И ДОЛЬШЕ ВЕКА ДЛИТСЯ ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА
Фестиваль «N.E.T.»-2003
открылся спектаклем Андрия Жолдака по прозе
Солженицына
…Лают чепрачные
восточноевропейские овчарки. Бешено, дико,
тоскливо и угрожающе — как на рассвете перед
лагерным разводом. Лай записан на пленку. Четыре
живых пса на сцене отвечают виртуальному хору
Верных Русланов, доходя до истерики. Блестят
никелированные клетки вивария, лабиринт решеток
циркового закулисья. Там свалены груды тряпья —
домодельных валенок, телогреек лесоповала,
выбеленных жесткой щелочью времени, белых
бязевых заячьих ушек детсадовского новогоднего
утренника.
Но это не ветошь. Это люди
— вповалку, в депрессивной позе эмбриона...
На
четвереньках они выбегают на сцену — скорченной
сороконожкой под истерический крик Врача (или
Жреца?) в ледяном крахмале, с третьим глазом
фонендоскопа во лбу: «Суки! Падлы!».
С криком, с треском
артельной подневольной работы — мужики
перекидывают друг другу груды посылочных ящиков
из занозистой советской фанеры. Безликие кирпичи
Вавилонской башни III Интернационала — посылки от
кого-то кому-то. В каждой под державно-сургучной
печатью забита гвоздями чья-то судьба.
Стальные тележки с
днищами из тяжких, грязных досок грохочут по
сцене: еще в 1980-х такие же стояли в каждом овощном
магазине СССР. Их, задыхаясь, везут зэки. Потом,
составив тележки поперек сцены, лагерники падают
на доски, раскуривая одну «беломорину» на всех.
Могучая певица в белом
платье с блестками спускается по лестнице в этот
лагерный виварий, оглашая его щедрой и сладкой
арией. (Похоже, именно так и было: густая и
калорийная, как сгущенка, колоратура изливалась
в бараки из черной тарелки репродуктора.)
Интеллигентный папа в телогрейке и бязевых
заячьих ушках — в отдельной клетке, обнимая
троих детей в таких же ватниках и ушках, читает
умилительно цветную книжку.
Певица и Папа — конечно,
«вольняшки». Но ГУЛАГ в спектакле сгущен до
единой метафоры эпохи.
…Все очень показательно
для нынешних отношений «отцов и детей».
Сорокалетний режиссер-авангардист, имеющий
репутацию «эстетического провокатора» и
скандалиста, не обращался к А.И.Солженицыну за
разрешением на постановку спектакля по мотивам
его повести в Харьковском театре драмы имени
Шевченко. (Жолдак возглавил труппу в 2002 году,
наконец-то получив «свою» сцену. Но свою историю
этот театр начинал как «Березиль» Леся Курбаса,
«украинского Мейерхольда», погибшего в 1937-м.)
Если б Жолдак обратился к
писателю, скрупулезно соблюдая этикет
авторского права, кто знает, состоялся бы этот
спектакль или нет? На московских гастролях
театра автор не был. Воистину жаль.
Между двумя «Иванами
Денисовичами» — мощный языковый барьер. (Речь,
конечно, не о русском оригинале и украинском
переводе — об эстетике поколений.)
Полное отчуждение. И —
полная, на удивление полная преемственность.
Тут передан главный ген
русской культуры: мир осмыслен всерьез, в
эпической смене времен и нравов. С болью и гневом.
На разрыв аорты.
У Жолдака мир осмыслен
почти без слов. По нынешним понятиям, этот
спектакль, пронизанный хоровым воем песен,
обрывками арий, кокетливыми немецкими
шансонетками 1930-х, почти лишенный текста,
предельно сгущенный в темпе действия и в
пластической выразительности, мог бы считаться и
балетом «по мотивам прозы Солженицына».
…Еще московская «Чайка»
Жолдака 2001 года была, несомненно, в натуре,
постановкой пьесы А.П. Чехова. С исключительно
плотным и щедрым рядом театральных метафор.
Но теперь «театр Жолдака»
перешел в иное качество. И в «Иване Денисовиче», и
в «Гамлете», также показанном на фестивале «N.E.T»,
режиссер использует текст почти так же, как
хореограф ХХ века использует музыку. (Кто нам
докажет, что в симфонической картине
Римского-Корсакова действительно содержался
сюжет «Шехерезады» Фокина?)
«Книга» для театра
Жолдака — галлюциноген, источник своих видений.
Но победителей не судят. Особенно в случае с
«Одним днем Ивана Денисовича». Здесь театр
спускается в подсознание самой повести. Или в сны
очень современного человека, сумевшего
прочитать Солженицына так, как поэт Владимир
Ленский читал «Юного Вертера»: с полным
потрясением и самоотдачей.
В лагерно-лабораторной
фантасмагории магаданские ватники и ушанки
выбелены. Как выбелены формалином трехсотлетние,
давно переставшие кровоточить головы казненных
в петровской Кунсткамере. Жрецы-Врачи, вдумчивые
препараторы всенародного Уха и Горла, заменяют
энкавэдэшников. Постановка очистила суть от
фабулы. Театр читает повесть из другого
хронотопа, с другого берега Леты, наполненной
темным формалином казенных моргов. Но в то же
время…
Бабы в лагере моют полы,
ерзая на четвереньках, синхронно грохоча по
доскам костяшками дегтярного мыла — общего для
зэков и «вольняшек» нищей страны. Тяжко шлепают
их рогожные тряпки. Притопывают серые лохматые
валенки. Горит огонь в круглой, закопченной,
темной «буржуйке». Физически чувствуются мороз и
коммунальная, пайковая, до костей обглодавшая
души и тела нищета многомиллионной зоны — от
Кушки до Курил. «Время и место», точно
хирургическим крючком, вытащены из нашего
подсознания.
Мощная театральная
изобретательность Жолдака сгущает каждую
мизансцену до стиховой строки. (Возможно, если б
лагерные стихи Мандельштама, сюрреалистические
«Стихи о Неизвестном Зэке», уцелели, в них был бы
тот же образный ряд, то же острое до ужаса чувство
рогожи, ножа, кипятка, щелочи.)
Несется поток метафор.
Каждую минуту действа можно расписывать как
«сцену с посылками» или «мытье полов».
Message спектакля
пересказать словами (их уж слишком много было
сказано на кухнях 1970-х и на митингах «ДемРоссии»).
Самое четкое чувство: вот
такая у нас генная память… А вот так, с блеском
делая свое дело, без скидок на «вековую изоляцию»
и «проклятое прошлое», мы преодолеваем анамнез и
вытекающий из него диагноз.
В этой фантасмагории есть
и человек. Иван Денисович (Володимир Маляр)
выкрикивает всего несколько ключевых фраз
повести. Но человеческая стать актера, ясный и
острый блеск глаз возвращают сюжету смысл.
На языке театра ХХI века
Жолдак рассказал историю человека и его
страдания.
…А второй акт —
послесловие театра к повести. Фантасмагория
новых времен, когда лагерь становится объектом
видеосъемки холеных «вольняшек» в смокингах.
Юноша из лагерного барака допущен на их пир, но
пир вырождается в оргию «фрачников» и бесполых
фриков из телешоу. Человека, Ивана Денисовича с
четко видным крестом на груди, — на пиру будущего
хоронят заживо, закладывая блоками серого
гранита.
Можно предположить, что
эпатажный Жолдак ставил отдельные страницы
«России во мгле».
Или вермонтской
публицистики Солженицына.
P.S.
В «Известиях» от 14 ноября опубликовано покаянное
письмо Жолдака А.И. Солженицыну, вызванное
возмущением писателя. Хорошо, что письмо
пришлось написать. Хорошо, что оно написано. Это,
видимо, и есть норма сосуществования разных
поколений в одной культуре.
Елена ДЬЯКОВА
17.11.2003
|
