Как промышленный гигант — завод «Ростсельмаш» — менял город, страну и человека ©
-------
Главный конвейер
На центральном конвейере шумно и гулко. Мощные станки и громоздкие детали расставлены по широкому залу цеха. У дальней стены выстроены в ряд блестящие комбайны. Внутри завода по холодным цеховым стенам броско развешаны пестрые плакаты, вдоль потолка растянуты широкие полотна: «Качество сборки в твоих руках», «Наша сила — в качестве продукции!», «Все для клиента, все для урожая».
«Ростсельмаш» — одно из крупнейших предприятий Ростова-на-Дону. Гигантский комбайновый завод был запущен во время индустриализации и коллективизации в 1929 году, и стал одной из самых масштабных строек первых пятилеток Советского Союза. «Ростсельмаш» начал с производства сельскохозяйственной техники для колхозов и совхозов и попутно проходил все ключевые этапы развития СССР и новейшей истории России. В этом году предприятию исполняется 85 лет.
По словам директора по персоналу компании «Ростсельмаш» Дениса Радионова, сегодня на заводе работают около 12 тысяч человек, в то время как в Советском Союзе их число превышало 50 тысяч.
Маша: сталь и радость
– А на сам завод ты уже сходила? — первым делом спрашивает меня на пороге Мария Дмитриева. — Где ты еще увидишь такую мощь…
В по-советски уютной квартире аккуратно расставлены старые фарфоровые фигурки. На стене висят черно-белые портреты. Мария Афанасьевна — маленькая, с размеренным голосом и внимательным взглядом. Сейчас ей 88. Больше двадцати лет она проработала на «Ростсельмаше». Выросла в небольшой деревне на южной окраине Ростовской области. Переехать в Ростов в то время было почти авантюрой.
– Двоюродный брат меня на это погонял, — смеется она.
Они оказались в Ростове в 1954 году. На первое время остановились у знакомых. Одна из них работала на «Ростсельмаше». Она и привела Марию на завод.
– В отделе кадров говорят: «Пойдете на производство». Мы знали, что это там за производство, какие там порядки? Кивнула — на производство, так на производство. Оформили на литейное производство, в стальцех. Говорят: «Нужны люди на формовку». Понятия не имела, что это за формовка. Нужны — значит, нужны. Идемте. Выписали разовый пропуск, и я прошла на территорию.
Мария Афанасьевна переводит дыхание, подпирает щеки ладонями.
– Ты представь себе, — она отводит взгляд.— Я сначала подумала, что ни за что и никогда не буду здесь работать. Такой шум стоит вокруг, такой грохот — это невообразимо просто! Заходим в цех — туман. Люди копашатся вокруг, что-то говорят друг другу, а я совсем ничего не могу разобрать. Думаю: «Господи, куда я попала?». А мастер тут же и говори: «Вы оформляйтесь в отделе кадров и потом приходите в цех на работу». Пришла. Показывает меня сотрудникам: «Вот вам новенькая. Обучайте ее теперь всем премудростям производства».
– Расскажите об этих самых премудростях.
– Ну смотри. Вот цех, — чертит пальцем прямоугольник на узорном ковре. — Посреди растянута узкокалейка — узкоколейная железная дорога. На ней вагонетки. По обеим сторонам отдела стоят станки. На них ставятся плиты с изображением деталей для комбайна. Штырями закрепляются. У каждого станка стоит бункер, в который насыпается специальная земля. Я снимаю форму с вагонетки и набиваю ее специальной землей. Утрясу, пробью, лишнее сниму угольником, и пошли детали. Параллельно их здесь же на станках и выбивают. Мы, например, били плуг для трактора, били стойку, к которой прикрепляется лемех — острый наконечник плуга, который уже сам пашет.
– Наверное, физически на такой работе было очень тяжело.
– Мой муж несколько раз приходил в цех. Посмотрит на все это и говорит: «У тебя что, семеро детей по лавкам? Что тебя заставляет работать на такой работе? Брось ее, это не женское дело!». А я зацепилась на заводе к тому времени и уже привыкла, понимаешь? Незачем было бросать это.
– Какая была мотивация работать на «Ростсельмаше», кроме денег?
– Это правильно — «кроме денег». Тогда рабочий класс не был в обиде. Люди на завод съезжались со всего Союза. В центральных газетах постоянно было объявление «Заводу “Ростсельмаш” требуются рабочие». Откуда только не ехали! Мы все понимали, что то, что делаем, важно, это и была мотивация. Перед нами ставили планы, мы видели, куда это все идет и для чего.
– Справлялись с планами?
– Бывали какие-то сбои не по нашей вине: не в срок поставляли какие-либо детали на завод или еще что-либо. Нам моторы из Харькова привозили и, не дай Бог, случалось так, что конвеер вставал из-за того, что нет мотора. Песков (Генеральный директор завода. — Примеч. авт.) тут же идет и — мать-перемать — орет. Всему цеху разгон даст. Тут же и мотор подвозят. Наш мастер Самарин — здоровый такой мужик — видит такое дело, голыми руками хватает этот мотор и сам ставит его на ленту. Пошло производство! Так и работали.
Гена: газета и партия
Узкие комнаты с салатовыми стенами от пола до потолка заставлены стопками желтеющих газет. Посреди, бок о бок с книжным шкафом, широкий стол. Присаживаясь, встречаюсь взглядом с висящим за толстым стеклом шкафа портретом Ленина. Отвожу взгляд. Натыкаюсь на открытку, где большими буквами написано: «Хочу обратно в СССР!». Взгляд молнией возвращается к Ленину.
Геннадий Беленький называет себя потомственным коммунистом. В его семье все были членами партии. Когда вступил и он, мать пошутила: «Теперь мы можем дома создать партийную организацию». Но партии и без их дома везде хватало.
В начале 70-х Беленький пришел журналистом в «Ростсельмашевец» и остался там на десять лет. Тогда это была единственная в Ростове заводская газета, имеющая структуру редакции. В штате — 23 человека, номера выпускались ежедневно. Во всем Советском Союзе ежедневных заводских газет было около десяти. Все они выходили на особо крупных предприятиях.
– Перед нами стояла вполне конкретная задача — объединить коллектив на решение внутренних задач. Но мы не были сплошным ура-патриотизмом. В «Ростсельмашевце» была критика. Хотя первых лиц она, конечно, не касалась.
– Критика работала?
– По одним только моим материалам уволили примерно 15 человек. Были среди них партийные и профсоюзные работники. Бывало, что человек изо всех сил лез на эту работу, но совсем в ней не разбирался. Тогда и результаты выходили никакие. Я, наблюдая за этим, мог написать, что такими методами на таком уровне руководить нельзя. После публикации устраивали проверку и, если все подтверждалось, снимали с должности, переводили в рядовые мастера.
Своей работой Беленький явно гордится.
– Наш редактор Крымский всегда говорил: «Номер газеты, который не имеет ни одного очерка или зарисовки о человеке, плохой». Полистайте старые номера и сравните с тем, что выпускают сейчас. Это уже не газета, это информационный листок. Об этом говорит само ее название. Раньше она была «Ростсельмашевцем», и это приближало ее к читателю, отождествляло с ним. А сегодняшнее название — «Ростсельмаш» — что-то отстраненное. Не о тебе лично.
В Ростове Геннадий Леонидович известен еще и как краевед. Поэтому у него я спрашиваю о том, как завод менял город.
– Подход правильный, — кивает он. — Понимаете, «Ростсельмаш» — это настоящее градообразующее предприятие. В Ростове таких было не очень уж много. Например, «Роствертол» в какой-то мере и подшипниковый ГПЗ-10. Если рассмотреть «Ростсельмаш» по отношению к Ростову, то завод — это даже больше, чем город в городе. Непонятно было, где заканчивался «Ростсельмаш» и начинался Ростов. «Сельмаш» помогал развивать городскую инфраструктуру: мосты, дороги, путепроводы, троллейбусные линии строились частично за счет завода. «Сельмаш» фактически отстроил несколько городских районов. Вы должны понять один нюанс. В советское время строительство велось двумя типами застройщиков. Первый — городская власть. Они строили муниципальное жилье для работников социальной сферы и военнослужащих. Второй — крупные предприятия. У них были огромные средства от реализации продукции. Часть из них заводы могли себе позволить потратить на стройку. И они вели ее быстрее, чем городская власть. Отсюда вытекает и мотивация людей работать на заводе. Если они пойдут работать на градообразующий гигант, то получат жилье как минимум в два раза быстрее, чем если будут стоять в муниципальной очереди.
– Получается, что под «градообразующим» понимается не только вклад в развитие города как объекта, но и причастность к его отдельному жителю?
– Именно. Я не знаю данных о других заводах Ростова, но о «Ростсельмаше» скажу точно. Если вот так прикинуть и сопоставить общее число жителей города с количеством людей, работавших здесь, то получится, что средняя семья из трех-пяти человек так или иначе была причастна к «Ростсельмашу». Или же примерно каждый десятый ростовчанин был непосредственно причастен к заводу.
– Вы десять лет работали на заводе, можно сказать, с людьми и идеями. Давайте об этом? Наверняка вы наблюдали, как завод менял отдельного человека?
– Да, во многих случаях это происходило у меня на глазах. Вот напишем мы о каком-нибудь передовике или о человеке, который просто хорошо справляется со своей работой, и у него постепенно начинают меняться взгляды. Он чувствует большую ответственность, дисциплинирует себя. Эти люди внутренне росли. Теперь этот человек не только механически отливает детали. После того, как он выделится, его начинают водить на разные совещания, отправлять в командировки. Он выступает на собраниях. Это все, конечно, меняло сознание не привыкших к этому людей. Мы писали об этом снова, и людей мотивировали такие примеры.
– Какие еще идеи и как пропагандировались на заводе?
– В мое время (1972-1982 годы — Примеч. авт.) на «Ростсельмаше» было несколько крупных починов — придуманных одними людьми инициатив, которые потом поддерживались другими. Свой был «Досрочно построим — досрочно освоим». Связан с реконструкцией завода. Это почин одновременно относился и к строителям, которые делали новые корпуса, и к заводским рабочим. Построили цех — его ж надо теперь оборудовать, наладить энергоснабжение и все остальное. Если строители обещают досрочно сдать, то эксплуатационники быстрее запустят, и работа начнется не в запланированный период, а раньше. Пятилетки же, понимаете? Вот вокруг этого почина и было так много суеты. Газеты полосами стреляли. Знаете, все это можно было бы писать гораздо спокойнее, но у нас же тогда любили пошуметь.
Другой почин — «Работать без отстающих». Изначально не сельмашевский, но завод пропагандировал его, как мог. Сама по себе идея не вызывает возражений. Достижения передовиков сходят на нет, если вокруг него бездельники. Он работает за себя и частично за того парня. По логике этого почина, все работающие должны были подтянуться.
– Как над этими починами работала заводская редакция?
– Мы, конечно, раскручивали эти почины. Но иногда с перегибами. Вот, например, напишу очерк о ком-нибудь, кто просто хорошо работает, а редактор или ответственный секретарь обязательно где-нибудь впишут «Это Иван Иваныч не просто так сделал. Это Иван Иваныч на такой-то почин откликаясь, сделал». Но Иван Иваныч и безо всякого почина это бы сделал, понимаете? Но считалось, что это хорошая пропаганда этих самых починов. Что ж, издержки советского строя.
– А что еще на тогдашнем «Ростсельмаше» вы сейчас можете назвать издержками советского строя?
– Когда партийная организация вмешивалась в производство, ничего в этом не понимая. Это раздражало, как и всегда, когда она влазила не в свои вопросы. Но считалось, что для партии нет не своих вопросов.
Беленький уходит готовить чай. Ленин со шкафа, кажется, смотрит еще злее.
Паша: стихи и «сотики»
Утро в спальном районе. На скамейках друг с другом тихо беседуют старики, на площадках шумят дети. Впереди ровным и быстрым шагом идет Павел Малов. У него снисходительный взгляд и прямая, едва заметная улыбка.
– Присядем здесь, — указывает он на скамейку в соседнем дворе. Вокруг шумят только деревья и редко проезжающие машины.
Малов — председатель литературного объединения «Ростсельмаш». Фактически, сейчас в нем от завода осталось только название. Основная часть коллектива уже никак не связана с заводом, а журналы со своими работами авторы публикуют за свой счет. Хотя начиналась история литгруппы красиво. По-советски стремительно. В первые годы запуска завода здесь появилась агитбригада, руководил которой Анатолий Софронов. Позже он станет известным писателем и главным редактором «Огонька», а пока — слесарь и фразеровщик на «Ростсельмаше». Параллельно писал в заводскую многотиражку «Сельмашстроевец». Его агитгбригада постепенно превратилась в литгруппу при этой газете. В своей автобиографии Софронов об этом времени рассказывал так: «В ту пору мощный голос Владимира Маяковского проник и в цеха нашего завода. Мы все, члены заводской литературной группы, самой крупной в Ростове, старались «подражать» Маяковскому. Писали рифмованные лозунги, сатирические плакаты, развешивали их в цехах, в проходной завода».
Бойчевский же застал начало конца литобъединения при заводе. На «Ростсельмаш» он пришел во второй половине 80-х и тогда же присоединился к литераторам.
– Из заводского Дома культуры нас выселили, — вспоминает Малов. — Доходов от нас не было. Вот от ансамбля «Балалайка» был — они устраивали концерты, гастролировали. Естественно, за деньги. На этом фоне наша литгруппа выглядела таким междусобойчиком. Мы выступали в общагах и читали стихи в цехах. А, благодаря хорошему отношению к нам редактора заводской газеты Дедюшенко, еще и публиковались. Но потом газету закрыли, и поддерживать нас стало некому.
Павел некоторое время молчит. Не перебиваю.
– Понимаете, какая вещь, — продолжает он. — До этого времени в нашем творчестве еще была актуальна заводская тема. И касалась она не только «Ростсельмаша», но рабочего труда вообще. Была идея восхваления рабочего человека, восхищения им. Коммунистическая идея в целом. Мы искренне в нее верили.
– А что произошло потом?
– Потом мы разочаровались в ней. И даже не потому, что распался Советский Союз. На протяжении нескольких лет мы наблюдали, как коммунистическая идеология распадается в каждом из нас.
***
Конец 80-х. Павел Малов работал грузщиком-водителем в автотранспортном цехе. По-сельмашевски небольшие машины, на которых здесь перевозили детали, назывались «сотиками». Потом перешел в охрану.
– Вообще завод был очень самобытным, — вспоминает он. — Когда я впервые пришел на «Ростсельмаш», мне показалось, что это — отдельный настоящий город. Внутри него были свои улицы с названиями, шоссейные дороги со светофорами, развитая инфраструктура. А цеха как целые кварталы. Много заводов было в Ростове, но «Сельмаш» действительно был главным. Без него невозможно было представить город.
– Вы хотите сказать, что невозможно было представить производственную мощь города?
– Не только. «Ростсельмаш» был гордостью жителей города, гордостью его рабочих. На то были основания. Были перспективы. При оформлении, например, можно было получить общежитие, а потом тебя ставили на квартирный учет. Так за два-три года получали гостинки, а позже можно было и квартиру получить. К тому же платили приличную зарплату. Особенно, если работать не в одну, а в две смены из трех.
– Почему же тогда была текучка кадров?
– Текучка была в непрестижных цехах. А, например, на главном конвеере или на сварке коллектив был постоянный. Здесь чуть ли не сельмашевские династии создавались: отец приводил на работу сына, а сын позже — своего. Это что касается ростовчан. На «Сельмаше» было много категорий рабочих. Были и нестабильные категории, которые позволяли себе пьянки, прогулы. Отсюда и текучка.
– Все это, наверное, сказывалось на качестве работы.
– Да, но это не было основной причиной хромавшего качества. Качество страдало из-за гонки, из-за соревнований. Нам ставили большой план, и просто физически было тяжело его выполнить. Я некоторое время работал в цехе на конвеере. Часто бывало так. В начале месяца идет раскачка — то детали вовремя не подвозили, то еще что-либо. Много времени проводили не шатко, не валко. А в конце месяца нужно было делать план. И чтобы его выполнить, нужно уже не смотреть на качество, а гнать количество.
– Разве руководство этого не понимало?
–Понимало, но им же тоже план спускали сверху. Нужно понимать, что до критичного состояния не доходило: ну, не докрасят где-либо, что-то не доклепают или не дорежут ровно. Некачественность компенсировалась большим количеством выпускаемых запчастей. Их легко поставляли, чинили быстро поломки. Водители это знали и, получая машину, всегда полностью осматривали ее. Двигатель, коробка передач — все работает. А всякие там винтики да болтики подкрутят — и все в порядке, ездит.
– Но ведь так не должно быть. Какая речь может быть о безукоризненной репутации завода после этого?
– План же был не только у нас, в этом вся советская система. Но когда-то же действительно выполняли и перевыполняли. Тут, мне кажется, дело в другом. Конец 80-х — закат коммунистической идеологии. Такой сильной веры уже не было. Люди уже видели не соответствие лозунгов и идей с действительностью. Когда говорят одно, а делают другое. Или ничего не делают, а только говорят. Люди уже видели коррупцию. Но и сильного недовольства жизнью не было: работа стабильная, зарплату платят без задержек. Что еще надо?
– А мне кажется, что эти проблемы не от безыдейности общества, а от его инфантильности.
– Согласен. Уже тогда я видел равнодушие людей ко всему, что не касается материальных потребностей. У нас силой сгоняли людей на разные праздники. Даже премии начисляли за то, что приходили, чтобы хоть как-то стимулировать. Неохотно ходили и на комсомольские или профсоюзные собрания.
– Почему?
– Потому что видели, что это бессмысленно. Опять же — лозунги есть, да дела никакого нет. До такой степени окостенел этот застой, что реально изменить что-либо невозможно было. И не хотел никто. Ставили еще рекорды по социалистическим соревнованиям передовики, но основной массе они только вредили. Потому что поставит какой-нибудь энтузиаст рекорд, а тебе норму потом повышают. Он же может, почему не можешь ты? У людей уже была новая идея: как можно меньше работать и как можно больше получать.
– А как вы считаете, нужна ли в принципе какая-либо идея?
– Хорошо, когда есть работа. Хорошо, когда есть деньги. Но еще лучше, когда есть и понимание, что страна к чему-то движется, что ты своей работой к чему-то приближаешь ее. К тому же самому светлому будущему. Иначе все бессмысленно же.
Над коммунистической идеей уже открыто смеялись. Даже комсомолы о ней анекдоты травили. Но все равно это был горизонт, понимаете? Нужно не просто идти, а куда-то идти. Хотя бы к этому коммунизму. Главное, чтобы идея не была абсурдна. Сейчас я не вижу одной общей идеи, вижу идеи групп: у одних — выживание, у других — обогащение. Но это не может быть идеей ни для завода, ни для страны.
Юра: чугун и песня
Квартира Юрия Иванова похожа на антикварную лавку-барахолку. Картина, корзина, картонка — это про нее.
В 1974 году Юрий Иванов вместе со своей бригадой в цеху серого чугуна «Ростсельмаша» поставил Всесоюзный рекорд, сделав 848 форм за смену. Пресса тут же сделала его героем. Иванов быстренько прикинул, что к чему и, воспользовавшись своей славой, начал гнать свою правду о заводе. Так на «Ростсельмаше» начала развиваться демократия.
– Значит так, Виктория, — хитро говорит Иванов, пытаясь быть строгим. — Давай уясним сразу. Ты из каких изданий? Из современных, демократических?
Утвердительно киваю. Иванов расплывается в широкой улыбке и заботливо усаживает меня на резной диван в своем доме-музее.
– Тогда я буду с тобой откровенен, — вкрадчиво произносит он.
Громко смеясь, достает из книжного шкафа толстую папку и кладет мне на колени. Открываю и первое, что вижу — приглашение на «Поле Чудес». К этому времени я уже была готова увидеть в его квартире все, что угодно, поэтому молча откладываю его в сторону. В папке — большая стопка газет и журналов.
– Все обо мне! — трубит Иванов. — Или — мое! Посмотри, какой я тут! Га!
Затем Иванов рассказывает, как служил в морпехе, и я тут же понимаю, что это должно быть чуть ли не самым важным этапом в его жизни. Он сам со всеми диковинками в квартире — человек-пехота. И говорит — как в атаку летит: громко, стремительно, быстро.
– Про рекорд рассказать? Га! Значит, дело было так, – «набирает скорость» Иванов. — Мы боролись с бригадой Володи Потенко. Прихожу на смену, а та-а-а-м… Во всю! Стену! Плакат! 802 формы, понимаешь ли, они сделали. Что это такое? Га! Вы кого обогнали? Меня! Морпеха!
– И всю вашу неморпеховскую бригаду.
– Угу, — говорит, наливая квас. Пару секунд отдышки и он продолжает в том же ритме. — Поэтому и прихожу я к своим ребятам и говорю «Так! Идем на рекорд». Мы чуть не подрались там. «Ты что, — галдят. — Совсем рехнулся? Вторая смена короче первой, металла не очень много идет. Есть башка у тебя?». А я свое им: «Делаем, делаем, делаем!» Га! Ты посмотри! С морпехом спорят! И мы как начали! Раз, раз, раз — пошло дело. Бригадир кольцом бегает вокруг: помогает, подсказывает, подгоняет. А на следующее утро плакат наш. 848 форм сделали — Всесоюзный рекорд. Да весь цех на корточки там присел! Журналисты прискакали, и давай — интервью там, сюжеты… Га! — подмигивает он.
– Что вам было тяжелее всего делать, устанавливая этот рекорд?
– В литейном цеху все тяжело. Там как в шахте: два метра, и уже человека не видно — такая пыль. Тяжело формы тягать. Пустая весит 350 кг, а набитая — более 500. Да, работаем, конечно, на станках, но к себе, бывает, подтянешь — не легко, не легко. Знаешь, как у меня там рубашки лопались? Ууу… Только так!
– Отношение коллег к вам изменилось после рекорда?
– Мои по цеху как уважали, так и уважали. Тут другой нюанс есть.
Иванов становится серьезным.
– Из демократических изданий, говоришь? Тогда слушай. Понимаешь, раньше к соревнованиям допускались только шестерки. Ну, те, кто перед начальством плясал: бывшие комсомольские работники и остальные. Вот натворят у себя в парторге дел, снимут с должности и отправят мастерами в бригаду. Наказание вроде как. Но люди-то все равно свои. Вот и дают им лучший металл, лучшие детали — все условия. Делайте эти рекорды по самое не хочу. А что мы? Обычная чернорабочая бригада. Но гордые! Вот и захотели показать им, кто есть кто. Они там мотаются по Германиям и Болгариям, а мы тут раз, и 848 форм! Получайте.
Иванов внезапно обрывает разговор смехом: что-то вспомнил. Копаясь в папке с газетами, находит ростовскую многотиражку. В ней фото: он в широкополой шляпе и кожаной куртке с заклепками, накинутой поверх тельняшки, стоит на городском центральном рынке и, подмигивая, нагло светит фотографу золотым зубом.
– Я ж еще валютчиком когда-то был! Эх, девяностые…
***
– Знаешь, в чем я абсолютно уверен? Любое крупное предприятие — это абсолютный развратник народа! — чеканит Иванов интонацией советских лозунгов.
– И «Ростсельмаш»?
– И «Ростсельмаш».
– Почему?
– Да много почему. Вот, например, висели у нас по всему заводу плакаты «За металл как за хлеб!» А все улицы внутри «Ростсельмаша» были завалены этим металлом. У меня сознание раздваивалось. Как так: плакат висит, а металл валяется. Я никогда не мог молчать. Вот и написал об этом в газету. Отвечают: «Ну Юра, ну что же ты. Нужно понимать: это — издержки производства».
– Вы согласились с этим?
– Если бы только с этим. Дальше же — больше. Пришли к нам в стальцех одни разумнейшие люди и говорят: «Вагранки (топливные печи для переплавки чугуна. – Примеч. ред.) ваши сдохли почти, надо менять». А я смотрю и думаю: да нормальные же они. Я и опять пишу. То же самое повторяется. «Да какое ты имеешь право лезть в эти дела!» — кричат. «Имею! — говорю. — Я ж член какой-то там комиссии, которая решает произодственные дела». Ах, все равно не имею? Получайте тогда! Пишу снова, уже в газету «Труд». Потом, правда, эта редакция переслала мой материал первому секретарю обкома партии. Я продолжаю им писать. «Что ж вы, — спрашиваю. — пересылаете эту остросюжетность в обком?». Они, представь, и это пересылают! В общем, устроили разгон мне в цеху. Те, кто со мной работал, не поддержали.
– Наказали за это?
– Наказали. Со стальцеха перевели в земледелку. А там не то, что два метра, там двадцать сантиметров, и уже ничего не видно. Формовочную землю делают. Пыль такая, что ты не вдыхаешь ее, а откусываешь и проглатываешь. Думали, наверное, что помру там. Я и нахватал болячек там разных, каких диагнозов только не писали. Грустно так стало. Думаю, неужели я спел свою песню? И для чего тогда все это было? Никто же после меня таким соловьем не запоет. Как чирикали хуже воробьев, так и будут чирикать. Нет, думаю, так нельзя. Чуть поправившись, я сказал на заводе, что никуда отсюда не уволюсь. Меня поставили бригадиром в отдел окончательной обработки. А тут уже намного легче. Я и вздохнул. Глядь, на поправку пошел! Га!
Вернувшись, Иванов свою песню продолжил:
– Прихожу в цех и вижу: опять земли навалили. Значит что было? Транспортер порвали, не успели вовремя запустить, вот он крутился и целую гору земли накидал. А обратно убирать — это же труд. А время, а деньги за него? Не молчать же! Пишу я опять в «Ростсельмашевец».
– Как к вам относились в редакции заводской газеты?
– Редактор Крымский меня поддерживал. Он умный был и прекрасно понимал, что скоро мы будем переходить на демократические рельсы. И что такого человека, как я — нового человека — теперь надо слушать и поддерживать.
Уже провожая меня, Иванов добавляет:
– А сказать тебе, почему мы на самом деле этот рекорд решили ставить? Га! Да во второй смене и нечего ж было делать. Скучно! Мы пришли: земли не хватает, металла тоже. Ну и чем заниматься? Вот и заварили эту кашу. А она как пошла, как поехала — все расшевелились, наконец! Ну, все ж веселее, согласись?
Текст: Виктория Сафронова, фото: Марина Меркулова
«Русская планета», Ростов-на-Дону, 9 сентября 2014
«Русская планета», Ростов-на-Дону, 9 сентября 2014
Community Info