У.Шекспир. «Ромео и Джульетта».
Малая сцена БДТ им.Г.Товстоногова.
Режиссер Иван Стависский.
Ну вот опять… Опять Ромео и опять Джульетта. Опять повесть, которой печальнее на свете нет, и к этому уже все так привыкли, что никто этого не замечает и печали не предается. Ну, были, ну, умерли. Что ж, давно ведь было…
Входящие в полутемный зал зрители видят, что малая сцена БДТ в общем-то пуста. Где, собственно, декорации? Две черные коновязи да десяток древтрестовских стульев, словно произвольно разбросанные по сцене, утверждают в мысли, что недобросовестные рабочие не навели порядок после дневной репетиции. Лишь внимательный взгляд обнаруживает ренессансный портал, железную решетку на дверном проеме. Падуга, во втором акте превращаемая в кулису,— единственное белое пятно на глухом черном фоне. Декорации Валерия Полуновского и костюмы Веры Курицыной не предполагают ни реконструкции эпохи, ни экзотических вывертов, они — условие для существования, для игры. Среда, в которой ничто не отвлекает от центрального объекта — от актера.
Актеры выходят из зала (еще чаще выбегают). Прием вроде бы старый, как мир, но удивительно органичный для этого спектакля. Ведь и рассказываемая история стара, как мир, и переживают ее не «вообще», а на уровне собственных ощущений и представлений о жизни. И соответственно, не персонажи перед нами, а актеры в роли персонажей, и мы всегда помним об этом, тем более, что они так близко — и, отыграв свой эпизод, еще присутствуют на сцене, но уже подобно нам, зрителям.
На сцену (быть может, это площадь Вероны, а скорее — скучный, но обязательный муниципальный музей), переговариваясь, выходят люди. Им хорошо известно, что в этом небольшом итальянском городе давным-давно разыгралась история любви, ставшая классической и более того —обратившаяся в масс-культурный сюжетец, в love story. А вдобавок им еще рассказывают об этой истории на международном английском языке с синхронным переводом на русский. Туристы невероятно скучают и озираются по сторонам. Что им давние предания, что им, в конце концов, Гекуба, чтоб об ней рыдать? А они почему-то рыдают… Но это после.
В начале всем безумно весело.
Трагедии как таковой ничто не предвещает.Дружные компании местного веронского хулиганья на глазах у собственных почтенных родственников -самодуров и бездельников — беззлобно переругиваются из-за заборов. Такой в Вероне способ времяпровождения, развлечение, что ли, такое. Запас ненависти обоих родов давно исчерпан, Монтекки и Капулетти просто нехорошо косятся друг на друга. Их вражда, причины и поводы которой уже очень давно забыты, стала привычкой, вошедшей в плоть и кровь, игрой, без которой существование не мыслится. Но для детей она вовсе обесценилась, обессмыслилась, навязла в зубах, осталась для проформы.
Мир разделен строго, жестко, но не на две семьи, а на больших и маленьких, на тех, кто еще взывает к традициям прошлого, и на тех, кому уже все до фени. Как ни странно, рядом со старшими оказывается самое юное и очаровательное существо — Тибальд (Николай Горшков). Он еще наивен, полон комсомольского задора и задиристости и то и дело лезет на рожон, отстаивая честь и достоинство собственного рода и старинной ненависти. Звон высоких слов заглушает для него доводы рассудка. Маленький, гибкий, с горящим взором и совершенно неуместным пылом благородного героя, он, недавно вернувшийся в Верону, постепенно вызывает у окружающих раздражение, и сам напрашивается на смертельный удар. Гибнет он, как подобает юному бойцу, красиво. Но самое страшное, что оплакивать его будет лишь леди Капулетти —остальные уже заняты другими проблемами, и смерть наследника традиций становится не завязкой новой кровавой трагедии, способной распалить затухающую вражду, но очередным скандалом на веронской площади.
Молодым и преждевременно уставшим нет дела до проблем стариков. Молодежи скучно.Молодежь куражится. Заняться им решительно нечем, кроме выпить и закусить (или не закусывать). Большеглазый Ромео зачем-то влюбился в какую-то неведомую Розалину — больше для понта, чем всерьез, что стало темой для издевательских разговоров. Его дружки, представители наглой веронской шпаны, все время тусуются на сцене и запоминаются поначалу значительно сильнее, чем он, заглавный герой…
Шекспировское стремление соединить комическое с трагическим в единое целое воплощено в этом спектакле весьма изощренно. Первый акт сопровождается восторженным хохотом публики. Неудивительно, что в центре драматических событий веронской жизни — не потомки враждующих родов, а их друзья и собутыльники — действительно комические персонажи. Буффонный дуэт Меркуцио — Василия Реутова и Бенволио — Яна Цапника бесконечно обаятелен в своей хамоватости. Мона Лиза на футболке Бенволио улыбается растиражированной загадочной улыбкой. Джоконда, оплетенная бутыль и дохлая крыса на веревочке — Бенволио предстает этаким Томом Сойером наших дней, мальчиком из хорошей семьи, но в переходном возрасте. Если он стучит в дверь, то умудряется оторвать дверную ручку, которую потом демонстрирует как доказательство долгих ночных поисков Ромео. Если он встречается с друзьями, то обязательно напивается до бессознательного состояния и потом уже реагирует только на звон стакана. Этот хохмач категорически отказывается не только сам принимать жизнь всерьез, но и допускать, что так могут принимать ее друзья; что на свете и вправду существуют какие-то страсти…
Сутулящийся взлохмаченый Меркуцио то и дело оглядывает своего вечно счастливого друга сумрачным взглядом. Меркуцио — философ, воспринимающий бытие как неизбежное несчастье. Ему, в отличие от его приятелей, не весело ни за бутылкой, ни с женщиной, ни на балу у Капулетти. Меркуцио — трагический поэт, разуверившийся в любви. Родственник самого герцога постепенно спивается, валяется под забором, принимает активное участие в разнообразных скандалах не от хорошей жизни, не от молодого задора, не от кипения крови. От отчаяния. Своими глазами увидев любовь, в которую столь яростно не верил, он сознательно идет на смерть.
Иван Латышев, по амплуа образцовый «неврастеник», не может в принципе играть традиционного «героя». Его Ромео лишен патетики, он не выделен сразу из компании своих приятелей. Разве что — отсутствием цинизма, обостренным восприятием мира. Но в остальном он — человек своего поколения и своего круга, такой же мальчик из приличной семьи, слегка отбившийся от рук. Тоненькая, звонкоголосая девочка с железной волей и удивительной целеустремленность — Джульетта Евгении Игумновой — его не первая, но настоящая любовь. Страсть, охватившая обоих, неуместна в вяло текущей, несколько сонной реальности Вероны и заведомо обрекает их на гибель. Каждая встреча — это очередной шаг к разлуке, и в фамильном склепе Капулетти очнувшаяся Джульетта тщетно пытается пробудить возлюбленного, который еще жив, но уже не слышит ее.
Герои спектакля, умирая, не корчатся в судорогах. Они замирают, бесстрастно глядя в зал. В склепе — последней точке обязательной экскурсии по Вероне — вновь оказывается группа туристов, пытающихся продолжать отвлеченные разговоры, но уже ошеломленных нежданной близостью заезженной истории, давно ставшей банальной.
Читателю может показаться, что этот спектакль и вовсе незамысловат. Но отличие его от опусов, кажущихся драматическими инсценировками одноименного балета, прежде всего в том, что Стависский, следуя Шекспиру, не создает атмосферы давяще-зловещего мира и неизбежности грядущей катастрофы с первых минут сценического действия. Мы успеваем по-своему полюбить всех странных жителей Вероны. Их мир не внушает нам ни ужаса, ни отвращения какой-нибудь особо изощренной жестокостью, в нем весело и даже провинциально уютно. Этот мир чрезвычайно нормативен, склонен к ритуальной торжественности, но время патетики прошло, осталась лишь печальная необходимость балансировать между риторикой внешнего и брутальной реальностью подлинного. Об этом — и рок-барочная музыка Алексея Карпова. Здесь нет места нежности, поэтому так трогателен и точен эпизод, где только что обвенчавшийся Ромео, несущий устрашающую гору картонных коробок(мы-то понимаем, что в них — костюмы, подарки и всякая свадебная дребедень), в ответ на оскорбление Тибальда братски целует его… По большому счету, в этом мире есть лишь один значительный недостаток: всеобщая глухота и — вследствие этого — неприспособленность к человеческой любви.
Собственно, об этом Шекспир и написал, но беда вечных сюжетов в том, что их пронзительный смысл с течением времени пропадает под напластованиями интерпретаций, и подлинное возвращение к первоисточнику возможно лишь через эмоциональное погружение в него… Здесь оно состоялось, потому так внятен финальный танец — со сжатыми зубами, прямо глядя в зал, молча, — вот и не может опять волновать, а вы взволнованы. И мы. Опять.
Комментарии (0)