В последнюю субботу ноября, в конце короткого, как человеческая жизнь, осеннего дня мы засветили в окнах своих домов поминальные свечи... Восемь десятилетий назад московская коммуно-большевистская власть отобрала хлеб у украинских крестьян, миллионы людей выморила голодом. Это был геноцид против украинцев, чтоб нас не было. Но мы были, есть и будем! Возможно, во время общего неверия, цинизма и одряхления сердец для кого-то эти слова покажутся, как сказал бы Мыкола Хвылевый, слишком «напыщенными». Отвечу так: если вера, сила и целенаправленность — это «слишком высоко», то можно тому «кому-то» только посочувствовать...
...Свеча Скорби в окне осветила в моей памяти еще одну трагическую круглую дату: 13 мая следующего 2013 года будет также 80 лет, как пулей в висок оборвал себе жизнь талантливый украинский писатель Мыкола Хвылевый.
Голодомор и эта смерть... Да, они связаны. Мыкола Хвылевый только что вернулся в Харьков из поездки по селам, где свирепствовал голод. «Романтик вітаїзму» ужаснулся: его народ уничтожают! И это делают те, кто недавно заставил его публично «раскаяться», «осудить» свои ошибки, отдать партии «свою готовность еще и еще их осуждать, когда это будет нужно». Страшнее всего, что этим «грехом» Мыколы Хвылевого была... любовь к Украине, его, как он писал с нежностью, степной «голубої Савойї»... Затяжной духовный кризис перерастал в нравственную гибель... А здесь еще и — арест друга-сподвижника Михайла Ялового, что было воспринято писателем как «расстрел целой Генерации» (он так и скажет об этом в своей предсмертной записке). «Между физической и моральной смертью, — напишет позже Дмытро Донцов, — Хвылевый выберет первую, как менее страшную...»
Самоубийство Мыколы Хвылевого стало «трагической точкой» в истории украинского возрождения 20-х годов, как констатируют в настоящее время историки литературы.
Не опубликованный при жизни писателя памфлет «Україна чи Малоросія?», представленный в «Бронебійній публіцистиці», подтолкнул меня к перепрочтению всего Хвылевого, всех его произведений, в настоящее время известных, — от поэзий до последних двух предсмертных записок. Это чтение было напряженной работой ума и души. Это что-то подобное, как перечитывание всего Василя Стуса.
Поражает, в первую очередь, как и у Стуса, духовное прямостояние, личность, родственная духом с «мятежными гениями» «бури и натиска», — И.-В. Гете, И. Г. Гердером, Г.Л. Вагнером, Р. Ленцом, Ф. М. Клингером... Поражает европейскость: глубиной знаний духа той же европейской литературы, философии, истории, уважением к суверенности личности, в конечном итоге — культурой письма: действительно новеллы («Я (Романтика») или рассказ («Солонський яр»), действительно психологической повести («Санаторійна зона») или полемического незавершенного романа с любовным сюжетом («Вальдшнепи»). Поражает, держит в эстетическом плену стиль Хвылевого, который не спутаешь ни с каким-либо другим письмом. В нем чувствуешь хорошую школу М. Коцюбинского, но это не Коцюбинский («...Як далеко» і «Тіні забутих предків», і все, що хвилювало юність»). Так, у него было «романтичне сердце», в чем он искренне сознавался: «Я, знаете, принадлежу к тому художественному направлению, которое сегодня не в моде. Я, простите за вольтерьянство, я... романтик!». Бывало, смотрел на «современность сквозь призму легенд Шехерезады» («Арабески»), заботился о форме, не скрывал, что с большими трудностями преодолевает «сопротивление материала», но главным внутренним эстетом, который не позволял упасть в «нудоту декадансу», у него была Жизнь. «Только тот писатель имеет право на существование, — писал Мыкола Хвылевый, — который способен познать жизнь, не тычась ежеминутно в свою «платформу». То есть — без накинутых на него теорий и догм. И вот эту живую жизнь (простите за эту тавтологию) писатель любил «безумно».
Все, о чем я сказал, вычитывается само по себе из произведений Мыколы Хвылевого. Но есть еще самое главное — тот взволнованный живчик, бьющийся почти во всех произведениях Мыколы Хвылевого, напоминая о его псевдониме. И называется он — полемика. Полемичность — одна из характерных граней таланта этого писателя. Кажется, воспитанная-взлелеянная по-спартански самим духом этого бурного времени. Беря слова из образного лексикона самого писателя, можно сказать так: этот Дон Кихот украинского возрождения блестяще владел оружием полемики, особенно — острой шпагой памфлета, в его руках — действительно «бронебійного». Как письма с Олимпа и сейчас читаются памфлеты «Камо грядеши», «Думки проти течії». «Апологети писаризму», уже упоминавшийся — «Україна чи Малоросія?»
По поводу чего, каких проблем обнажал шпагу полемики Мыкола Хвилевый?
Он по-рыцарски бросил под ноги перчатку вызова тем, кто был явным или скрытым врагом украинского возрождения, конкретизируя: «Мы говоримо про нього, — про російського міщанина, якому в печінках сидить оця українізація, який мріє про «вольний город Одесу», який зі «скрежетом зубовним» вивчає цей «собачий язик», який кричить в Москву: «Ґвалт! Рятуйте, хто в Бога вірує!». М. Хвилевый не только дал бой «російському міщанинові», но и мэтру русской литературы, «интернационалисту» М. Горькому, который не признавал украинского языка, считая его по-валуевски «наречием».
Мыкола Хвылевый обнажил шпагу полемики против «Гаркун-Задунайского позадництва», опереточно-бутафорского «просвітянства», «культурного епігонізму», назвав Украину с горечью «класичною країною рабської психології» (с грустью прибавлю, что нас еще и до сих пор призывают «встати з колін...»). Но послушаем дальше: «Без російського диригента наш культурник не мислить себе. Він здібний тільки повторювати зади, мавпувати. Він ніяк не може уявити собі, що нація тільки тоді виявляє себе, коли найде їй одній властивий шлях культурного розвитку. Він не може уявити, бо він боїться — ДЕРЗАТЬ!».
Правда, относительно этих «невмирущих задів», то мы наблюдаем их тупое обезьянничание особенно в политике...
Но идем дальше. Приметой «позадництва» Мыкола Хвилевый считал также «масовізм у літературі». (Кстати, подобный в целом нынешнему, только с той разницей, что нынешняя «боевая макулатура» дипломирована...) Поэтому категорически заявил, что «для мистецтва писарів не треба», что необходимо «відтворити знищений художній критерій», требовал перестать «безграмотно критикувати Зерова» и других талантливых неоклассиков, увлекался Павлом Тычиной, назвал его одним «із найбільших поетів сучасної європейської поезії».
Собственно, на путях «психологічної Европи» с ее волевым, деятельным человеком фаустовского типа, на дорогах жизнеутверждающих и непременно светлых, а не на «московських задрипанках» с претензиями на мессианизм, видел Мыкола Хвылевый украинскую литературу и шире — украинскую нацию.
Пора ставить точку. Но в завершение — одна цитата для размышлений накануне 80-летия со дня смерти Мыколы Хвылевого. Фридрих Ницше писал: «Вы смеете вспоминать имя Шиллера, не краснея! Посмотрите же на его портрет! Эти в огне от воспаления глаза, презрительно смотрящие на вас, этот румянец смерти на лице вам ничего не говорит? Тут у вас была такая странная, священная игрушка. И она разбилась из-за вас. И если вы отнимете дружбу Гете от этой меланхолично насмешливой, затравленной до смерти натуры, тогда вы были бы виноваты в ее еще более быстром разрушении».
Аж страшно, будто о Хвылевом... Только вместо Гете поставить Михайла Ялового... Кто-то скажет, что подобные слова нам не могут быть адресованы?! Могут! Еще как могут, пока будут разбиваться «романтичні серця», эти «священні іграшки» о «харю непереможеного хама».
