль­ство его сын и его внук, кото­рый, будучи кон­су­лом во вре­мя вой­ны с Пирром, пал в сра­же­нии и явил собой третью под­ряд жерт­ву во имя рес­пуб­ли­ки¹¹⁶.

62. Я воз­дер­жусь от дру­гих при­ме­ров. У гре­ков их не так-то мно­го: Лео­нид, Эпа­ми­нонд, еще три или четы­ре дру­гих; но если я нач­ну пере­чис­лять наших, я, конеч­но же, смо­гу дока­зать, что наслаж­де­ние отсту­па­ет перед доб­ро­де­те­лью, толь­ко мне на это не хва­тит и цело­го дня. Подоб­но А. Варию, слыв­ше­му весь­ма стро­гим судьей и имев­ше­му обык­но­ве­ние гово­рить в ответ на тре­бо­ва­ние выста­вить новых свиде­те­лей, когда уже одни свиде­те­ли были пред­став­ле­ны: “Или и этих свиде­те­лей доста­точ­но, или тогда я уж и не знаю, что явля­ет­ся доста­точ­ным”, — подоб­но Варию я тоже выста­вил доста­точ­но свиде­те­лей. Так что же? Раз­ве тебя само­го, достой­ней­ше­го пре­ем­ни­ка сво­их пред­ков, еще совсем юно­шу, наслаж­де­ние подвиг­ло вырвать кон­су­лат у Пуб­лия Сул­лы?¹¹⁷ Когда ты помог полу­чить кон­суль­ское зва­ние тво­е­му отцу, чело­ве­ку в выс­шей сте­пе­ни достой­но­му, каким кон­су­лом, каким граж­да­ни­ном как все­гда до, так и после кон­су­ла­та про­явил он себя! Под его вли­я­ни­ем мы сами стре­ми­лись думать преж­де все­го обо всех, а не о самих себе¹¹⁸.

63. Но каки­ми пре­крас­ны­ми пред­став­ля­лись твои сло­ва, когда, с одной сто­ро­ны, ты ста­вил неко­е­го мужа, уто­паю­ще­го в без­мер­ном оби­лии вели­чай­ших наслаж­де­ний и не испы­ты­ваю­ще­го ни в насто­я­щем, ни в буду­щем ника­ко­го стра­да­ния, а с дру­гой сто­ро­ны — изму­чен­но­го бес­ко­неч­ны­ми стра­да­ни­я­ми во всем теле, лишен­но­го вся­кой помо­щи и надеж­ды на нее в буду­щем, и вопро­шал: “Кто несчаст­нее это­го послед­не­го и бла­жен­нее пер­во­го”, — а в заклю­че­нии утвер­ждал, что выс­шее зло — это стра­да­ние, выс­шее бла­го — наслаж­де­ние!

XX. Жил когда-то Л. Торий Бальб из Лану­вия¹¹⁹, кото­ро­го ты не можешь пом­нить. Он так устро­ил свою жизнь, что невоз­мож­но было най­ти ни одно­го изыс­кан­ней­ше­го удо­воль­ст­вия, кото­ро­го у него не было бы в изоби­лии. Он был жаден до наслаж­де­ний и све­дущ и изо­бре­та­те­лен в них. Он был обра­зо­ван и настоль­ко лишен вся­ко­го суе­ве­рия, что с пре­зре­ни­ем отно­сил­ся ко мно­же­ству свя­щен­ных обрядов и свя­ти­лищ, суще­ст­во­вав­ших на его родине, и настоль­ко не боял­ся смер­ти, что лег­ко встре­тил ее в бою, сра­жа­ясь за роди­ну.

64. Жела­ни­ям ста­вил он пре­дел, руко­вод­ст­ву­ясь не Эпи­ку­ро­вым деле­ни­ем, а сво­ей пре­сы­щен­но­стью ими, одна­ко забо­тил­ся о сво­ем здо­ро­вье, зани­мал­ся гим­на­сти­кой, чтобы идти обедать с чув­ст­вом голо­да и жаж­ды, употреб­лял пищу не толь­ко самую вкус­ную, но и самую лег­кую для пере­ва­ри­ва­ния, вино пил, чтобы полу­чить удо­воль­ст­вие и не при­чи­нить себе вреда; было у него и все осталь­ное, без чего, как гово­рит Эпи­кур, ему непо­нят­но, что такое бла­го; не испы­ты­вал ника­ких стра­да­ний, а если бы испы­ты­вал, то муже­ст­вен­но пере­но­сил бы, и все же чаще при­гла­шал вра­чей, чем фило­со­фов. Пре­крас­ный цвет лица, креп­кое здо­ро­вье, заме­ча­тель­ное изя­ще­ство, нако­нец жизнь, пол­ная самых раз­но­об­раз­ных наслаж­де­ний.

65. Вы назы­ва­е­те его счаст­ли­вым, ибо к это­му вас понуж­да­ет ваше уче­ние. Я же не риск­нул бы ска­зать, кого ему про­ти­во­по­став­лю; за меня ска­жет доб­ро­де­тель и без коле­ба­ний про­ти­во­по­ста­вит это­му ваше­му счаст­лив­цу Мар­ка Регу­ла, кото­ро­го она во все­услы­ша­ние про­воз­гла­сит более счаст­ли­вым, неже­ли пиру­ю­щий в розах Торий, — и тогда, когда он по соб­ст­вен­ной воле, без вся­ко­го при­нуж­де­ния, кро­ме того сло­ва, кото­рое он дал вра­гу, вер­нул­ся в Кар­фа­ген, и даже тогда, когда под­вер­га­ли его пыт­ке голо­дом и бес­сон­ни­цей¹²⁰. Он участ­во­вал в вели­ких вой­нах, два­жды был кон­су­лом, удо­сто­ил­ся три­ум­фа и все же не счи­тал всю эту пред­ше­ст­ву­ю­щую сла­ву столь же пре­крас­ной и столь же вели­кой, как сей послед­ний подвиг, совер­шен­ный во имя вер­но­сти и стой­ко­сти; и когда мы слу­ша­ем об этом, он может пока­зать­ся нам достой­ным жало­сти, сам же он, пре­тер­пе­вая все это, испы­ты­вал наслаж­де­ние. Ибо не весе­лье, не шут­ки и смех, эти спут­ни­ки лег­ко­мыс­лия, дела­ют людей счаст­ли­вы­ми, но твер­дость и стой­кость, даже если бы эти люди и оста­ва­лись мрач­ны­ми.

66. Лукре­ция, над кото­рой совер­шил наси­лие цар­ский сын, при­звав в свиде­те­ли граж­дан, покон­чи­ла с собой¹²¹. Это горе рим­ско­го наро­да бла­го­да­ря Бру­ту¹²², повед­ше­му за собой народ, ста­ло при­чи­ной сво­бо­ды для государ­ства. А в память об этой жен­щине ее муж и отец ста­ли кон­су­ла­ми. Вовсе незнат­ный Луций Вер­ги­ний, обык­но­вен­ный чело­век из тол­пы, на шести­де­ся­том году уста­нов­ле­ния сво­бо­ды соб­ст­вен­ной рукой убил свою дочь, чтобы не отдать ее для удо­вле­тво­ре­ния похо­ти Аппия Клав­дия, кото­ро­му тогда при­над­ле­жа­ла выс­шая власть¹²³.

XXI. 67. Или ты дол­жен осудить это, Торк­ват, или отка­зать­ся от защи­ты наслаж­де­ний. Что же это за защи­та и что это за тяж­ба, кото­рая ведет­ся наслаж­де­ни­ем, не спо­соб­ным выста­вить ни одно­го свиде­те­ля, ни одно­го из извест­ных людей, высту­паю­щих в его защи­ту. Ведь в то вре­мя, как мы в наших лето­пи­сях ищем таких свиде­те­лей, вся жизнь кото­рых про­шла в слав­ных подви­гах и кото­рые даже слы­шать не мог­ли само­го сло­ва “наслаж­де­ние”, в ваших спо­рах исто­рия оста­ет­ся немой. Я нико­гда не слы­шал в шко­ле Эпи­ку­ра имен Ликур­га, Соло­на, Миль­ти­а­да, Феми­сток­ла, Эпа­ми­нон­да, кото­рые не схо­дят с уст осталь­ных фило­со­фов¹²⁴. Теперь же, посколь­ку и мы нача­ли зани­мать­ся этим, наш друг Аттик каких толь­ко выдаю­щих­ся и заме­ча­тель­ных мужей не назо­вет из сво­ей сокро­вищ­ни­цы!¹²⁵

68. Раз­ве не луч­ше напи­сать что-то о них, чем бол­тать в столь­ких кни­гах о Феми­сте?¹²⁶ Ну, хоро­шо, все это каса­ет­ся гре­ков; хотя имен­но от них мы полу­чи­ли и фило­со­фию, и все бла­го­род­ные нау­ки, но все же есть нечто, что поз­во­ле­но нам, но не поз­во­ле­но им. Сто­и­ки спо­рят с пери­па­те­ти­ка­ми, одни гово­рят, что не суще­ст­ву­ет ника­ко­го бла­га, кро­ме того, что достой­но, дру­гие же, при­да­вая вели­чай­шее зна­че­ние достой­но­му, утвер­жда­ют, одна­ко, что и в самом теле, и вне его заклю­че­ны опре­де­лен­ные бла­га. Достой­ный спор и вели­ко­леп­ное состя­за­ние! Ведь вся борь­ба ведет­ся ради вели­чия доб­ро­де­те­ли. А вот когда вы рас­суж­да­е­те с ваши­ми при­вер­жен­ца­ми, то при­хо­дит­ся нема­ло услы­шать о постыд­ных наслаж­де­ни­ях, посто­ян­но упо­ми­нае­мых Эпи­ку­ром.

69. Поверь мне, Торк­ват, ты не можешь отста­и­вать этот взгляд, если огля­нешь­ся на себя и на свои мыс­ли и заня­тия; тебе, повто­ряю, будет стыд­но той кар­ти­ны, кото­рую не раз столь удач­но рисо­вал в сво­их рас­суж­де­ни­ях Кле­анф. Он пред­ла­гал сво­им слу­ша­те­лям мыс­лен­но пред­ста­вить кар­ти­ну, на кото­рой изо­бра­же­но Наслаж­де­ние, сидя­щее в вели­ко­леп­ном обла­че­нии и убран­стве на цар­ском троне, окру­жен­ное Доб­ро­де­те­ля­ми, явля­ю­щи­ми­ся его слу­жан­ка­ми, един­ст­вен­ная забота и дело кото­рых сво­дит­ся к тому, чтобы при­слу­жи­вать Наслаж­де­нию и пред­у­преж­дать его поти­хонь­ку на ухо (если это толь­ко воз­мож­но изо­бра­зить на кар­тине) не совер­шать по нера­зу­мию чего-либо, что мог­ло бы при­чи­нить боль душе или [телес­ное] стра­да­ние: “Ведь мы, Доб­ро­де­те­ли, рож­де­ны для того, чтобы при­слу­жи­вать тебе, а дру­го­го дела у нас нет ника­ко­го”¹²⁷.

XXII. 70. Но Эпи­кур — ведь он для вас поис­ти­не свет в окош­ке — гово­рит, что тот, кто не живет достой­но (ho­nes­te), не может жить при­ят­но (iucun­de). Как буд­то бы для меня важ­но, что он утвер­жда­ет и что отри­ца­ет! Я хочу знать, что́ логич­но (con­sen­ta­neum) утвер­ждать тому, кто видит в наслаж­де­нии выс­шее бла­го? Что при­ведешь ты в обос­но­ва­ние того, поче­му жизнь Тория.., поче­му жизнь Посту­мия¹²⁸, поче­му жизнь их обще­го настав­ни­ка Ора­ты¹²⁹ нель­зя назвать наи­при­ят­ней­шей? Сам же он гово­рит, как я заме­тил выше, что не сле­ду­ет пори­цать жизнь людей рос­ко­ше­ст­ву­ю­щих, если толь­ко они не совер­шен­ные глуп­цы, то есть если они сво­бод­ны от стра­стей и стра­ха. Обе­щая исце­ле­ние от того и дру­го­го, он обе­ща­ет сво­бо­ду для рос­ко­ши. Ибо, по его сло­вам, если отбро­сить эти два недо­стат­ка, он не видит, в чем мож­но было бы упрек­нуть образ жиз­ни людей “рос­ко­ше­ст­ву­ю­щих” (lu­xu­rio­si).

71. Таким обра­зом, вы, изме­ряя все наслаж­де­ни­ем, не може­те ни блю­сти, ни сохра­нять доб­ро­де­тель. Ведь даже чело­век, воз­дер­жи­ваю­щий­ся от неспра­вед­ли­во­сти из жела­ния избе­жать зла для себя, не дол­жен счи­тать­ся ни порядоч­ным, ни спра­вед­ли­вым. Я пола­гаю, ты пом­нишь сле­дую­щие сло­ва:

Поверь, что нет ниче­го вер­нее, ведь пока кто-то испы­ты­ва­ет страх, он не про­яв­ля­ет себя спра­вед­ли­вым и, конеч­но же, не станет им, если пере­станет боять­ся, ибо он не будет испы­ты­вать стра­ха, если суме­ет скрыть свой про­сту­пок или бла­го­да­ря огром­ным сред­ствам обре­сти желае­мое и, конеч­но, пред­по­чтет слыть порядоч­ным чело­ве­ком, не будучи тако­вым, неже­ли быть, не слы­вя им. Таким обра­зом, вме­сто исти­ны и без­услов­ной спра­вед­ли­во­сти вы пред­ла­га­е­те нам под­дел­ку под спра­вед­ли­вость и уго­ва­ри­ва­е­те так или ина­че отка­зать­ся от наших соб­ст­вен­ных твер­дых убеж­де­ний в погоне за лож­ным мне­ни­ем дру­гих людей.

72. То же самое мож­но ска­зать и о всех про­чих доб­ро­де­те­лях, кото­рые вы осно­вы­ва­е­те на наслаж­де­нии, ины­ми сло­ва­ми, на воде. Дей­ст­ви­тель­но, можем ли мы назвать того же Торк­ва­та муже­ст­вен­ным?¹³¹ Я вос­хи­ща­юсь и вашим родом, и вашим име­нем, хотя и не могу, как ты утвер­жда­ешь¹³², под­ку­пить тебя. И чест­ное сло­во, пред моим взо­ром все вре­мя сто­ит Авл Торк­ват¹³³, заме­ча­тель­ный чело­век, с боль­шой любо­вью отно­сив­ший­ся ко мне, об исклю­чи­тель­ной и неоце­ни­мой помо­щи кото­ро­го, ока­зан­ной мне в те всем извест­ные вре­ме­на¹³⁴, вы оба, конеч­но, долж­ны знать. Одна­ко все это для меня, желаю­ще­го и быть, и слыть бла­го­дар­ным, было бы непри­ят­ным, если бы я не видел со всей оче­вид­но­стью, что он мне был дру­гом не в соб­ст­вен­ных, а в моих инте­ре­сах, если толь­ко ты пото­му не назо­вешь это совер­шён­ным в соб­ст­вен­ных инте­ре­сах, что это спра­вед­ли­во и при­но­сит поль­зу всем¹³⁵. Если ты это при­зна­ешь, то победу одер­жал я. Ведь мы хотим ска­зать имен­но то и доби­ва­ем­ся имен­но того, что выго­дой, при­но­си­мой испол­не­ни­ем дол­га, явля­ет­ся само испол­не­ние дол­га.

73. Твой же зна­ме­ни­тый настав­ник не хочет при­зна­вать это­го и из каж­до­го дей­ст­вия в каче­стве награ­ды за него хочет извлечь наслаж­де­ние. Но вер­нем­ся к Торк­ва­ту. Если он при Аниене всту­пил в поеди­нок с гал­лом, вызвав­шим его на бой, ради наслаж­де­ния, и, победив его, взял себе из его доспе­хов оже­ре­лье и полу­чил свое про­зви­ще ради чего-то ино­го, а не пото­му, что такое дея­ние пред­став­ля­лось ему достой­ным мужа, то я не при­знаю его муже­ст­вен­но­сти. Ведь если стыд, скром­ность, цело­муд­рие, коро­че, сдер­жан­ность будут стро­ить­ся на стра­хе перед нака­за­ни­ем и бес­сла­ви­ем, а не блю­стись в силу соб­ст­вен­ной свя­то­сти, тогда какое же пре­лю­бо­де­я­ние, какой раз­врат, какой про­из­вол не рас­кро­ют­ся во всей пол­но­те в надеж­де на то, что все оста­нет­ся скры­тым и без­на­ка­зан­ным или доз­во­лен­ным?

74. Так что же, Торк­ват, ты со сво­им име­нем, талан­том и сла­вою не осме­ли­ва­ешь­ся ска­зать людям в собра­нии, как пред­став­ля­ет­ся тебе то, что ты дела­ешь, о чем помыш­ля­ешь, чего доби­ва­ешь­ся, к чему стре­мишь­ся, ради чего дей­ст­ву­ешь, что пыта­ешь­ся пред­при­нять, чего хочешь, что, нако­нец, ты счи­та­ешь наи­луч­шим в жиз­ни? Дей­ст­ви­тель­но, что бы ты наде­ял­ся полу­чить, всту­пив в долж­ность, когда ты при­дешь на собра­ние граж­дан, где тебе при­дет­ся издать эдикт, в кото­ром ты дол­жен ука­зать, каких норм ты будешь при­дер­жи­вать­ся в судо­про­из­вод­стве¹³⁶ и, может быть, даже, если сочтешь нуж­ным, по ста­рин­но­му обы­чаю ска­жешь о сво­их пред­ках и о самом себе; так вот, что бы полу­чил ты, заявив, что при испол­не­нии этой долж­но­сти будешь делать все для дости­же­ния наслаж­де­ния и что вооб­ще все, что ты делал в жиз­ни, ты делал толь­ко ради наслаж­де­ния? — Неуже­ли, — воз­ра­зишь ты, — я, по-тво­е­му, столь безу­мен, чтобы про­из­не­сти подоб­ное перед людь­ми неве­же­ст­вен­ны­ми. — А ты ска­жи то же самое на суде или, если боишь­ся тол­пы, в сена­те. Нико­гда ты это­го не сде­ла­ешь. А поче­му, если не пото­му, что такая речь непри­стой­на? Полу­ча­ет­ся, меня и Три­а­рия ты счи­та­ешь достой­ны­ми слу­шать непри­стой­ные речи?

XXIII. 75. Ну, хоро­шо, само это сло­во “наслаж­де­ние” лише­но досто­ин­ства (dig­ni­tas), и, воз­мож­но, мы его не пони­ма­ем. Имен­но это вы непре­стан­но повто­ря­е­те — что мы не пони­ма­ем того, что вы назы­ва­е­те “наслаж­де­ни­ем”. Ну еще бы! Ведь это так труд­но и непо­нят­но! Когда вы гово­ри­те “неде­ли­мое”¹³⁷ и “меж­ду­ми­рия”¹³⁸, кото­рых вооб­ще не суще­ст­ву­ет и не может суще­ст­во­вать, — это мы пони­ма­ем, а “наслаж­де­ние”, ве́домое всем воро­бьям¹³⁹, понять не можем! А что если тебе при­дет­ся при­знать, что я не толь­ко знаю, что такое наслаж­де­ние (ведь это некое при­ят­ное дви­же­ние, про­ис­хо­дя­щее в наших чув­ствах), но и пони­маю, как ты его себе пред­став­ля­ешь? То ты пред­став­ля­ешь его таким, как я толь­ко что ска­зал, так, чтобы оно про­яв­ля­лось в дви­же­нии и созда­ва­ло какое-то раз­но­об­ра­зие, и даешь ему назва­ние: in mo­tu, — то пред­став­ля­ешь как некое выс­шее наслаж­де­ние, к кото­ро­му нель­зя ниче­го доба­вить и кото­рое воз­ни­ка­ет при пол­ном отсут­ст­вии вся­ко­го стра­да­ния; такое наслаж­де­ние ты назы­ва­ешь “устой­чи­вым” (sta­bi­lis).

76. Пусть такое наслаж­де­ние суще­ст­ву­ет. Ска­жи в любом собра­нии, что ты дела­ешь все, дабы избе­жать стра­да­ния. Если ты пола­га­ешь, что и это зву­чит не слиш­ком вели­че­ст­вен­но и достой­но, то ска­жи, что во вре­мя испол­не­ния сво­ей долж­но­сти и вооб­ще всю свою жизнь ты будешь делать все ради тво­ей соб­ст­вен­ной поль­зы и толь­ко то, что выгод­но, толь­ко то, что в тво­их соб­ст­вен­ных инте­ре­сах; как ты дума­ешь, какой шум при этом под­ни­мет­ся на собра­нии и оста­нет­ся ли у тебя какая-нибудь надеж­да полу­чить кон­суль­ское зва­ние, кото­рое тебе сей­час вполне обес­пе­че­но? Так неуже­ли ты будешь сле­до­вать прин­ци­пу, на кото­рый ты опи­рал­ся бы в обще­нии с самим собой и со сво­и­ми сто­рон­ни­ка­ми, но не осме­лишь­ся заявить об этом во все­услы­ша­ние?¹⁴⁰ Ведь когда ты высту­па­ешь в суде или сена­те, у тебя посто­ян­но на язы­ке сло­ва, повто­ря­е­мые и пери­па­те­ти­ка­ми, и сто­и­ка­ми: долг, спра­вед­ли­вость, досто­ин­ство (dig­ni­tas), вер­ность, пра­виль­ное, достой­ное, подо­баю­щее дер­жа­ве, подо­баю­щее рим­ско­му наро­ду (пре­тер­петь все опас­но­сти ради рес­пуб­ли­ки), уме­реть за роди­ну, — когда ты все это гово­ришь, мы, про­сто­фи­ли, при­хо­дим в вос­хи­ще­ние, а ты, долж­но быть, сме­ешь­ся про себя.

77. Ибо сре­ди всех этих столь воз­вы­шен­ных и столь пре­крас­ных слов не нашлось места наслаж­де­нию, и не толь­ко тому, кото­рое вы назы­ва­е­те “в дви­же­нии” (in mo­tu) и кото­рое все гово­ря­щие по-латы­ни и горо­жане, и кре­стьяне, коро­че — все назы­ва­ют наслаж­де­ни­ем, но и тому “устой­чи­во­му” (sta­bi­lis), кото­рое никто, кро­ме вас, наслаж­де­ни­ем не назы­ва­ет.

XXIV. Так поду­май, дол­жен ли ты, сохра­няя свой образ мыс­ли, исполь­зо­вать нашу тер­ми­но­ло­гию? Ведь если бы ты изме­нил выра­же­ние лица, поход­ку, чтобы казать­ся более важ­ным, ты бы уже не был похож на само­го себя; а если ты выду­мы­ва­ешь сло­ва и гово­ришь не то, что дума­ешь? Или, может быть, у тебя мыс­ли, подоб­но одеж­де, одни для дома, дру­гие для пуб­ли­ки, так что сна­ру­жи лишь види­мость, а истин­ные мыс­ли скры­ва­ют­ся в глу­бине души? Пораз­мыс­ли, повто­ряю, пра­виль­но ли это? Мне, во вся­ком слу­чае, пред­став­ля­ют­ся истин­ны­ми те мыс­ли, кото­рые, будучи достой­ны­ми, досто­хваль­ны­ми и слав­ны­ми, могут быть откры­то выска­за­ны в сена­те, перед наро­дом, в любом боль­шом и малом собра­нии, чтобы не было стыд­но иметь такие мыс­ли, кото­рые стыд­но было бы выска­зать.

78. Где же может най­тись место друж­бе или кто смо­жет стать дру­гом тому, кого он не любит ради него само­го?¹⁴¹ А что такое любить (ama­re) (ведь имен­но отсюда про­ис­хо­дит сло­во друж­ба — ami­ci­tia), если не желать при­не­сти кому-нибудь как мож­но боль­ше бла­га, даже если из это­го тебе само­му не доста­нет­ся ниче­го¹⁴². Он гово­рит: “Мне выгод­но быть дру­же­ски рас­по­ло­жен­ным”, — да нет, ско­рее, пожа­луй, казать­ся, ведь быть, если ты не будешь так настро­ен, ты не можешь. Как же ты смо­жешь быть, если тобою не овла­де­ла любовь? Ведь она воз­ни­ка­ет не тогда, когда появ­ля­ют­ся сооб­ра­же­ния поль­зы, а рож­да­ет­ся сама собой¹⁴³. — Но ведь я же ищу поль­зу! — В таком слу­чае друж­ба будет сохра­нять­ся до тех пор, пока будет пре­сле­до­вать­ся поль­за. И если сооб­ра­же­ния поль­зы поро­дят друж­бу, то они же ее и уни­что­жат¹⁴⁴.

79. А что же будешь ты в кон­це кон­цов делать, если (как это неред­ко слу­ча­ет­ся) друж­ба пере­станет быть полез­ной, — поки­нешь дру­га? Тогда какая же это друж­ба? Сохра­нишь ее? Но как это согла­су­ет­ся с тво­и­ми же утвер­жде­ни­я­ми? Ты видишь, к чему при­во­дит утвер­жде­ние о том, что к друж­бе сле­ду­ет стре­мить­ся из сооб­ра­же­ний поль­зы. — Боюсь, как бы не воз­не­на­виде­ли меня, если я пере­ста­ну забо­тить­ся о друж­бе. — Преж­де все­го, поче­му это достой­но нена­ви­сти, если не пото­му, что это постыд­но? Так что если ты не оста­нешь­ся со сво­им дру­гом лишь для того, чтобы избе­жать каких-то непри­ят­но­стей, то ты и смер­ти его поже­ла­ешь, когда друж­ба с ним станет бес­по­лез­ной. А что если друж­ба не толь­ко не при­не­сет тебе ника­кой поль­зы, но и потре­бу­ет пожерт­во­вать частью тво­е­го иму­ще­ства, если при­дет­ся тебе испы­тать какие-то тяготы, если при­дет­ся даже под­верг­нуть опас­но­сти соб­ст­вен­ную жизнь — даже и в этом слу­чае ты будешь забо­тить­ся о себе и утвер­ждать, что каж­дый рож­да­ет­ся для себя и для соб­ст­вен­ных наслаж­де­ний? Ста­нешь ли ты залож­ни­ком за дру­га, гото­вым уме­реть за дру­га перед тира­ном, как это сде­лал тот пифа­го­ре­ец перед лицом сици­лий­ско­го тира­на¹⁴⁵, или ска­жешь, что ты Орест, будучи Пила­дом, чтобы уме­реть вме­сто дру­га? Или — если бы ты был Оре­стом, стал бы ты опро­вер­гать сло­ва Пила­да и наста­и­вать на том, что Орест — это ты? И, не сумев дока­зать это, не стал бы про­сить, чтобы вас уби­ли вме­сте?¹⁴⁶

XXV. 80. Ты-то сам, Торк­ват, все бы это сде­лал, ибо я уве­рен, что нет ниче­го досто­хваль­но­го, что бы ты отка­зал­ся совер­шить из стра­ха перед смер­тью или стра­да­ни­ем. Но речь ведь идет не о том, что соглас­но с тво­ей при­ро­дой, а о том, что соглас­но с тво­им уче­ни­ем. Уче­ние, кото­рое ты защи­ща­ешь, поло­же­ния, кото­рые ты при­нял и кото­рых ты при­дер­жи­ва­ешь­ся, в корне уни­что­жа­ют друж­бу, хотя сам Эпи­кур сво­и­ми хва­ла­ми воз­но­сит ее до небес. — Но ведь он сам чтил друж­бу! — А кто, ска­жи, пожа­луй­ста, отри­ца­ет, что он был чело­ве­ком любез­ным и гуман­ным?¹⁴⁷ Мы ведем спор о его мыс­лях, а не о его нра­вах. Пусть сей дур­ной обы­чай поно­сить и бра­нить тех, с кем рас­хо­дишь­ся во мне­ни­ях, оста­нет­ся у лег­ко­мыс­лен­ных гре­ков. Хотя он и был любе­зен и вни­ма­те­лен в обра­ще­нии со сво­и­ми дру­зья­ми, одна­ко даже если все это прав­да (ибо я ниче­го не утвер­ждаю¹⁴⁸), он ока­зал­ся недо­ста­точ­но про­ни­ца­тель­ным. — Но ведь мно­гие с ним соглас­ны.

81. — И воз­мож­но, вполне спра­вед­ли­во. Одна­ко же едва ли свиде­тель­ство тол­пы име­ет доста­точ­ный вес. Ведь во вся­ком искус­стве, во вся­ком заня­тии и в любой нау­ке, да и в самой доб­ро­де­те­ли пре­вос­ход­ное встре­ча­ет­ся крайне ред­ко. И то, что и сам он был пре­крас­ным чело­ве­ком, и мно­гие эпи­ку­рей­цы были и поныне оста­ют­ся вер­ны­ми в друж­бе, стой­ки­ми и достой­ны­ми во всей сво­ей жиз­ни, под­чи­ня­ю­щи­ми свои помыс­лы чув­ству дол­га, а не наслаж­де­нию, — все это пред­став­ля­ет­ся, по край­ней мере мне, дока­за­тель­ст­вом того, что достой­ное обла­да­ет боль­шей силой, чем наслаж­де­ние. Ведь они живут так, что их соб­ст­вен­ный образ жиз­ни опро­вер­га­ет их же сло­ва, и если об иных дума­ют, что они луч­ше гово­рят, чем посту­па­ют, то эти, как мне кажет­ся, посту­па­ют луч­ше, чем гово­рят.

XXVI. 82. Но это уже не име­ет ника­ко­го отно­ше­ния к наше­му пред­ме­ту. Рас­смот­рим то, что было ска­за­но тобой о друж­бе¹⁴⁹. В одном выска­зы­ва­нии, как мне кажет­ся, я узнаю изре­че­ние само­го Эпи­ку­ра о том, что друж­бу нель­зя отде­лить от наслаж­де­ния, что ее сле­ду­ет чтить пото­му, что без нее невоз­мож­на спо­кой­ная, сво­бод­ная от стра­ха, а тем более при­ят­ная, жизнь. На это уже был дан доста­точ­но убеди­тель­ный ответ. Ты выдви­нул дру­гое, более гуман­ное поло­же­ние, при­над­ле­жа­щее ско­рее его после­до­ва­те­лям и, насколь­ко мне извест­но, нико­гда не выска­зы­вав­ше­е­ся им самим: “Сна­ча­ла мы стре­мим­ся обре­сти дру­га ради соб­ст­вен­ной поль­зы, и толь­ко когда друж­ба уста­но­вит­ся, мы любим дру­га ради него само­го, даже если у нас нет ника­кой надеж­ды на наслаж­де­ние”. Хотя есть мно­го спо­со­бов опро­верг­нуть это, я при­ни­маю его в таком виде, ибо мне доста­точ­но это­го поло­же­ния, им же — нет, ведь [тем самым] они гово­рят, что ино­гда пра­вый посту­пок воз­мо­жен и в том слу­чае, когда от него не ждут и не ищут в нем ника­ко­го наслаж­де­ния.

83. Ты ска­зал далее, что, по сло­вам иных, муд­ре­цы дого­ва­ри­ва­ют­ся меж­ду собой отно­сить­ся к дру­зьям точ­но так же, как к самим себе, и что это воз­мож­но и не раз слу­ча­лось, и в выс­шей сте­пе­ни спо­соб­ст­ву­ет обре­те­нию наслаж­де­ния. Если они суме­ли заклю­чить такой дого­вор, то могут, навер­ное, заклю­чить и такой, по кото­ро­му ста­ли бы любить спра­вед­ли­вость, чув­ство меры (mo­des­tia) и все доб­ро­де­те­ли ради них самих и без­воз­мезд­но. Дей­ст­ви­тель­но, если мы будет под­дер­жи­вать друж­бу ради неко­ей при­бы­ли, выго­ды и поль­зы, если не будет ника­ко­го чув­ства сим­па­тии, кото­рое соб­ст­вен­ной силой застав­ля­ло бы стре­мить­ся к друж­бе, неза­ви­си­мо от чего бы то ни было, из-за нее и ради нее самой, мож­но ли сомне­вать­ся в том, что име­ния и доход­ные дома¹⁵⁰ мы пред­по­чтем дру­зьям.

84. Ты можешь повто­рить здесь сно­ва то, что было так пре­крас­но ска­за­но Эпи­ку­ром во сла­ву друж­бы. Я спра­ши­ваю не о том, что он гово­рит, но что он мог бы ска­зать соглас­но со сво­им уче­ни­ем. “К друж­бе стре­мят­ся ради поль­зы”. Неуже­ли же ты пола­га­ешь, что наш Три­а­рий может ока­зать­ся для тебя полез­нее, чем зер­но­вые скла­ды в Путе­о­лах¹⁵¹, если бы они у тебя были? Так собе­ри уж все, что вы обыч­но гово­ри­те: “Дру­зья нас защи­ща­ют” (Prae­si­dium ami­co­rum). Но ведь вполне доста­точ­но защи­ты в самом тебе, в зако­нах, в обыч­ных зна­ком­ствах; ты не оста­нешь­ся в пре­не­бре­же­нии, а нена­ви­сти и зави­сти лег­ко избег­нешь, ведь имен­но это­му учит Эпи­кур. И, кро­ме того, обла­дая таки­ми дохо­да­ми, даю­щи­ми воз­мож­ность быть щед­рым, ты и без этой Пила­до­вой друж­бы, лишь бла­го­да­ря бла­го­же­ла­тель­ству со сто­ро­ны мно­гих людей, пре­крас­но смо­жешь огра­дить себя и убе­речь от опас­но­стей.

85. Но с кем же, как гово­рят, делить весе­лье и горе? С кем делить тай­ны и все сек­ре­ты? Луч­ше все­го с самим собой, а потом — с про­стым дру­гом. Допу­стим, что это весь­ма удоб­но. А поль­за от таких огром­ных денег? Итак, ты видишь, если друж­бу изме­рять чув­ст­вом сим­па­тии, то нет ниче­го заме­ча­тель­нее ее, если же выго­дой, то доход от бога­тых поме­стий заста­вит отсту­пить самые близ­кие и дру­же­ские свя­зи. Сле­до­ва­тель­но, ты дол­жен любить меня само­го, а не мое иму­ще­ство, если мы соби­ра­ем­ся быть истин­ны­ми дру­зья­ми.

XXVII. Но мы слиш­ком дол­го задер­жи­ва­ем­ся на совер­шен­но ясных вещах. Раз мы, под­во­дя итог ска­зан­но­му, при­хо­дим к выво­ду, что, если все сво­дить к наслаж­де­нию, вооб­ще не оста­нет­ся места ни для доб­ро­де­те­ли, ни для друж­бы, то боль­ше, соб­ст­вен­но, не о чем и гово­рить. И все же, дабы не пока­за­лось, что мы не дали отве­та хоть по како­му-нибудь пунк­ту, я ска­жу несколь­ко слов и об осталь­ной тво­ей речи.

86. Так как все содер­жа­ние фило­со­фии сво­дит­ся к опре­де­ле­нию счаст­ли­вой жиз­ни и люди обра­ща­ют­ся к этой нау­ке из одно­го толь­ко стрем­ле­ния достичь ее¹⁵², а сущ­ность счаст­ли­вой жиз­ни каж­дый видит по-раз­но­му — вы, напри­мер, види­те ее в наслаж­де­нии и, напро­тив, в стра­да­нии пола­га­е­те вели­чай­шее зло, — преж­де все­го рас­смот­рим, что пред­став­ля­ет собой это ваше поня­тие счаст­ли­вой жиз­ни. Я пола­гаю, вы согла­си­тесь с тем, что если счаст­ли­вое хоть в какой-то мере суще­ст­ву­ет, то оно все­це­ло долж­но нахо­дить­ся во вла­сти муд­ре­ца. Ведь если счаст­ли­вая жизнь может быть утра­че­на, то она не может быть счаст­ли­вой. А кто же уве­рен, что для него оста­нет­ся проч­ным и посто­ян­ным то, что хруп­ко и непроч­но?¹⁵³ Но тот, кто не уве­рен в посто­ян­стве достав­ших­ся ему благ, неиз­беж­но стра­шит­ся, поте­ряв их, ока­зать­ся несчаст­ным. А никто не может быть счаст­ли­вым, испы­ты­вая страх отно­си­тель­но самых важ­ных вещей. Сле­до­ва­тель­но, никто не может быть счаст­лив.

87. Счаст­ли­вой назы­ва­ют жизнь обыч­но не в какой-то ее части, а всю цели­ком, во всей ее непре­рыв­но­сти, и вооб­ще она назы­ва­ет­ся жиз­нью толь­ко тогда, когда она дости­га­ет пол­но­го завер­ше­ния (ni­si con­fec­ta at­que ab­so­lu­ta)¹⁵⁴. И никто не может в один момент быть счаст­лив, а в дру­гой — несча­стен, ибо тот, кто счи­та­ет воз­мож­ным ока­зать­ся несчаст­ным, не будет счаст­лив. Ведь счаст­ли­вая жизнь, одна­жды начав­шись, оста­ет­ся посто­ян­но тако­вой, как и сама муд­рость, состав­ля­ю­щая источ­ник счаст­ли­вой жиз­ни. И не до́лжно ждать послед­не­го дня жиз­ни, как, по сло­вам Геро­до­та, сове­то­вал Кре­зу Солон¹⁵⁵. Но ведь как ты сам гово­рил, Эпи­кур пола­га­ет, что про­дол­жи­тель­ность во вре­ме­ни ниче­го не при­бав­ля­ет к счаст­ли­вой жиз­ни и что крат­кий миг может дать не мень­шее наслаж­де­ние, чем если бы оно дли­лось веч­ность¹⁵⁶.

88. Но это утвер­жде­ние совер­шен­но непо­сле­до­ва­тель­но. Ведь пола­гая выс­шее бла­го в наслаж­де­нии, он счи­та­ет в то же вре­мя, что оно не ста­но­вит­ся боль­ше в бес­ко­неч­но дли­тель­ное вре­мя, чем в огра­ни­чен­ное и крат­кое. Тот, кто пола­га­ет все бла­го в доб­ро­де­те­ли, может гово­рить, что к совер­шен­но счаст­ли­вой жиз­ни ведет совер­шен­ство доб­ро­де­те­ли¹⁵⁷, ибо он не счи­та­ет, что вре­мя добав­ля­ет нечто к выс­ше­му бла­гу¹⁵⁸. Тот же, кто счи­та­ет, что счаст­ли­вая жизнь созда­ет­ся наслаж­де­ни­ем, нико­им обра­зом не может быть после­до­ва­тель­ным, отри­цая уве­ли­че­ние наслаж­де­ния с его про­дол­жи­тель­но­стью¹⁵⁹. Зна­чит, так­же и стра­да­ния. Но если стра­да­ние чем про­дол­жи­тель­нее, тем тяже­лее, то как же наслаж­де­нию не стать более желан­ным, чем оно про­дол­жи­тель­нее?¹⁶⁰ Тогда поче­му же Эпи­кур все­гда назы­ва­ет бога счаст­ли­вым и веч­ным? Ведь если отнять у Юпи­те­ра веч­ность, то он ничуть не счаст­ли­вее Эпи­ку­ра, ибо оба достиг­ли выс­ше­го бла­га, то есть испы­ты­ва­ют наслаж­де­ние¹⁶¹. — Но ведь Эпи­кур испы­ты­ва­ет и стра­да­ние¹⁶². — Но он и пре­не­бре­га­ет им. Ведь он же сам гово­рит, что если его ста­нут жечь¹⁶³, он ска­жет: “Как при­ят­но!”

89. Так чем же усту­па­ет он богу, кро­ме того, что он не вечен? А какое бла­го заклю­че­но в веч­но­сти, если не выс­шее и веч­ное наслаж­де­ние? Зачем нуж­ны воз­вы­шен­ные сло­ва, если они непо­сле­до­ва­тель­ны? Жить счаст­ли­во заклю­ча­ет­ся в наслаж­де­нии тела и, если угод­но, души, — доба­вил бы я, — лишь бы оно исхо­ди­ло, как вы утвер­жда­е­те, от тела¹⁶⁴. Но кто может сде­лать для муд­ре­ца это наслаж­де­ние веч­ным? Ведь то, что при­но­сит наслаж­де­ние, не нахо­дит­ся во вла­сти муд­ре­ца, так как быть счаст­ли­вым заклю­че­но не в самой муд­ро­сти, но в тех вещах, кото­рые муд­рость пре­до­став­ля­ет для наслаж­де­ния. Одна­ко все это нахо­дит­ся вне нас, а внеш­нее зави­сит от слу­чая. Таким обра­зом, вла­ды­чи­цей счаст­ли­вой жиз­ни ста­но­вит­ся фор­ту­на, хотя, по сло­вам Эпи­ку­ра, она очень мало зна­чит для муд­ре­ца¹⁶⁵.

XXVIII. 90. Ну, лад­но, ска­жешь ты, это все пустя­ки. Муд­ре­ца дела­ет бога­тым сама при­ро­да, чье богат­ство, как пишет Эпи­кур, дости­жи­мо¹⁶⁶. Пре­крас­но ска­за­но! И я не воз­ра­жаю про­тив это­го. Но эти сло­ва про­ти­во­ре­чат сами себе. Ведь он гово­рит, что сама бед­ная пища, то есть самые сквер­ные еда и питье при­но­сят не мень­шее наслаж­де­ние, чем изыс­кан­ней­шие яст­ва на пирах¹⁶⁷. Я бы согла­сил­ся с этим и даже одоб­рил, если бы он гово­рил, что для дости­же­ния счаст­ли­вой жиз­ни не име­ет ника­ко­го зна­че­ния, какую ты употреб­ля­ешь пищу. Это было бы прав­дой. Сократ, ни во что не ста­вив­ший наслаж­де­ние, утвер­ждал то же самое, гово­ря, что при­пра­вой к пище слу­жит ему голод, а к питью — жаж­да¹⁶⁸. Но того, кто сво­дя все к удо­воль­ст­вию, живет, подоб­но Гал­ло­ну, а гово­рит, как зна­ме­ни­тый чест­ный Пизон Фру­ги¹⁶⁹, я слу­шать не хочу и не счи­таю, что он гово­рит то, что дума­ет.

91. Он [Эпи­кур] утвер­жда­ет, что есте­ствен­ное богат­ство дости­жи­мо, ибо при­ро­да доволь­ст­ву­ет­ся малым. Конеч­но так, во вся­ком слу­чае, если бы вы не ста­ви­ли наслаж­де­ние так высо­ко. Он гово­рит: “От самых ничтож­ней­ших вещей мож­но полу­чить не мень­шее удо­воль­ст­вие, чем от самых доро­гих”. Но это же озна­ча­ет не иметь не толь­ко ума, но и вку­са. Ведь те, кто пре­зи­ра­ют наслаж­де­ние, впра­ве ска­зать, что они не пред­по­чи­та­ют осет­ра селед­ке, но тот, для кого выс­шее бла­го заклю­ча­ет­ся в наслаж­де­нии, обо всем дол­жен судить посред­ст­вом чув­ст­вен­но­го вос­при­я­тия, а не разу­ма, и счи­тать луч­шим то, что при­ят­нее.

92. Ну, хоро­шо, пусть он полу­ча­ет выс­шее наслаж­де­ние не толь­ко от мало­го, но, по мне, хоть от ничтож­но­го, если толь­ко смо­жет. Пусть в зна­ме­ни­том настур­ции, кото­рым, по сло­вам Ксе­но­фон­та, обыч­но пита­лись пер­сы¹⁷⁰, не мень­ше при­ят­но­го вку­са, чем в яст­вах на пирах в Сира­ку­зах, суро­во осуж­дае­мых Пла­то­ном¹⁷¹; пусть, повто­ряю, обре­те­ние наслаж­де­ний будет столь лег­ким, как вам хочет­ся, но что же ска­зать о стра­да­нии? При­но­си­мые им муче­ния столь вели­ки, что счаст­ли­вая жизнь в этом слу­чае невоз­мож­на, если стра­да­ние есть наи­выс­шее зло. Ведь сам Мет­ро­дор — этот чуть ли ни вто­рой Эпи­кур — состо­я­ние сча­стья опре­де­ля­ет при­бли­зи­тель­но так: “Когда телу хоро­шо и когда есть уве­рен­ность, что это сохра­нит­ся и в буду­щем”¹⁷². Ну раз­ве может кому-то быть навер­ня­ка извест­ным, како­во будет состо­я­ние это­го тела¹⁷³, не гово­рю — через год, но к вече­ру; зна­чит, все­гда будет суще­ст­во­вать страх стра­да­ния, то есть выс­ше­го зла, даже если его в дан­ный момент нет, ибо оно все же может появить­ся. Как же в счаст­ли­вой жиз­ни может суще­ст­во­вать страх перед наи­выс­шим злом?

93. Он гово­рит: “Эпи­кур пред­ла­га­ет нам уче­ние о том, как пре­не­бречь стра­да­ни­ем”. Ведь само по себе это абсурд­но — пре­не­бречь вели­чай­шим злом. Одна­ко что же это за уче­ние? Он гово­рит, что вели­чай­шее стра­да­ние крат­ко. Но, во-пер­вых, что ты назы­ва­ешь крат­ким, а во-вто­рых, что такое наи­выс­шее стра­да­ние? Что же, вели­чай­шее стра­да­ние не может длить­ся несколь­ко дней? Смот­ри, как бы не при­шлось гово­рить и о меся­цах¹⁷⁴, если толь­ко стра­да­ние, о кото­ром ты гово­ришь, не уби­ва­ет тот­час же, как обру­шит­ся на чело­ве­ка. Так кто же стра­шит­ся тако­го стра­да­ния? Я бы пред­по­чел, чтобы ты облег­чил то стра­да­ние, кото­рое, как я видел, совер­шен­но изму­чи­ло мое­го дру­га, Гнея Окта­вия, сына Мар­ка, и он стра­дал не еди­но­жды и не корот­кое вре­мя, а непре­рыв­но и дол­го¹⁷⁵. Боги бес­смерт­ные! Какие муче­ния пре­тер­пе­вал он, когда каза­лось, все тело его изны­ва­ло от боли! И, одна­ко же, он не казал­ся несчаст­ным, а толь­ко изму­чен­ным, ибо это зло для него не было наи­выс­шим; но он был бы несчаст­ным, если бы, ведя пороч­ную и недо­стой­ную жизнь, купал­ся в наслаж­де­нии.

XXIX. 94. Что же каса­ет­ся того, что вы пола­га­е­те вели­кое стра­да­ние крат­ким, а про­дол­жи­тель­ное лег­ким, то я не пони­маю, что это такое. Мне извест­ны и вели­кие, и при этом весь­ма дли­тель­ные стра­да­ния. Есть иной, луч­ший спо­соб пере­не­сти эти стра­да­ния, но он вам недо­сту­пен, ибо нет в вас люб­ви к достой­но­му само­му по себе. Есть некие тре­бо­ва­ния, даже зако­ны муже­ства, запре­щаю­щие муж­чи­нам про­яв­лять сла­бость в стра­да­нии. А посе­му нуж­но счи­тать постыд­ным, не гово­рю — испы­ты­вать стра­да­ние (ибо это иной раз неиз­беж­но), но огла­шать ту зна­ме­ни­тую Лем­нос­скую ска­лу Фил­ок­те­то­вы­ми воп­ля­ми,

И пусть Эпи­кур, если суме­ет, помо­жет сво­и­ми закли­на­ни­я­ми тому, у кого

Эпи­кур гово­рит ему: “Тише, Фил­ок­тет, если стра­да­ние тяж­ко, то оно крат­ко!” А тот уже деся­тый год лежит в сво­ей пеще­ре. “Если стра­да­ние про­дол­жи­тель­но, то оно лег­ко, либо вре­мя от вре­ме­ни пре­ры­ва­ет­ся и насту­па­ет облег­че­ние”.

95. Во-пер­вых, не часто, а во-вто­рых, что же это за облег­че­ние, когда муча­ют и све­жие вос­по­ми­на­ния о преж­нем стра­да­нии, и страх перед надви­гаю­щим­ся в буду­щем. “Пусть он умрет”, — гово­рит Эпи­кур. Может быть, это и есть самое луч­шее, но где же тогда зна­ме­ни­тое: “Все­гда боль­ше наслаж­де­ния [испы­ты­ва­ет муд­рец]”? А раз это так, то смот­ри, как бы тебе не совер­шить дур­но­го дела, уго­ва­ри­вая уме­реть. Пожа­луй, луч­ше ска­зать так: “Позор­но и недо­стой­но муж­чи­ны про­яв­лять сла­бость, сло­мить­ся от горя, поко­рить­ся ему, ибо ваше зна­ме­ни­тое: «Если тяже­ло, то крат­ко, если дол­го, то лег­ко», — это все­го лишь школь­ная фра­за”. Доб­ро­де­тель, вели­чие духа, тер­пе­ние, муже­ство — вот лекар­ства, кото­ры­ми мож­но смяг­чить стра­да­ние.

XXX. 96. Вот, послу­шай, чтобы не ходить дале­ко, что гово­рил, уми­рая, Эпи­кур, и ты пой­мешь, что сло­ва его рас­хо­дят­ся с дела­ми: “Эпи­кур при­вет­ст­ву­ет Гер­мар­ха. В счаст­ли­вый и послед­ний день сво­ей жиз­ни мы хоте­ли напи­сать тебе сле­дую­щее. Столь вели­ки боли моче­во­го пузы­ря и желуд­ка, что ничто не может срав­нить­ся с ними…” Несчаст­ный! Если стра­да­ние есть выс­шее зло, то ина­че ска­зать невоз­мож­но. Послу­ша­ем, одна­ко, его само­го: “Но всю эту боль урав­но­ве­ши­ва­ла радость при вос­по­ми­на­нии о наших беседах и мыс­лях. Ты же, как это и подо­ба­ет из тво­е­го ува­же­ния и ко мне, и к фило­со­фии, вос­при­ня­то­го тобою с юных лет, поза­боть­ся о детях Мет­ро­до­ра”¹⁷⁷.

97. Выше его смер­ти я не постав­лю ни смерть Эпа­ми­нон­да, ни смерть Лео­нида¹⁷⁸. Пер­вый, одер­жав победу над лакеде­мо­ня­на­ми при Ман­ти­нее и видя, что уми­ра­ет от тяже­лой раны, едва при­дя в созна­ние, спро­сил, цел ли его щит. Когда все при­сут­ст­ву­ю­щие со сле­за­ми на гла­зах ска­за­ли, что цел, он спро­сил, раз­би­ты ли вра­ги, и когда услы­шал нако­нец о желан­ной победе, при­ка­зал вырвать из тела копье, прон­зив­шее его, — кровь брыз­ну­ла пото­ком, и в радост­ном созна­нии победы он скон­чал­ся. Спар­тан­ский царь Лео­нид вме­сте с 300 вои­на­ми, кото­рых при­вел он из Спар­ты, ока­зав­шись перед выбо­ром: либо постыд­ное бег­ство, либо слав­ная смерть, всту­пил в бой с вра­га­ми в Фер­мо­пи­лах. Слав­на гибель пол­ко­во­д­ца. Фило­со­фы же обыч­но уми­ра­ют в сво­ей посте­ли. Одна­ко важ­но, как уми­ра­ют. Так вот он, уми­рая, счи­тал себя счаст­ли­вым. Вели­кая сла­ва! “Но урав­но­ве­ши­ва­ла вели­чай­шее стра­да­ние радость”, — гово­рит он.

98. Вот теперь, Эпи­кур, я слы­шу голос фило­со­фа. Но ты забыл, что дол­жен был гово­рить; ведь, во-пер­вых, если истин­ны мыс­ли, при вос­по­ми­на­нии о кото­рых ты, по тво­им сло­вам, испы­ты­ва­ешь радость, то есть если истин­ны твои сочи­не­ния и твои уче­ния, ты не можешь испы­ты­вать радость, ибо у тебя в этом нет ниче­го, что име­ло бы отно­ше­ние к телу. Ведь ты же все­гда гово­рил, что толь­ко тело явля­ет­ся для каж­до­го источ­ни­ком радо­сти или стра­да­ния. Эпи­кур гово­рит: “Но я раду­юсь про­шлым наслаж­де­ни­ям”. — Каким про­шлым? Если име­ю­щим отно­ше­ние к телу, то я ска­жу, что нынеш­ние твои стра­да­ния урав­но­ве­ши­ва­ют­ся рас­суж­де­ни­я­ми, а не вос­по­ми­на­ни­я­ми о телес­ных наслаж­де­ни­ях. Если же име­ю­щим отно­ше­ние к душе, то ты не прав, отри­цая воз­мож­ность какой-нибудь душев­ной радо­сти, кото­рая бы не име­ла отно­ше­ния к телу. А кро­ме того, поче­му ты пору­ча­ешь ему детей Мет­ро­до­ра? Что в этом тво­ем заме­ча­тель­ном поступ­ке, порож­ден­ном вели­ким чув­ст­вом дол­га и вер­но­сти, име­ет, по-тво­е­му, отно­ше­ние к телу?

XXXI. 99. Как бы вы, Торк­ват, ни выкру­чи­ва­лись, вы не най­де­те в этом пре­вос­ход­ном пись­ме, напи­сан­ном Эпи­ку­ром, ни сло­ва, кото­рое согла­со­вы­ва­лось бы с его уче­ни­ем и отве­ча­ло бы ему. Таким обра­зом, он опро­вер­га­ет само­го себя, и его соб­ст­вен­ная порядоч­ность и нрав­ст­вен­ность обли­ча­ют его писа­ния. Ибо эта прось­ба о детях, эта тро­га­тель­ная память о дру­ге, это испол­не­ние вели­чай­ше­го дол­га даже на самом поро­ге смер­ти ука­зы­ва­ют, что чело­ве­ку от рож­де­ния при­су­ще чув­ство бес­ко­рыст­ной порядоч­но­сти¹⁷⁹, не при­вле­кае­мой ника­ки­ми наслаж­де­ни­я­ми и не побуж­дае­мой ника­ки­ми надеж­да­ми на воз­на­граж­де­ние. Какое же еще иное, более убеди­тель­ное свиде­тель­ство того, что достой­ное и пра­виль­ное желан­ны сами по себе, будем мы искать, видя такое чув­ство дол­га у уми­раю­ще­го?

100. Но как я счи­таю заслу­жи­ваю­щим похва­лы то пись­мо, о кото­ром я толь­ко что столь про­стран­но рас­суж­дал, хотя оно нико­им обра­зом не согла­су­ет­ся с сущ­но­стью его фило­со­фии, так, с дру­гой сто­ро­ны, я счи­таю, что его заве­ща­ние не согла­су­ет­ся не толь­ко с досто­ин­ст­вом фило­со­фа, но и с самим его уче­ни­ем. Ведь он писал, то доста­точ­но про­стран­но, то порой крат­ко и откро­вен­но, в том сочи­не­нии, о кото­ром я недав­но упо­мя­нул¹⁸⁰: “Смерть не име­ет к нам ника­ко­го отно­ше­ния; ибо то, что рас­па­лось, лише­но ощу­ще­ния, а то, что лише­но ощу­ще­ния, не име­ет к нам ника­ко­го отно­ше­ния вооб­ще”¹⁸¹. Это мож­но было бы ска­зать и изящ­нее, и луч­ше, ибо его выра­же­ние: “то, что явля­ет­ся рас­пав­шим­ся, лише­но ощу­ще­ния” — тако­во, что из него не вполне ясно, что имен­но явля­ет­ся рас­пав­шим­ся?¹⁸²

101. Одна­ко же я пони­маю, что он хочет ска­зать, и я спра­ши­ваю, как же полу­ча­ет­ся так, что хотя с рас­па­дом, то есть со смер­тью, вся­кое ощу­ще­ние исче­за­ет и вооб­ще не оста­ет­ся ниче­го, что име­ло бы к нам хоть какое-то отно­ше­ние, он столь насто­я­тель­но и с таким тща­ни­ем забо­тит­ся о том, чтобы “наслед­ни­ки его, Ами­но­мах и Тимо­крат, с согла­сия Гер­мар­ха, внес­ли доста­точ­ные сред­ства, чтобы празд­но­вать каж­дый год его день рож­де­ния в меся­це Гаме­ли­оне¹⁸³, а так­же на устрой­ство пира в два­дца­тый день каж­до­го меся­ца для тех, кто зани­мал­ся вме­сте с ним фило­со­фи­ей, с тем чтобы они мог­ли почтить память его и Мет­ро­до­ра”¹⁸⁴.

102. Я не могу ска­зать, что это недо­стой­но пре­крас­но­го и гуман­но­го чело­ве­ка. Но это нико­им обра­зом не достой­но муд­ре­ца, а уж тем более физи­ка, како­вым он хочет быть: думать, что у каж­до­го чело­ве­ка суще­ст­ву­ет какой-то день рож­де­ния. Раз­ве может повто­рить­ся день, кото­рый уже был одна­жды? Конеч­но же, не может. Ну, тогда воз­мож­ны подоб­ные ему? И это­го не может быть до тех пор, пока не прой­дут мно­гие тыся­чи лет, пока все небес­ные тела, совер­шив круг, не вер­нут­ся к исход­но­му поло­же­нию¹⁸⁵. Сле­до­ва­тель­но, не суще­ст­ву­ет ни у кого ника­ко­го дня рож­де­ния. — Но ведь счи­та­ет­ся, что суще­ст­ву­ет? — А я, зна­чит, это­го не знал! Но пусть он суще­ст­ву­ет, неуже­ли же он дол­жен празд­но­вать­ся и после смер­ти? И об этом забо­тит­ся в заве­ща­нии тот, кто, подоб­но ора­ку­лу, воз­ве­стил нам, что после смер­ти для нас не суще­ст­ву­ет ниче­го! Это было недо­стой­ным фило­со­фа, охва­тив­ше­го мыс­лью бес­чис­лен­ные миры и без­гра­нич­ные про­стран­ства¹⁸⁶, не име­ю­щие ни края, ни како­го-либо пре­де­ла. Раз­ве сде­лал что-нибудь подоб­ное Демо­крит? Не упо­ми­ная о дру­гих, я назы­ваю лишь его, един­ст­вен­но­го, кому он сле­до­вал.

103. Если уж нуж­но отме­чать какой-то день, то не луч­ше ли отме­чать не день, в кото­рый родил­ся, а день, в кото­рый ты при­об­щил­ся к муд­ро­сти? Ты ска­жешь: “Он не мог бы стать муд­ре­цом, если бы не родил­ся”. Ну, в таком слу­чае, если бы не роди­лась его баб­ка. И вооб­ще все это, Торк­ват, недо­стой­но уче­ных людей — желать посмерт­но­го про­слав­ле­ния соб­ст­вен­но­го име­ни на пирах; впро­чем, я не гово­рю, как вы про­во­ди­те эти дни и с каки­ми насмеш­ка­ми ост­ро­ум­цев вам при­дет­ся встре­тить­ся, я не гово­рю (нет нуж­ды в пре­пи­ра­тель­ствах); я ска­жу толь­ко, что было бы достой­нее вам празд­но­вать день рож­де­ния Эпи­ку­ра, чем ему ого­ва­ри­вать в сво­ем заве­ща­нии необ­хо­ди­мость делать это.

XXXII. 104. Но вер­нем­ся к нашей теме (ибо мы откло­ни­лись на раз­го­вор об этом посла­нии, рас­суж­дая о стра­да­нии) — мы впра­ве теперь заклю­чить все наше рас­суж­де­ние сле­дую­щим обра­зом: тот, кто испы­ты­ва­ет вели­чай­шее несча­стье, пока он его испы­ты­ва­ет, не явля­ет­ся счаст­ли­вым. Муд­рец же все­гда счаст­лив, даже испы­ты­вая стра­да­ние; сле­до­ва­тель­но, стра­да­ние не есть наи­выс­шее зло. Ну а что же зна­чат сле­дую­щие сло­ва: для муд­ре­ца про­шед­шие бла­га не исче­за­ют, а про­шед­шее зло не сле­ду­ет пом­нить? Ну, во-пер­вых, в нашей ли вла­сти выби­рать, что пом­нить? Во вся­ком слу­чае Феми­стокл, кото­ро­му то ли Симо­нид, то ли кто-то дру­гой соби­рал­ся пре­по­дать искус­ство памя­ти¹⁸⁷, ска­зал: “Я бы пред­по­чел искус­ство забы­вать, ибо я пом­ню то, чего не хочу пом­нить, и не могу забыть то, что хотел бы забыть”¹⁸⁸.

105. Но он-то был чело­ве­ком вели­ких спо­соб­но­стей, одна­ко дело обсто­ит так, что фило­соф, пытаю­щий­ся запре­тить пом­нить, слиш­ком мно­го на себя берет. Смот­ри, как бы власт­но­стью ты не упо­до­бил­ся Ман­лию¹⁸⁹ или даже пре­взо­шел его, если ты пове­лишь мне делать то, что я не могу. Ну а что если вос­по­ми­на­ния о про­шед­ших несча­стьях даже при­ят­ны, так что иные посло­ви­цы более истин­ны, чем ваши дог­мы. Ведь гово­рят же обыч­но: при­ят­ны про­шед­шие стра­да­ния. Да и Еври­пид непло­хо ска­зал (я поста­ра­юсь выра­зить это по-латы­ни, если удаст­ся, гре­че­ский стих вы все зна­е­те):

Но вер­нем­ся к про­шед­ше­му бла­гу, и если оно пред­став­ля­ет­ся вам таким, каким оно было для Гая Мария, когда он, изгнан­ный, пря­чась в боло­те¹⁹¹, пытал­ся облег­чить свое горе вос­по­ми­на­ни­я­ми о три­ум­фах, я был бы готов это слу­шать и без­услов­но одоб­рил бы. Ведь жизнь муд­ре­ца не смо­жет осу­ще­ст­вить­ся и быть доведен­ной до завер­ше­ния как счаст­ли­вая жизнь, если все пер­вые доб­рые мыс­ли и дея­ния его будут им же забы­ты.

106. Но для вас счаст­ли­вой дела­ют жизнь вос­по­ми­на­ния о полу­чен­ных наслаж­де­ни­ях, к тому же телес­ных. Ведь если суще­ст­ву­ют какие-то иные, то лож­но ваше утвер­жде­ние, буд­то все душев­ные наслаж­де­ния про­ис­те­ка­ют от един­ства с телом. Если даже про­шед­шее телес­ное наслаж­де­ние достав­ля­ет удо­воль­ст­вие, то я не пони­маю, поче­му так рез­ко насме­ха­ет­ся Ари­сто­тель над эпи­та­фи­ей Сар­да­на­па­ла¹⁹², в кото­рой этот сирий­ский царь хва­ста­ет­ся, что унес с собой все наслаж­де­ния и стра­сти. Он спра­ши­ва­ет, каким обра­зом мог­ло сохра­нить­ся у мерт­во­го то, что он даже при жиз­ни мог испы­ты­вать не долее того, как им наслаж­дал­ся¹⁹³. Зна­чит, телес­ное наслаж­де­ние про­хо­дит и исче­за­ет, едва появив­шись¹⁹⁴, чаще остав­ляя за собой при­чи­ну для сожа­ле­ния, чем для вос­по­ми­на­ния. Поэто­му счаст­ли­вее Сци­пи­он Афри­кан­ский, так обра­щаю­щий­ся к родине: “Пере­стань, Рим, тво­их вра­гов [стра­шить­ся]”, — и про­чее, столь же пре­крас­ное: “ибо тяж­кие труды мои созда­ли защи­ту для тебя”¹⁹⁵. Он раду­ет­ся мино­вав­шим тяготам, ты повеле­ва­ешь лико­вать из-за наслаж­де­ния, он дума­ет о том, что нико­гда не будет иметь ника­ко­го отно­ше­ния к телу, ты же весь в этом теле.

XXXIII. 107. А как мож­но при­нять это ваше утвер­жде­ние о том, что все душев­ные удо­воль­ст­вия и стра­да­ния свя­за­ны с удо­воль­ст­ви­я­ми и стра­да­ни­я­ми телес­ны­ми? Ска­жи, Торк­ват, тебе-то само­му ничто не достав­ля­ет удо­воль­ст­вие само по себе (я ведь тебя знаю)? Я не гово­рю о досто­ин­стве, чест­но­сти, о самой кра­со­те доб­ро­де­те­ли, о чем уже было ска­за­но; я назо­ву вещи менее зна­чи­тель­ные: когда ты пишешь или чита­ешь поэ­му или речь, когда иссле­ду­ешь исто­рию вся­ко­го рода дея­ний или мест­но­сти, когда перед тобой ста­туи, кар­ти­ны, кра­си­вый пей­заж, игры, охота, вил­ла Лукул­ла (если бы я назвал твою, ты полу­чил бы воз­мож­ность увиль­нуть от отве­та, ска­зал бы, что это име­ет отно­ше­ние к телу) — все, что я пере­чис­лил, ты отно­сишь к телес­ным удо­воль­ст­ви­ям, все свя­зы­ва­ешь с телом, или все-таки есть что-то, что достав­ля­ет тебе удо­воль­ст­вие само по себе? Либо ты пока­жешь себя бес­ко­неч­но упря­мым, наста­и­вая на том, что все назван­ное мной свя­за­но с телом, либо тебе при­дет­ся оста­вить вовсе Эпи­ку­ро­во пони­ма­ние наслаж­де­ния, если отка­жешь­ся от это­го утвер­жде­ния.

108. Что каса­ет­ся тво­их рас­суж­де­ний о том, что душев­ное наслаж­де­ние и стра­да­ние силь­нее телес­но­го, посколь­ку душа охва­ты­ва­ет три вре­ме­ни, тело же ощу­ща­ет толь­ко насто­я­щее, — как мож­но дока­зать, что тот, кто раду­ет­ся какой-то моей радо­сти, раду­ет­ся боль­ше, чем я сам? [Наслаж­де­ние души воз­ни­ка­ет из наслаж­де­ния тела, и наслаж­де­ние души силь­нее, поэто­му поздрав­ля­ю­щий полу­ча­ет боль­шее удо­воль­ст­вие, чем тот, кого поздрав­ля­ют.]¹⁹⁶ Но желая создать образ муд­ре­ца, испы­ты­ваю­ще­го в душе вели­чай­шее наслаж­де­ние, во всех отно­ше­ни­ях боль­шее, чем в теле, вы не заме­ча­е­те, с чем вы стал­ки­ва­е­тесь. Ведь в таком слу­чае этот муд­рец будет испы­ты­вать и во всех отно­ше­ни­ях бо́льшие душев­ные, неже­ли телес­ные, стра­да­ния. И неиз­беж­но будет в какой-то момент несчаст­ным тот, кто, по ваше­му утвер­жде­нию, веч­но счаст­лив¹⁹⁷. И вы нико­гда не дока­же­те, что он будет веч­но счаст­лив, пока буде­те соиз­ме­рять все с наслаж­де­ни­ем и стра­да­ни­ем.

109. Поэто­му, Торк­ват, при­дет­ся искать для чело­ве­ка какое-то иное выс­шее бла­го. Наслаж­де­ние же мы оста­вим живот­ным, на кото­рых вы обыч­но ссы­ла­е­тесь, рас­суж­дая о выс­шем бла­ге. А что если даже живот­ное дела­ет мно­гое, сле­дуя соб­ст­вен­ной при­ро­де, ино­гда про­яв­ляя доб­роту (in­dul­gen­ter), даже если это ведет к тяготам (la­bor), как, напри­мер, при рож­де­нии и вос­пи­та­нии потом­ства; так что ста­но­вит­ся совер­шен­но оче­вид­ным, что живот­ные пре­сле­ду­ют не наслаж­де­ние, а нечто иное: одни раду­ют­ся от бега и дви­же­ния, дру­гие соби­ра­ют­ся в одном месте, как бы под­ра­жая собра­нию граж­дан;

110. у неко­то­рых пород пер­на­тых мы заме­ча­ем какие-то при­зна­ки почте­ния к стар­шим, они спо­соб­ны узна­вать и пом­нить, а во мно­гих мы можем заме­тить даже и про­яв­ле­ния тос­ки. Так зна­чит, у живот­ных суще­ст­ву­ют какие-то про­яв­ле­ния чело­ве­че­ской доб­ро­де­те­ли, не свя­зан­ной с наслаж­де­ни­ем¹⁹⁸, в самих же людях доб­ро­де­тель будет суще­ст­во­вать толь­ко ради наслаж­де­ния, и мы будем утвер­ждать, что чело­ве­ку, во мно­гом пре­вос­хо­дя­ще­му про­чие живые суще­ства, при­ро­дой не дано ниче­го отли­чи­тель­но­го (prae­ci­pua)?

XXXIV. 111. Если же все свя­за­но толь­ко с наслаж­де­ни­ем, то мы дале­ко усту­па­ем живот­ным, кото­рым сама зем­ля в изоби­лии дает раз­но­об­раз­ную пищу, не тре­буя ника­ко­го труда с их сто­ро­ны. Нам же пищи едва хва­та­ет, а то и вовсе не хва­та­ет, хотя и добы­ва­ем мы ее с вели­ким трудом. И мне нико­им обра­зом не может казать­ся, что для чело­ве­ка и для живот­но­го выс­шим бла­гом явля­ет­ся одно и то же. Зачем же тогда нуж­но тра­тить столь­ко уси­лий на овла­де­ние бла­го­род­ны­ми искус­ства­ми, зачем такое мно­же­ство достой­ней­ших заня­тий, зачем, поми­мо про­че­го, такая сви­та доб­ро­де­те­лей, если все это толь­ко для того, чтобы обре­сти наслаж­де­ние?

112. Если бы Ксеркс с таким огром­ным кон­ным и пешим вой­ском, соеди­нив мостом Гел­лес­понт, срыв гору Афон, прой­дя по морю и про­плыв по зем­ле, явив­шись со всей этой мощью в Гре­цию, на вопрос о том, зачем пона­до­би­лись такие силы, такая вой­на, отве­тил, что он хотел добыть мед с Гимет­та¹⁹⁹, конеч­но, было бы оче­вид­но, что все эти уси­лия не име­ли серь­ез­ной при­чи­ны. Точ­но так же, если мы ска­жем, что муд­рец, обла­даю­щий мно­же­ст­вом достой­ней­ших позна­ний и наде­лен­ный все­ми доб­ро­де­те­ля­ми и не шест­ву­ю­щий, подоб­но Ксерк­су, по морю как посу­ху, и не пере­плы­ваю­щий через горы на кораб­лях, но охва­тив­ший сво­ей мыс­лью все небо, всю зем­лю и все море, стре­мит­ся к наслаж­де­нию, то, конеч­но, мы ска­жем, что все эти уси­лия пред­при­ня­ты им ради сего меда.

113. Поверь мне, Торк­ват, мы рож­де­ны для чего-то более воз­вы­шен­но­го и вели­ко­го, и это мож­но понять не толь­ко из функ­ций души²⁰⁰, сре­ди кото­рых заклю­ча­ют­ся память о бес­чис­лен­ных вещах (а в тебе, кста­ти, она без­гра­нич­на), а так­же спо­соб­ность пред­видеть послед­ст­вия, мало чем отли­чаю­ща­я­ся от диви­на­ции, стыд, уста­нав­ли­ваю­щий меру жела­ни­ям, спра­вед­ли­вость, вер­ная хра­ни­тель­ни­ца чело­ве­че­ско­го сооб­ще­ства, неко­ле­би­мое и твер­дое пре­зре­ние к стра­да­нию и смер­ти при встре­че с тягота­ми и опас­но­стя­ми. Все это, сле­до­ва­тель­но, заклю­че­но в душе. Но при­ми так­же во вни­ма­ние и само тело, и орга­ны чувств, кото­рые, как и сами части тела, пред­став­ля­ют­ся тебе не толь­ко спут­ни­ка­ми доб­ро­де­те­лей, но и слу­га­ми их.

114. Если в самом теле мно­гое может быть постав­ле­но выше наслаж­де­ния, как, напри­мер, силы, здо­ро­вье, лов­кость, кра­сота, так что же ска­зать о душе, кото­рой, как пола­га­ли муд­рей­шие из древ­них, при­су­ще нечто небес­ное и боже­ст­вен­ное? Ведь если бы выс­шее бла­го заклю­ча­лось в наслаж­де­нии, как вы утвер­жда­е­те, то было бы пред­по­чти­тель­нее бес­пре­рыв­но про­во­дить дни и ночи в вели­чай­ших наслаж­де­ни­ях, когда все чув­ства, как бы про­ни­зан­ные сла­дост­ным ощу­ще­ни­ем, при­хо­ди­ли бы в дви­же­ние. Но кто же, если он досто­ин име­ни чело­ве­ка, поже­лал бы хоть один день про­ве­сти в тако­го рода наслаж­де­ни­ях? Кире­на­и­ки, конеч­но, не отка­жут­ся. Ваши же выска­зы­ва­ют­ся по это­му пово­ду несколь­ко скром­нее. Но те, пожа­луй, более после­до­ва­тель­ны.

115. Вспом­ним сей­час не те вели­чай­шие искус­ства (ar­tes)²⁰¹, не вла­де­ю­щих кото­ры­ми пред­ки наши назы­ва­ли “негод­ны­ми” (iner­tes), — я хочу спро­сить, неуже­ли ты дума­ешь, что, не гово­ря уж о Гоме­ре, Архи­ло­хе, Пин­да­ре, Фидий, Поли­клет, Зевк­сис пре­сле­до­ва­ли сво­им искус­ст­вом толь­ко наслаж­де­ние? Зна­чит, худож­ник боль­ше забо­тит­ся о кра­со­те фор­мы, чем выдаю­щий­ся граж­да­нин о кра­со­те сво­их дея­ний? В чем же при­чи­на столь глу­бо­ко­го и столь рас­про­стра­нен­но­го заблуж­де­ния, если не в том, что тот, кто опре­де­ля­ет наслаж­де­ние как выс­шее бла­го, име­ет в виду не ту часть души, в кото­рой заклю­ча­ет­ся разум и мысль, но вожде­ле­ния (cu­pi­di­ta­tes), то есть самую ничтож­ную часть души²⁰². Я спра­ши­ваю: если суще­ст­ву­ют боги, с чем даже вы соглас­ны, то как могут они быть счаст­ли­вы, если не могут полу­чать телес­ное удо­воль­ст­вие, или — если они счаст­ли­вы без это­го наслаж­де­ния, поче­му вы не при­зна­е­те за муд­ре­цом подоб­ной же спо­соб­но­сти души?

XXXV. 116. Про­чти, Торк­ват, как сла­вят не тех, кото­рых вос­хва­лял Гомер, не Кира, не Аге­си­лая, не Ари­сти­да или Феми­сток­ла, не Филип­па или Алек­сандра, а про­чи­тай эло­гии нашим сооте­че­ст­вен­ни­кам, про­чи­тай хва­лы (lau­da­tio­nes) ваше­му семей­ству, и ты не най­дешь нико­го, кого вос­хва­ля­ли бы как масте­ра в дости­же­нии наслаж­де­ний. Не тако­го рода вещи вос­хва­ля­ют над­пи­си на памят­ни­ках, напри­мер, на том, что нахо­дит­ся у ворот²⁰³: “Мно­же­ство наро­дов соглас­но в том, что сей муж был пер­вым сре­ди граж­дан”²⁰⁴.

117. Так неуже­ли же мы дума­ем, что мно­же­ство наро­дов соглас­но сочли Кала­ти­на пер­вым сре­ди граж­дан за то, что он был самым выдаю­щим­ся в поис­ках наслаж­де­ния? Зна­чит, мы будем счи­тать, что доб­рая надеж­да заклю­че­на в тех юно­шах, кото­рые, по наше­му мне­нию, будут забо­тить­ся лишь о сво­их выго­дах и делать толь­ко то, что удоб­но им самим? Неуже­ли мы не видим, какая пута­ни­ца, какое сме­ше­ние всех поня­тий после­ду­ют за этим? Ведь это озна­ча­ет, что уни­что­жа­ет­ся само поня­тие бла­го­де­я­ния, уни­что­жа­ет­ся бла­го­дар­ность, скреп­ля­ю­щая собой согла­сие людей. Ибо если ты даешь кому-то что-нибудь, пре­сле­дуя при этом соб­ст­вен­ную выго­ду, то это сле­ду­ет счи­тать не бла­го­де­я­ни­ем, а ростов­щи­че­ст­вом, и не заслу­жи­ва­ет бла­го­дар­но­сти тот, кто дает что-то ради соб­ст­вен­ной же выго­ды. Когда вла­ды­че­ст­ву­ет наслаж­де­ние, неиз­беж­но ока­зы­ва­ют­ся повер­жен­ны­ми самые вели­кие доб­ро­де­те­ли. А ведь есть еще мно­же­ство позор­ных дея­ний, о кото­рых мы не смо­жем с убеди­тель­но­стью ска­зать, что муд­рец спо­со­бен избе­жать их, если не при­знать, что достой­ное по самой при­ро­де обла­да­ет вели­чай­шей силой.

118. И чтобы не гово­рить боль­ше об этом, ибо пере­чис­лить все невоз­мож­но, доб­ро­де­тель, стя­жав­шая себе достой­ную сла­ву, неиз­беж­но пре­гра­дит путь к наслаж­де­нию. Хва­тит уже слу­шать меня, посмот­ри на само­го себя, обра­тись к сво­им мыс­лям и после дол­гих раз­мыш­ле­ний спро­си себя, пред­по­чи­та­ешь ли ты, наслаж­да­ясь веч­ны­ми удо­воль­ст­ви­я­ми, пре­бы­вая в том самом спо­кой­ст­вии, столь часто упо­ми­нае­мом тобою, про­во­дить всю жизнь без стра­да­ний (вклю­чая так­же и обыч­но пред­по­ла­гае­мое вами, и невоз­мож­ное на деле исклю­че­ние стра­ха перед стра­да­ни­я­ми) или же, ока­зы­вая бла­го­де­я­ния всем наро­дам, при­но­ся помощь и спа­се­ние всем страж­ду­щим, пре­тер­петь стра­да­ния Гер­ку­ле­са? Ведь пред­ки наши назы­ва­ли труд­но­сти (la­bo­res), кото­рых невоз­мож­но избе­жать, мрач­ным сло­вом стра­да­ние (aerum­nae), даже когда они гово­ри­ли о боге²⁰⁵. 119. И я вытя­нул бы из тебя это и заста­вил бы отве­чать, если бы не боял­ся, как бы ты не ска­зал, что сам Гер­ку­лес совер­шил ради наслаж­де­ния то, что он с вели­чай­ши­ми уси­ли­я­ми делал ради бла­га всех людей».

Когда я закон­чил, Торк­ват гово­рит: «У меня есть, к кому обра­тить­ся с этим, и хотя я кое-что мог бы ска­зать и сам, одна­ко пред­по­чи­таю най­ти людей более све­ду­щих». — «Я пола­гаю, ты име­ешь в виду наших при­я­те­лей, Сиро­на²⁰⁶ и Фило­де­ма, мужей заме­ча­тель­ных и при­том весь­ма обра­зо­ван­ных». — «Ты прав». — «Ну, давай, — гово­рю я, — одна­ко было бы спра­вед­ли­вее, чтобы о нашем спо­ре как-то выска­зал­ся Три­а­рий». А Торк­ват улыб­нул­ся и гово­рит: «Я не при­знаю его бес­при­страст­ным судьей, осо­бен­но в этом вопро­се, ведь ты все­гда гово­ришь мяг­че, а он ярост­но напа­да­ет на нас, как это вооб­ще при­ня­то у сто­и­ков». Тут Три­а­рий: «После все­го это­го, пожа­луй, я про­яв­лю боль­ше сме­ло­сти, пото­му что в моем рас­по­ря­же­нии будет все, что я толь­ко что слы­шал; и я напа­ду на тебя толь­ко тогда, когда уви­жу, что и тебя воору­жил тот, о ком ты гово­ришь». С эти­ми сло­ва­ми мы завер­ши­ли и нашу про­гул­ку, и наш спор.